— От кого прячемся? — спрашивает Антон, выскальзывая на балкон, и улыбается встрепенувшемуся Олеже.

— Напугал! — потрясённо выдыхает тот и касается рукой волнующейся груди. — Я не прячусь, просто...

— Избегаешь нежелательной компании? — мягко подсказывает Антон.

— Точно.

— Это и значит прятаться, — звонко смеётся он, становясь рядом, и опускает руки на мраморные перила. — Ну так?

Олежа мнётся, словно боится выдать ему самую страшную тайну.

— Слышишь? — спрашивает Антона, кивая в сторону зала, из которого льётся вальс, и вжимается в плечи. — Вот от этого. Не умею.

— Кто тебе сказал?

— Ты просто не видел, — отводя взгляд, тяжело вздыхает Олежа. — Я и с барышнями говорить не умею. Веер к правой щеке, веер к левой... Да и о чём говорить? — встрепенувшись, сразу находится он. — Никто из них совершенно не следит за тем, что творится в стране. Их волнует исключительно мужской маникюр.

Антон не может удержаться от смеха.

— В этом ты прав. Революционных стихов они не читают. Но это не повод не танцевать, — лукаво замечает он и протягивает руку. — Ну же. Я тебе покажу.

Олежа вспыхивает, отшатывается, смотрит, как одичалый, а Антон улыбается. Настаивает. Покачивает головой в такт льнущей скрипке, оббивает губами деташе, окутанный эфемерною дымкой люстр.

И Олежа сдаётся — вкладывает ладонь, смущённо кивает, делает шаг навстречу.

— Не так, — тепло выдыхает Антон и меняет их руки. — Тебе же вести.

Они замирают, всматриваясь друг в друга, и ненадолго перестают дышать. А затем разражается музыка, и Олежа, собравшись с чувствами, подаётся вперёд, пока Антон бесшумно отсчитывает движениями губ тихие «раз-два-три», ускользая от него, уводя в безумные петли ног. И идёт, и ведёт, и поёт.

И Олеже хочется сказать ему всё: и про вальс, и про барышень, и про стихи. Но музыка говорит без слов.