Олежа делает шаг вперёд — и раскидывает руки, замирая у края крыши. Взволнованные головы поднимаются вверх вместе с криками и осторожными шепотками. Люди толпятся, растворяются безликими точками на сетчатке, и Олежа, собравшись силами, выпаливает: «Нам надо поговорить!»

Выходит низко — почти и не отличишь. Голос — единственное, что его слушается. Но Олежа не трусит, нагоняет побольше уверенности — и взмахивает рукой, как Ленин — одна из его многочисленных копий, раскиданных по Москве. Сколько ещё таких Дипломаторов ходит внизу, перемазавшись в липком алом?

За его спиной реют солнечные лучи. Только так можно разыграть эту хитрую сцену, не подставив Дипломатора под удар.

Олежа перестаёт себя слышать. Беглая мысль, разжигающая тревогу, покидает его, и он перестаёт быть собой — наверное, слишком сильно вживается в роль. Олежа мыслит себя Дипломатором, и слова, которые мечутся в западне беспокойных рёбер, вылезают на свет, разрывая ему гортань.

Олеже кажется, что он ни за что не может упасть, хотя полы плаща хлестают худые ноги и цепляются за края. Олеже кажется, что никто не поймёт обмана. Олеже кажется, будто вся сила — в его руках, будто мир вращается в такт движениям его ног.

И когда Олежа застывает на пороге собственной комнаты, ему кажется, что ничто не остановит свистящих в висках потоков адреналина. Олежа стучит — и не ждёт.

Антон вздрагивает в полушаге от двери, с протянутой рукой и расчерченным по его лицу страхом. Олежа улыбается. Олеже не страшно. Ему хочется притянуть Антона к себе, приложить каменные ладони к его мягким щекам — и впечататься поцелуем. Ему хочется долго и смело. Ему хочется честно. Ему хочется целовать Антона, пока воздух не выйдет толчками. Пока вся эта смелость не вернётся назад.

Олежа порывается к нему, но цепляется. Падает. Полы плаща прибивают его к земле.

В тёмных зрачках отражается страх — и не отражается Дипломатор. Смелости не остаётся. Честности — тоже. Только тянущее желание поцеловать Антона беспомощно бьётся в груди.