Канада. 6 ноября, 2081 год
26 лет после Третьей Мировой Войны
– …я обязан ему жизнью… многие из нас были. На самом деле, он был хороший человек. Один из лучших, кого я знал.
Альберт тяжело выдохнул, закрыл глаза. Хотел было продолжить, но прервался на полуслове. Покачал головой, замолкнув окончательно.
Сегодня – ровно тридцать один год с того дня, как он лишился своего собственного сердца. Оно остановилось уже ночью, в госпитале, до которого Вольф дожил чудом. Но если бы не Шульц, Альберт умер бы накануне вечером, в свой первый день на фронте. Пятого ноября две тысячи пятидесятого года.
В груди монотонно гудел протез. Гудел до сих пор, ни разу не потребовав ни техосмотра, ни замены генератора, даже будучи изначально дефектным.
Альберт ощущал себя разбитым и смертельно усталым. Уже жалел, что вообще завёл этот разговор, но уже не мог остановиться. Старался не смотреть на собеседника прямо – и всё равно не мог отделаться от чувства, что извиняется и просит прощения за всё, что когда-либо сказал и сделал.
Фантом слушал внимательно, не перебивая. За весь монолог даже не шелохнулся. Его лицо оставалось практически неизменным, только еле уловимые движения глаз выдавали интерес к рассказу. Синтетик смотрел на создателя практически неотрывно, лишь изредка опуская взгляд на руки Вольфа: тот перебирал в пальцах потёртую цепочку с двумя старыми армейскими жетонами на ней.
Надписи «Fritz König» и «Heinrich Shultz» были практически стёрты, едва разбирались, первый был пробит насквозь, второй – изогнут и помят.
Третий, собственный жетон Альберт носил на шее. До сих пор.
Молчит выключенный компьютер, в ватной тишине маленькой комнаты почти нет звуков. Тёплые отсветы лампы скользят по металлу, падают на пол. Вольф сидит точно так же неподвижно, лишь чуть слышно дышит, опустив голову. Он сейчас больше похож на сломанную машину – даже сердце не бьётся, много лет как.
Ни мёртвый, ни живой, но всё ещё человек.
Он вздрогнул, ощутив прикосновение – Фантом, ничего не говоря, взял его за руки, всё так же вглядываясь в лицо. Подняв глаза, Альберт кисло улыбнулся. Фантом пытался как-то проявить участие, старательно силился улыбнуться в ответ:
– Я всё понимаю.
Вольф надрывно выдохнул, как наяву вспомнив их ныне покойного связиста Кирхнера. Тот точно так же держал Альберта за руки, сжимающие те же самые два жетона. Война шла тогда уже четвёртый год, каждый день забирая кого-то. Один за другим, снова, и снова, и снова – череда смертей казалась бесконечной.
Нередко у них не было возможности толком проститься с погибшими, даже захоронить тела, так и оставшиеся гнить на полыхающем могильнике, в который обратилось поле сражения. Лезть туда было самоубийством, не говоря уже о том, чтобы пытаться отыскать что-то среди покорёженного металла и трупов, по которым рыскают падальщики, голодные до чужих протезов и вывернутой из разбитых машин электроники.
«Слушай, Альберт. Если совсем плохо, если нужна помощь – скажи, не молчи. Не совсем же чужие люди, всё понимаем…» – «Всё нормально, я сам справлюсь».
А ведь Кирхнер действительно пытался ему помочь, только Вольф не понимал этого и не хотел понимать. Не хотел ничего видеть и слышать, тем более – когда связист в сотый раз затянул речь за бессмертную душу, которая обретёт заслуженный покой после смерти.
Бред и самообман. Нет там после смерти ничего, никогда не было.
Вольф не сразу заметил, как Фантом его обнял – очень осторожно, стараясь не навредить человеку, которого в разы превосходил в силе.
– Всё хорошо, Альберт, – впервые за год жизни в ровном голосе прорезались эмоции. – Тебе надо выговориться. Почему ты мне раньше ничего этого не рассказывал?
– Не хотел тебя беспокоить, – выдавил Вольф через силу.
– Я же тебе не чужой, – укоризненно заметил Фантом, отстраняясь. – Ты можешь это мне рассказать.
Тишина в ответ.
– Альберт.
– Зачем тебе это? – Вольф сглотнул ком, стоящий поперёк горла. – Ты же и так понимаешь, чем всё закончилось.
– Я хочу знать, как всё было.
На перечёрканное шрамами лицо выползло искривлённое подобие улыбки:
– Тебе это так важно?
– Да.
Как бы Альберт ни пытался скрыть своё состояние, он не мог делать это непрерывно. И как бы ни были приглушены эмоции самого Фантома, тот не мог оставаться безразличным, слыша по ночам, как его создатель мечется в попытке самостоятельно справиться с очередным приступом. В такие моменты синтетик чувствовал себя пластмассовым манекеном с человеческим лицом, не способным даже естественно улыбнуться. Он приходил, пытался говорить, пытался успокоить, но на все вопросы Альберт лишь неловко отшучивался, делая вид, что всё в порядке; да только глаза-то предательски блестят, дрожат пальцы, выдаёт надломленный голос.
Если бы только Фантом знал, чем помочь. Но всё, что он мог – оставаться рядом со своим создателем, пока Альберту не станет легче и тот не забудется в тревожном сне – до нового утра.
Заметив, как дрожат руки создателя, Фантом взял того за кисти, несильно сжал пальцы: всё в порядке? Он плохо представлял, как успокоить Альберта. Лишь глубоко в ядре порывами вспыхивали размытые образы действий, обрывочные и фрагментарные. Разрозненные слова и жесты, неясные и размытые, как надписи на армейских жетонах.
– Расскажешь? – повторил Фантом негромко.
– Ладно, – наконец проговорил Альберт, собираясь с мыслями. – Расскажу…
Воспоминаний было слишком много. Он не знал, с чего начать, часто терялся и замолкал. Рассказ давался невероятно тяжело, спирало дыхание, глаза застилала пелена. Редкие светлые и порой нелепо-забавные моменты, какие он помнил, были насквозь пропитаны той болью, что следовала за ними. И какой бы ни была очередная история, завершались они все одним и тем же – очередной смертью.
И всё же, слово за словом, но Альберту становилось чуть легче. Впервые за многие годы он мог говорить без страха и недоверия. Его переспрашивали, но не как на допросе после войны. Ему хотели помочь. Его слушали.
Его хотели слышать.
Эта исповедь затянется не на один вечер, но он расскажет обо всём их отряде. Чем они жили, о чём мечтали, как сражались и как умирали. Только самого главного – не скажет. Фантому незачем об этом знать. Ему же спокойнее будет жить без этого кошмара за спиной. Начать эту жизнь с практически чистого листа, под которым только угадывались старые очертания, настолько же неясные, как полустёртые буквы на обшарпанном и обглоданном ржавчиной металле.
…ведь даже самая детальная фотография остаётся лишь статичным снимком, как бы ни хотелось верить в обратное.