«Тебе надо выговориться».
Первое же, что Альберт зарубил себе на носу после войны – никому доверия нет. Все обещания приватности разговора – пустой звук. Всё, что ты скажешь в якобы личной беседе, сыграет против тебя. Ни о какой поддержке и помощи не может идти и речи: психологи делают понимающий вид, а тем временем ваш диалог записывается и передаётся куда надо.
Следи за языком, следи за интонациями, за мимикой, за всем.
В лучшем случае, эти люди всего-навсего выполняют свою работу, впихивая тебе плацебо так, будто ты не способен заметить в их глазах полное равнодушие к очередному посетителю. Сколько ещё у них таких, как ты? Лопатой греби. Не одного тебя война лишила всего. Далеко не одного – да ты и сам это прекрасно понимаешь. А на что, собственно, ты надеялся?
Секундное облегчение быстро развеивается пониманием, что в тебе заинтересованы исключительно как в источнике информации. Одно неверное слово – жди людей в форме спецслужб Коалиции.
На допрос Альберт угодил в первый же год после войны, глупо оступившись и наговорив лишнего. Думал по старой памяти, что ему действительно помогут. Считал, что раз он не сделал ничего против установившегося режима, покорно сложив оружие, то и наказывать не за что. Наивный дурак.
В послевоенные годы, когда всё оказалось под контролем международников, шли чистки, в особенности – среди военных. Всё случилось именно так, как и должно было случиться – их героев, как мёртвых, так и ещё живых, превратили в злодеев и преступников. Если правду когда-нибудь и узнают, в неё уже никто не поверит – да никому она будет уже и не нужна. Кому какое будет дело до событий полувековой давности? Потомкам оккупантов, искренне считающим, что их отцы героически искореняли зло, а не сами сравняли тут всё с землёй?
Они никогда не захотят признавать такую правду.
Все доказательства и разоблачения, просачивающиеся в прессу, высмеивались, назывались пропагандой, фальшивками и клеветой, дабы не тревожить мирное население «победителей». Спустя годы после войны СМИ в головных странах Коалиции продолжали издевательски-радостно лгать. Чем чудовищнее и бессовестнее ложь, тем охотнее в неё поверят. И в неё верили. Ничего удивительного, так происходило всегда – из века в век. Люди не учатся на ошибках предков, а те немногие, кто осознает ситуацию, становятся либо во власть – либо на колени перед плахой.
Вольф так и не понял, где именно оговорился, но уже на следующий день за ним пришли.
Весь допрос прошёл как во сне. Уже к середине Альберт смирился с мыслью, что его поставят под пулю – и успокоился. Равнодушно смотрел сквозь допрашивающего его офицера, бездумно отвечал на вопросы. Перебирал в памяти погибших товарищей: стоило ли прощаться с ними окончательно – или же наоборот, ждать встречи? Внезапно остро хотелось верить, что за гранью что-то есть, и было невероятно тоскливо от понимания, что ничего там нет – ты перестаёшь существовать в момент смерти мозга. Просто умираешь и разлагаешься, вот и всё.
Можешь считать, тебе ещё повезёт закончить жизнь человеком, а не машиной.
Альберт даже не сразу заметил, когда следователь замолчал. Офицер Коалиции кривился, взирая на Вольфа с каким-то странным выражением, во взгляде сквозила не то жалость, не то снисходительное презрение. В конце концов, следователь вынес вердикт:
«С этим всё ясно – пришибленный, что с него взять!»
Вольфа, всё ещё не верящего в происходящее, отпустили с пометкой «неблагонадёжен» в паспорте и во всех базах, посоветовав впредь держать язык за зубами и лишнего не болтать.
«Мой телефон…» – попросил Альберт, поражаясь сам себе: как вообще наглости хватило после всего этого раскрыть рот. «Верните мне мой телефон, пожалуйста».
Следователь сдержанно удивился. Старый кусок пластмассы, бесполезный без Сети и работающий на последнем издыхании, был бывшему солдату словно важнее жизни. Карту памяти проверили уже не на раз, но ничего особенного не нашли. Там были прижизненные фотографии ныне мёртвых сослуживцев, аудиозаписи досужего трёпа, какие-то бессмысленные заметки. То последнее, что у Альберта вообще осталось, кроме собственной памяти.
Телефон вернули. Швырнули в руки: забирай и проваливай, пока не передумали.
Возвращаться «домой» Альберт не стал, оставшись там, где для него закончилась война – в Ризе, настолько же разрушенной и мёртвой. Там едва поддерживалась иллюзия жизни – для тех, кому так же было некуда идти. Выехать куда-то с этим штампом Вольф всё равно не мог, да и не стремился. Тянул на скромное пособие, еле нашёл работу.
С «птицей» в паспорте выбор был не сильно широк, но на что-то жить было нужно. В чём-то забыться, полностью растворяясь в расчётах, в строчках кода, не думая дальше поставленных задач. Избегая открытых пространств. Вздрагивая от громких звуков. Пытаясь не слышать разговоры вокруг. В конце дня – забиваясь в свою маленькую съёмную комнату, пустую и едва отапливаемую. Стараясь уснуть как можно быстрее, пока раз за разом возвращающиеся мысли не сведут с ума – и молиться, чтобы этой ночью ничего не снилось.
«Голова у тебя светлая, хоть ты и с “птицей”. Но гении все немного не от мира сего. Контузия, да?» – на это Вольф предпочитал не отвечать, как и на всё остальное.
Не мог разговаривать даже с такими же бывшими военными, как и он сам. Среди них было предостаточно как промытых пропагандой, так и просто отморозков, и окончательно поехавших крышей. Многие и вовсе, едва почувствовав, откуда ветер дует, оперативно метнулись под крыло Коалиции, пока им не поставили «галочку» или вообще не расстреляли по обвинению в нелояльности к новому режиму.
Все, кому он мог доверять, были давно мертвы.
Дважды он был в шаге от суицида. В первый раз опомнился, вновь запустив сердце, только пролежал потом весь оставшийся день, бездумно смотря в обшарпанный потолок. Во второй раз – не смог выстрелить. Бессильно опустил руку, выронив пистолет. Впервые за долгие годы он сорвался, но истерику видели лишь голые стены. В тот момент до почти физической боли хотелось, чтобы кто-то оказался рядом и если бы не помог, то хотя бы добил.
Он засыпал в изнеможении от слёз, беспокойно вздрагивая от каждого шороха. В тяжком бреду мерещилась старая квартира и улыбающаяся сестра, заглянувший в гости друг, несмолкающий ни на секунду. Фриц тянул Альберта куда-то за собой, повторяя, что всегда будет рядом, что бы ни случилось…
Наутро была лишь кровоточащая дыра в душе. Если бы только её можно было протезировать, как тело – да никто в здравом уме не захочет себе пазл в голову.
Пустота внутри, никакого будущего впереди, попытки существовать – неизвестно зачем. В таком состоянии его и нашли AEON. Они подбирали кандидатов по всему свету, по каким-то одним лишь им известным критериям. Стандартная схема вербовки «мозгов» – предложение, на которое ты просто не захочешь отвечать отказом.
Мы знаем о тебе всё. Неблагонадёжен? Никого это здесь не волнует, забудь о «птице», это ещё не приговор. Мы можем дать тебе всё, что ты хочешь: нормальную жизнь, работу, будущее – главное, мы можем дать тебе задачу, которая тебя отвлечёт. Мы не можем вернуть тебе потерянное, но можем дать новый смысл жизни.
Ведь именно его тебе так не хватает?..
Мелисса умела убеждать, в этом ей не откажешь, он даже не почувствовал подвоха. Доверительный разговор, легко усыпивший бдительность. Да, она держала дистанцию, и это было естественно – в конце концов, перед ней был незнакомый человек, который интересовал корпорацию исключительно как новый сотрудник с незаурядным интеллектом.
Альберт тогда даже не заметил, как беседа перешла из деловой в дружескую, когда они вышли на свежий воздух из здания, где проводилась конференция. Готовый метнуться к первому, кто проявит понимание, он так легко купился. Это было спасительным глотком воздуха – иллюзорное чувство, что он не совсем один. Он сам готов был обманываться, понимал это, но ничего поделать с собой не мог.
Хотел верить.
Человек – животное социальное, без «стаи» погибает быстро. AEON протянули ему руку помощи, и он схватился за неё, даже не подозревая, чья это рука. Их покойный связист Кирхнер окрестил бы это сделкой с дьяволом. Сам Вольф назвал бы это невнимательно прочитанным лицензионным соглашением. Мелкий шрифт он читать умел, но обнаружить притаившееся за этими буковками чудовище – не смог. Он всего лишь хотел залатать эту гложущую дыру в сердце, вернуть старые долги – пусть и в такой странной, практически безумной форме. Возможно, он действительно был безумен, просто не хотел это признавать. Он задумывался об этом не раз, а сомнения грызли его не хуже преследующих по ночам и наяву кошмаров. Но для него эта призрачная надежда, вдруг открывшаяся в бездне из миллиардов снимков сознания, была единственным смыслом, поводом к существованию…
Раз за разом он вспоминал старый досужий разговор, до сих пор бережно хранимый на телефоне, записанный с середины. Кто-то из сослуживцев спросил: «если бы у вас была возможность начать жизнь с начала, что бы вы себе пожелали?» – и пошло-поехало. Шутки шутками, а выговорились тогда все, даже не особо разговорчивый Шульц. После слов командира тогда наступила неловкая тишина: если остальные друг друга плюс-минус знали и понимали, то что за душой у их командира – не знал никто. Никто не ожидал, что тот вообще что-то скажет о себе, тем более, в такой манере.
Запись обрывалась на моменте, когда очередь дошла до самого Альберта, весь разговор отмалчивавшегося в углу. Но он и так помнил, каким был его ответ:
«Это буду уже не я, следовательно, мне всё равно».
Ты же не можешь вернуть к жизни мёртвого. Фотография – это всего-навсего фотография, пусть даже настолько детальная. Нет смысла обманываться: ты же не ожидаешь, что она оживёт? Нет, конечно нет. Это всего лишь статичная картинка – как кадры, запечатлённые у тебя на телефоне, но настолько же дорогая сердцу, пусть и искусственному. Как последняя память о человеке. Если бы только возможно было что-то изменить…
Может, ещё можно что-то изменить?..
Ты веришь, что ты в состоянии что-то изменить?
Когда Альберт поднял глаза и увидел общую картину, было уже слишком поздно.
Проект огромный, разработчиков много. Один лишь штат тех, кто занимался аппаратной и биохимической начинкой ядер и их оболочек, насчитывал под сотню человек. Данные скачут между отделами – поди отследи все взаимосвязи. Разработка на стыке большого количества дисциплин, требующих кооперации, требующих взаимного погружения в смежные области, чёткого понимания, что в них творится, отслеживания конфликтов, объединения подсистем. Патч за патчем, система безопасности AEON также латалась и совершенствовалась годами. Кто знает, когда очередная новая «заплатка» дала конфликт со старой, и почему этого никто долгое время не замечал. Порой подобные уязвимости существуют в подобных структурах годами. О некоторых намеренно «приоткрытых дверях» знают, но закрывают глаза до тех пор, пока ими не воспользуется кто-нибудь, кому это не положено.
Кто-то не закрыл очень старую брешь в защите. Один из фоллбеков, ведущих на ещё функционирующую старую систему – ничего не вызывало подозрений, нормальная практика. Кому в голову придёт целенаправленно искать лазейку, которая приведёт тебя на формально удалённый архив? Как минимум, для этого надо знать, что именно и с какой целью ты там ищешь.
Вот только искал Вольф совершенно не то, что нашёл.
The Puzzle Technology. Живая и здравствующая, только сменившая эмблему. Вместо пазла с тремя выемками и одним выступом мирно переливалась лигатура «æ», обведённая значком бесконечности.
Пазлотех.
Всего один сантиметр под воду, из которой выглядывает верхушка айсберга. Что там внизу? Скорее всего, AEON – это всего-навсего небольшой нейрон сети, такие же исполнители, которым спустили заказы сверху. В ворохе лжи и домыслов, засекреченных и безнадёжно потерянных документов сейчас уже невозможно отыскать правду, если она вообще когда-либо существовала.
Любая технология может быть… к дьяволу всё это! Прогресс никто не остановит и не повернёт вспять, даже когда он в очередной раз выйдет из-под контроля. Только он не выйдет – это иллюзия, обман. Прогресс по-прежнему в этом самом контроле, всегда в нём был. Вопрос лишь в том, чей это контроль. Что ты один можешь сделать против гребаной системы, которая решила использовать тебя в своих целях?
Ничего, совершенно ничего. Стоит тебе рыпнуться – тебя просто раздавят и забудут.
Вышел Вольф из здания, в котором тогда работал, не чувствуя ни опоры под собой, ни мира вокруг. На ватных, негнущихся ногах добрался до выхода. Спустился по лестнице, щурясь на солнце, ослепительно сияющее сквозь дымку облаков. Как в полусне, добрёл до первой подвернувшейся скамейки во внутреннем дворе, опустился на неё.
Стоял весенний полдень. Шумел порывистый ветер, хлопая ветками деревьев, отовсюду доносились голоса людей, шаги, шумела трасса за забором. Звуки сливались в один монотонный гул, нарастающий с каждым мгновением.
Альберт не замечал ничего и никого вокруг. Сидел, смотря на пляшущие на мостовой тени людей, деревьев, зданий и облаков. Силуэты сливались в причудливые образы, на первый взгляд беспорядочные, но с каждой секундой становящиеся всё более осмысленными. Равномерный глухой стук в преломлённом сознании превращался рёв окружающей техники. Узор из теней и света врезался в сетчатку, вновь и вновь выкидывая мысли назад, в липкую паутину дорожек, проложенных много лет назад.
Брусчатка казалась экраном, от которого невозможно оторвать взгляд. Весь мир – гигантский кинотеатр, где ты – единственный зритель, запертый в пустом зале с заваренными дверьми, без права покинуть вновь и вновь повторяющийся сеанс.
В груди мирно гудел обломок пазла, установленного много лет назад.