Лара узнала зазвучавший за стеной голос Блока. Генерал был недоволен и ругал кого-то. Спустя время дом снова затих. Опасность миновала? Или, быть может, нарушителей арестовали? Убили? Равель поежилась от беспокойства и холода предутреннего воздуха, который проникал в комнату. Она призналась себе, что не желала продолжения нескладного, похожего на западню разговора. Он лишен цели и смысла. Внимание Александра словно душило её.

Оставалось сидеть в четырех стенах и ждать рассвета.

Не зная, чем себя занять, Лара смотрела в окно на одичалый двор, утонувший в задымленной темноте. Помятая и сырая трава сливалась с землей. У заграждений, недалеко от фонарей, виднелись люди в форме кирпичного цвета. Это время, похожее на полусон, возвращало ее в детство. Когда сонный Приют замирал в ожидании хозяина, еще совсем молодого офицера. А Лара, внимательно вслушиваясь, притворялась спящей. Равель входил в дом — раздавался звон шпор, звучали приветствия, разговоры. Она, не слушая няню, босиком выбегала ему на встречу. Отец брал дочь на руки, говорил ласковые слова, целовал в лоб; от него пахло табаком, дымом, дорожной пылью и столичными сладостями. И весь последующий долгий день, какой бывает только в детстве, был полон ясного счастья, полон надежды.

Воспоминания вспыхнули и померкли — развернулось настоящее, в котором прежняя жизнь, накренившись, сползала в гибельный ров.

Послышались шаги — Лара отвернулась от окна. Александр открыл дверь и замер в дверном проеме, выразительно взглянув на неё.

— Хорошие для вас новости. Вы идете домой с сопровождающим.

Равель почувствовала какое-то подобие радости: не терпелось выйти из нелепого заточения. Надевая плащ, она спросила:

— Кто же стрелял?

— Не берите в голову. Ерунда. Панику не остановили вовремя, — ответил Блок с напускным спокойствием и подошел ближе. — С нынешним напряжением немногие справляются. Да и солдаты стали усерднее верить в суеверия.

— Никто не пострадал?

— Нет.

Лара старательно застегивала пуговицы и ощущала то, как он смотрел на неё. На бледном женском лице проступил слабый румянец: произошедшее перед выстрелами показалось ей ужасной, раздражающей банальностью. Равель подняла голову, взгляд скользнул по намечающейся седине на висках, по следам ожесточения на лице и выраженным скулам — самый молодой генерал действующей армии выглядел старше своих лет. В нем читалось ожидание.

«Что, если бы не было войны и расстрелов? — спросила себя Лара случайно. Но спохватившись, решила: — Вздор. Глупость, которую нужно выбросить из головы».

Александр в удивлении поднял брови в ответ на ее нервное внимание. Лара повернувшись, сделала движение к выходу.

— Подождите, — остановил ее генерал. — Дайте сказать.

— Лучше скажу я, — прервала Равель его, невольно сжав кулаки. — Слушайте, меня всю жизнь учили милосердию, учили жалеть людей. Жалеть — значит верить. Может, вы лжете и на самом деле не в силах ничего сделать. Но этот город цепляется за жизнь, поэтому сделать выстрел по законам идущей войны я не смогла и не смогу. Вас лично я не жалею. Не втягивайте меня в неуместную игру: мы не в равных условиях.

— Спокойнее, — произнес Блок, почти дотронувшись до её плеча ладонью.

Лара отшатнулась.

— Не дотрагивайтесь до меня, пожалуйста.

Его рука замерла в воздухе, а затем опустилась.

— Я поступил неправильно тогда, простите.

— Просто давайте скорее разойдемся.

— Время есть. Не торопитесь. И вы считаете, я не сдержу обещание?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Да и можно ли сейчас загадывать? Делайте свою работу.

Равель начала судорожно поправлять рукава, чтобы не смотреть на Александра, после отстраненно заявила:

— Тот ваш порыв был глупостью.

Генерал всё время почти стоял неподвижно, осторожно наблюдая. Он не смог удержать грустный и тихий смешок, которой возмутил Лару, но бессильно, устало:

— Вам смешно? Решили приударить за дочерью сослуживца? И ничего не мешает?

— Нет, — торопливо отозвался Блок. — Нет. Я не мастер успокаивать, только и всего. Нет ничего неправильного в симпатии к дочери сослуживца…

— Прекратите сейчас же, — проговорила она тихо.

Девушка думала: где-то она оступилась — упустила правильный тон, держащий границы. Слепой и отравленный горем гнев не находил выхода.

— Мне не нужно ввязываться в разговоры с вами — вот что я поняла, — заявила Лара. — От вашего обращения хочется сбежать в чумной квартал.

— Ну, полно. Как же обращаться? Как к преступнице? Зачем? И, в конце концов, вы мне доверились — нельзя же обмануть ожидания, — он замолчал, будто решил не говорить чего-то. И продолжил слегка натянуто: — Ночь вышла непростая, но мы до сих пор живы. Я не в восторге от идеи отпустить вас так просто. Вас бы накормить и успокоить, но ведь это вызовет протест…

Лара нетерпеливо закивала.

— Пообещайте беречь себя, — закончил Александр со вздохом.

— Я не буду ничего обещать. Не обязана, — помедлив и опустив глаза, сказала Равель и вышла из комнаты впереди Блока.

Небо светлело. Дождь смыл грязь, прибил пыль, а сырой воздух остужал и успокаивал пустые улицы. Блестел мокрый булыжник, отражая свет фонарей. Армия перекрыла множество дорог — к Приюту оставался один путь. Немолодой молчаливый офицер вел Лару через посты. Встречавшиеся на пути военные выглядели уставшими и продрогшими, но в них не было вчерашнего озлобления: ожидаемый взрыв не произошел.

На одном перекрестке Равель и ее проводник, не сговариваясь, остановились. Через несколько улиц медленно шла процессия санитаров — исполнителей. Среди огней раскачивались костяные клювы страшных масок на обманчиво неповоротливых фигурах в темных плащах. Они сопровождали телеги, полные мертвецов.

— Вот оно как, — задумчиво процедил офицер.

Лара договорилась заранее: будет пройден последний пропускной пункт — до дома она доберется одна.

Родная улица испугала гулкой пустотой. Равель остановилась в нерешительности у самой двери. События вспоминались скомкано, оставляли после себя стыд и неловкость. Она болезненно осознала: подавленная в прошлом любовь, сострадание, ярость, ненависть — всё оказывалось одинаково бесплодным.

Нечто тяжелое оттягивало внутренний карман плаща. Револьвер. Она почти забыла о нем.

Следующие дни, наполненные расстройствами и невысказанными словами, проходили в заботах. Лара напугала домашних, когда пропала на целую ночь без предупреждения. Анна, оставленная в неизвестности, плакала, просила больше так не поступать с ней. Равель была готова провалиться сквозь землю — ничего не объясняла. В доме подозревали связь между судьбой капитана и прибывшим генералом. Замечали беспокойство хозяйки Приюта, но едва ли от неё ждали кровавого преступления.

В дом иногда тайно приходили люди — они оставались на ночлег, получали еду. Но временами Лара в отчаянии думала идти в санитарки — на героическую, жертвенную, самоубийственную службу, чтобы принести хоть какую-то пользу. Выживали на работе санитаров единицы.

Две ночи подряд Равель плохо спала и видела истеричные, ненужные сны. В одном из них она играла среди степи в «слепого кота». Игра закончилась тем, что она с закрытыми лентой глазами целовала неизвестного человека. А когда Лара сняла повязку, то воскликнула: «Убирайся из моей головы! Уходи сейчас же!».

Проснулась Равель в злых слезах.

Она много думала о генерале и отказывалась верить в его обещание. Лара росла среди мужчин. Ей не лгали зло — часто говорили полуправду. Отец не обманывал, а упорно молчал, когда что-то могло расстроить, обидеть или навредить. Трое любимых дуралеев были как на ладони — Равель быстро научилась различать ложь.

Александр Блок милостиво пощадил, пожалел её и выразил симпатию, но он служил системе, полностью увязшей во лжи.

Утром, разбирая почту, Лара нашла письмо со знакомым, пугающим штампом. Возник соблазн сразу бросить конверт в печь. Но она вскрыла его, сидя за письменным столом и держась рукой за голову.

«Здравствуйте, Лара.

Извините за подобное обращение. Ваше имя мне назвал один из оставшихся в Управе служащих, стоило только упомянуть покойного капитана. Характер письма может показаться странным, не могу обещать его полную ясность. И простите меня, я бы не взялся писать Вам на трезвую голову. Но в особенную темную ночью мы все поражены общей нервозностью. Солдаты считают, что водка — лучшее лекарство от многих душевных недугов. Солдаты знают толк в таких вещах.

Час назад были подведены итоги. Оба врача признались: наш главный противник недооценен. От сырых застроек, по всей нижней части города снова расползается Песчаная язва. Вам это, скорее всего, известно, ведь новости также разносятся быстро. Хирург Бурах говорит, что болезнь обладает своей волей. Образ поэтичный, но практической пользы в нём нет.

Сам я родился и провел детство в небольшом поселении, и по прибытии на место мне представлялась обычная провинция. Но город на Горхоне и правда отличается от многих виденных мною городов. Здесь живут жестокими грезами. Тайны значат больше, чем законы. Бесхитростный быт соседствует с верой в химеры. Подобное мировоззрение не даётся просто людям вроде меня. Здоровые дети, которых приходится буквально вылавливать из чумных кварталов, продолжают разыгрывать сюжеты местных мрачных сказок, невзирая на бедствия. Как-то это связано со здешней коллективной органикой, но для её понимания мне не хватает воображения и времени.

Целиком я уже не помню ни одной сказки. Но удивительно, Ваше появление возродило в памяти историю о герое, чьи испытания начинались на распутье у заколдованного камня. До счастья добирался честный, но самый непутевый их трёх сыновей, выбиравший для себя путь очевидной гибели. Жертвенный глупец, доверяющий сказочным тварям и верующий в добро.

Вы не выходите у меня из головы, Лара. Не сердитесь, но Ваша месть — идеализм, поэзия. Жизнь армейского начальника не стоит жертвы, какую Вы были готовы принести. Мы — те же поленья для военного костра. Не сразу, но и до нас дойдет очередь. Отсюда и отношение к отдельной человеческой жизни. Поэтому так естественно проклинать и ненавидеть нас. Попытка оправдаться обстоятельствами — старый профессиональный порок. Мне искренне жаль, Лара. Я бы искренне хотел, чтобы невинные не втягивались в карнавал насилия. Не несли чужой груз.

(Один абзац плотно закрашен чернилами.)

Там, в доме, произнесено много ненужного. Мне лучше сейчас ничего не писать о Вашем отце. Я враг для Вас и самый ненавистный человек в стране. Но договор остается в силе — нужно будет принять окончательное решение со свойственной Вам искренностью. Пока же я буду делать всё возможное для сохранения этого удивительного города.

Берегите себя.

Ваш генерал Блок».