На едва тёплом песке детской площадки уже давно остались маленькие ямочки, вытоптанные далеко не маленькими ногами. Он засыпается в кроссовки, оставляя за собой неприятные мелкие комочки, которые прекрасно чувствуются даже сквозь тёплые носки. И всё равно Джемин не останавливается — упирается ступнями в землю, отталкивается от неё слабо и даже не жмурится от немного жутковатого громкого скрипа качели.

На детской площадке в парке он сейчас совсем один. Часы показывают едва пять утра, воздух всё ещё морозный и слегка тяжёлый после весенней ночи, а над головой шелестит молодая листва сразу нескольких каштанов. Волосы хаотичными волнами развеваются на ветру, под футболкой вся кожа уже давно покрылась мурашками от холода, но надевать куртку обратно просто не хочется. Облокачивается головой на цепь и каким-то совсем пустым взглядом блуждает по нарисованным им на песке раньше узорам. Совершенно безобразным, каким-то совсем непонятным и неинтересным.

Рисование никогда не было чем-то близким для Джемина. Более того — он ненавидел рисование всю свою школьную жизнь. Дурацкие натюрморты, несостоявшиеся портреты, какие-то нелепые архитектурные сооружения и — самое ужасное, — дизайны интерьера придуманные от фонаря мозгом ребёнка. Это даже искусством не назовёшь — просто штрихи карандашом по бумаге невпопад маленькой детской рукой. Совсем ничто по сравнению с настоящими мастерами, вроде всем известного Пикассо, или же Поллока. Точно так же, как и Джемин на фоне Джона Фаулза — юный и глупый. Совсем неопытный и без доли таланта писатель.

Книги ему даются тяжело. Абзац за абзацем, страница за страницей, глава за главой — и всё с начала. Каждая собственноручно выведенная буква кажется Джемину настолько мерзкой, настолько банальной и недостойной, что все рукописи (сотни, а то и тысячи листов бумаги) имеют одну конечную точку — огромную ржавую бочку на детской площадке, в которой вот уже дотлевают последние маленькие частицы, у которых только недавно был шанс стать произведением искусства. (Пускай Джемин его отобрал, стоило только поставить точку посреди листа).

Свои работы кажутся ему мерзкими. Безжалостно сжигает абсолютно всё, что написал, с отвращением пробегается по нескольким страницам взглядом, и напоследок с силой пинает эту самую бочку, которая — то ли приваренная, то ли ещё чего, — с места даже не сдвигается.

А потом, как и сейчас, зависает подолгу на качелях. В будни — до начала рабочего дня, по выходным — до того момента, когда солнце начнёт печь настолько, что уже невозможно будет находиться на улице. Пусть ещё март месяц, пусть до жары далеко, но ощущается это так остро и ясно, что пару раз Джемин даже падает в обморок посреди улицы. На голодный желудок под дневным солнцем особо не посидишь, даже не спиленные ветки цветущей сакуры ничуть не спасают.

— И только моря не хватает, — вздыхает он вслух, наконец переводя взгляд на бочку, с которой постепенно, клубок за клубком, исчезает дым. — Красиво так, с ума сойти.

Джемин ногами резко притормаживает, снова загребая в кроссовки груду песка, слушая недолго жуткий скрип и на негнущихся ногах подходя к недавнему источнику тепла. Безразличным взглядом смотрит около минуты на полностью сгоревшее собственное творчество, а затем — спокойный и немного даже собой довольный — накрывает бочку вырезанным круглым куском тонкого металла с ручкой. Поднимает с песка два кирпича, укладывая их сверху, дабы своеобразную крышку не сдуло случайно ветром, а затем спокойно выдыхает. Прячет руки в карманы единственных спортивных штанов, хмурится немного и возвращается обратно к качели.

И снова со скучающим видом пялится на растоптанные им же песочные узоры. Пять минут, десять, двадцать. Всё это время Джемин просто залипает практически в одну точку невидящим взглядом, судорожно дышит от холода и время от времени хрустит пальцами. Неприятно так, но сразу спокойнее становится, нервы будто утихают немного от такого.

А потом, спустя полчаса подробного времяпрепровождения, Джемин тянется к куртке, лежащей рядом на лавочке, и ловко извлекает из кармана смятую пачку сигарет. Достаёт одну тонкую, за ней спички оттуда же; зажимает в губах один край, не с первого раза подпаливает второй, а затем, спрятав всё это дело обратно, глубоко так затягивается. Спокойно, медленно, точно так же потом выдыхая сквозь едва разомкнутые губы. Держит сигарету между указательным и средним пальцами, совсем как-то женственно, словно не совсем удавшаяся леди.

Вокруг тишина почти мёртвая. Джемин даже не позволяет себе разрушать её скрипом качели — останавливается, снова роняет голову на цепи и со скучающим видом смотрит вдаль. Там — огромный стадион, о котором все почему-то разом забыли. Там деревья, кусты, всё заросло колючими сорняками и уже даже толком не было похоже на то, чем было лет эдак пять назад.

И всё равно время от времени там можно было увидеть людей.

Маленьких таких, словно они —муравьи. Быстрых, проворных, бесшумных (на такие расстояния их слова распространяться, к счастью, не могут) и словно беспомощных. Джемин наблюдает за ними сквозь пелену сигаретного дыма: молча и спокойно, пустым взглядом совсем. Стучит по папиросе пальцем слабо время от времени, и не отрывается от незнакомых фигурок.

Издалека они жутко сильно напоминают Джемину маленьких пластиковых солдатиков, которые были у всех мальчиков в детстве. Казалось, будто подумаешь о чём-то, и эти человеческие игрушки сразу это выполнят без лишнего слова. Джемин даже пытается недолго: прикрывает один глаз, поднимает руку вверх, следит за их действиями сквозь пальцы и несколько раз будто бы «подталкивает» одного из солдатиков вперёд. И, как следовало ожидать, не происходит ровным счётом ничего — тот словно знает, словно старается сопротивляться всячески воле странного человека на качели.

Джемин точно так же ощущает своих персонажей. Маленькими, беззащитными — только он может знать их и действовать за них, только ему они всецело подвластны. И это навязчивое чувство, что он — писатель, — имеет право управлять жизнями каких-то неживых, придуманных созданий, толкает его их судьбы сжигать. Мстить за то, что живут счастливо, а если не счастливо — то интересно. Не бывает ведь таких скучных персонажей в книгах, как сам Джемин. Его жизнь настолько отстойная, настолько бессмысленная, что о ней не сможет написать красиво даже самый искуссный писатель.

Так думает сам Джемин, когда с десятого раза ему не удаётся написать автобиографию.

Сигарета заканчивается быстро. Парень этого даже не замечает, всё так же внимательно следя за двумя хаотичными фигурками вдали. Они не кажутся жутко интересными, да и прочувствовать их, как своих персонажей, Джемин не может, но от этого ещё лучше. Отчего-то кажется, что не своих писать проще. Не со своих фантазировать лучше.

Их не чувствуешь — их просто видишь. Следишь за каждым действием, записываешь лёгкими незамысловатыми предложениями, и уже потом — с карандашом и дешёвым энергетиком из автомата, — садишься и дописываешь. Будто смотришь фильм и решаешь перенести его на бумагу так, как умеешь. Чужих персонажей переносишь, чужие мысли и жизненные ценности. Их не знаешь, и от этого ещё интереснее. Не ты их создал, значит не тебе за них решать.

И вот тогда за своим творчеством правда интересно следить. Так, словно со стороны, словно сериал буквами, позволяющий воссоздать в голове так, как считаешь нужным. Меняешь что-то, теряешься во времени, сидишь над пожелтевшей старой бумагой с синяками под глазами до тех пор, пока от усталости не потеряешь сознание. Делаешь это так, что сам знать не знаешь, что будет в следующем предложении, в следующем абзаце.

Чужие персонажи у Джемина живут. Они дышат, пьют, едят, у них бьётся сердце.

Потому что Джемин о них не знает всего, как о своих.

Они для него новые и неизведанные. А оттого — самые настоящие.

Как вот те двое парней (это Джемин понимает уже чуть позже) у бетонных плит, которые то замирают, почти не дыша, то слишком много, слишком ярко что-то себе живут. Их не слышно, да и не так хорошо видно, но уже понятно, что можно написать. Джемин вернётся домой, достанет из тумбочки над письменным столом парочку листов, сжуёт колпачок ручки, пытаясь вспомнить мелкие детали того, что видел, и снова всё сожжёт. Потому что со временем этот чужой персонаж всё равно станет родным, своим. Его уже писать будешь так, как писал бы того, кому сам вдохнул жизнь кривыми неаккуратными буквами. И вот тогда уже он не будет жить так ярко и так интересно, как того хотят читать.

— Теперь всё ясно, — Джемин тянет это «я» немного, тяжело вздыхая и краем уха улавливая рёв приближающегося транспорта.

Кивает сам себе понимающе, слабо вздрагивая от очередного порыва ветра, а потом наконец отрывается от созерцания далёких незнакомых силуэтов. Закидывает голову назад, обнимает себя обеими руками и закрывает глаза.

Джемин чувствует, как под тонкую искусственную ткань футболки быстро и ловко, словно мелкими змеями, заползает морозный ветер. Жестоко проходится по слабой коже ядовитыми языками, поднимается по рукам к плечам, резко вонзается в спину мелкими и длинными зубами. Парень в ответ на это судорожно выдыхает и вздрагивает, поднимая на качели одну ногу, и обнимая дрожащими ладонями теперь её.

— Какая-то сегодня забавная погода, — Джемин пожимает плечами, вновь вздрагивая от холода, но всё равно даже не смотрит в сторону тёплой куртки. — Скоро тексты лягут, хорошо будет.

Он лишь немного раскрывает глаза — и то для того, чтобы убедиться в том, что утро ещё не полностью наступило. После снова погружается в себя, в свой жутко странный внутренний мир и исчезает.

Даже если бы сейчас вдруг мимо парка кто проходил (хотя это очень вряд ли, люди отсюда выехали все ещё пять лет назад), никто бы Джемина не увидел. Не обратил никакого внимания, просто прошёл, даже не прикинув в голове обычное «Напился, наверное». Джемин для всех лишь призрачное создание. Даже для соседа по квартире, который, как оказалось, не всегда здоровается, потому что просто не всегда его замечает. И это упрощает жизнь в сотни тысяч раз.

К примеру, Джемин может воровать еду на рынке, когда в кошельке остаётся лишь пару сотен вон. На сожжённых текстах много не заработаешь, как и на редких газетных статьях, но зато ему жутко повезло с этой маленькой особенностью — всегда и везде оставаться практически никем не замеченным. То цыплёнка стащит, то парочку картофелин удаётся украсть, иногда даже коробку дешёвого третьесортного чая — всё, что хотя бы поможет не умереть с голоду.

Джемин так жить привык и ему так жить комфортно. В самой настоящей нищете, с одним лишь телефоном и старой бумагой; за копейки снимая комнату в квартире друга детства — повезло, что Джисон ему до сих пор не въебал и не отправил к родителям обратно в Америку за всё то, что Джемин здесь вытворял время от времени. У него нет шумных друзей (у него, в принципе, нет друзей), поэтому никакого дискомфорта Джисону он не создаёт. И в этом как раз главная проблема — этот мальчик на дух не переносит таких хмурых и скучных зануд.

— Что сегодня на завтрак? — Джемин роняет ладонь на живот, даже сквозь кожу и ткань чувствуя весь свой голод. — Видно, снова только сладкая вода.

Да, пусть он и привык к такому образу жизни, но желудок никак нет. Сколько бы не жил по определённому сценарию, сколько бы не пытался как-то что-то поменять, чтобы не чувствовать голода — инстинкты не обманешь.

— Дурак, — Джемин тяжело вздыхает, открывает глаза и сползает вниз по качели; удерживается кое-как на ней и уставшим взглядом встречая проснувшееся солнце, — самое время бросать курить.

Парень обещает себе не покупать больше сигареты каждый день. Он не забывает о своём обещании: просто уходит из парка с мыслью, что в жизни больше не пройдёт мимо круглосуточного неподалёку, а потом срывается и всё же заходит. Покупает пачку дешёвых и невкусных, да и что-нибудь перекусить. Недорогое совсем. Сигареты забирают ведь немалую часть полученных за статьи в газете денег.

Джемин пинает ногой песок.

Слышит отдалённо громкий рёв мотора (предполагает, что он там и вовсе не один), наблюдает за тем, как в небо со стадиона поднимаются маленькими группами мелкие птички. Шумно пролетают мимо парка, а затем вместе садятся на одно какое-то дерево сзади, одновременно умолкая. Они сбежали от угрозы — им теперь спокойно.

Как и люди всегда. Срываются с места, уносятся вдаль, как можно дальше от проблем, которые громадной ногой наступают им на пятки. И всё равно убегают: чувствуют, как эти самые пятки от чужого веса горят, как в голые ступни впиваются куски стекла и мелкие острые камни; как к образовавшимся глубоким ранам прилипает горячий песок. Рвутся напролом, а потом обо всём жалеют — говорят, у страха глаза велики, но это ведь не повод в них не смотреть. А потом снова собирают чемоданы и не оборачиваясь исчезают.

Люди привыкли сбегать от проблем. Джемин — не исключение.

Вокруг, в какой-то момент, мир резко замирает. Жизнь останавливается, не пуская с веток в воздух напуганных птиц, ветер становится тише и только теперь Джемин понимает — он больше не слышит мотоциклов со стадиона. На короткое мгновение всё словно перестаёт дышать и в целом существовать. Будто исчезает воздух, и каждая частичка живого замерзает.

И только потом, сквозь пелену тишины, раздаётся оглушительный крик. Близко так — Джемин рефлекторно поворачивается в сторону асфальтированной дорожки рядом, и сразу же спрыгивает с качели, прячась за бочкой. Провожает взглядом двух парней (те сильно напуганы и словно потеряны), ждёт ещё какое-то время, полагая, что за ними кто-то может бежать, а затем выходит обратно.

Редко здесь встретишь людей. Те, кто приходят на стадион, обычно заезжают с большой дороги в противоположной стороне, или же со дворов рядом. У парка живых мало, парк всех ужасно пугает. Сюда детей не водят — им рассказывают жуткие истории о призраках, а они ведутся.

Джемину тоже здесь бывает страшно. Иногда он словно слышит протяжный детский плач за спиной, оборачивается, но никого не видит. Сразу легче как-то после этого становится, но дома в одиночестве потом намного намного сложнее. Тишина уничтожает тогда, когда в ней слышны звуки. Тишина должна быть полноценной. Идеальной, словно время или жизнь. Иначе тогда от неё уже нет смысла — это уже не тишина и близко.

И тишину Джемина уже успели нарушить.

Он слышит, как со стадиона на огромной скорости кто-то уезжает. Выдыхает свободно сквозь губы, усаживается обратно на качели, а затем его словно больно бьют в затылок: приехало ведь двое, почему уехал только один?

Джемин вслушивается в утро. Пытается уловить хотя бы отдалённый рёв мотора, жмурится от отражающегося на металле солнца и только сильнее теряется. Никто не уезжает, и обратно никто не появляется на стадионе. Трое сбежало, хотя их было четверо. Значит случилось что-то ужасное.

— Но ведь это не моё дело, — парень тяжело вздыхает полной грудью, снова спокойно закрывая глаза.

Слушает заново проснувшуюся жизнь, стараясь дышать как можно тише, ловит кожей тёплые солнечные лучи, которые, пусть и немного, но согревают. Практически ни о чём не думает — только в таком состоянии получается написать хоть что-нибудь. И как жаль, что у Джемина с собой только кусок грязной салфетки. И это даже несмотря на то, что его ещё давно старый сосед родителей учил всегда носить с собой блокнот, чтобы в любой момент схватиться за мысль, нить вдохновения, и не позволить ей из ловких пальцев ускользнуть.

Джемин глупый, он это знает. Только глупый человек с такой лёгкостью отпустит собственные мысли. Только глупый оставит на произвол судьбы собственные идеи, даже не возвращаясь к ним ни разу после. Просто бросит в эту бочку с догоревшими абзацами, пнёт снова напоследок и не оборачиваясь уйдёт. Джемин делает так всегда. Поэтому он самый плохой писатель из всех — он не умеет хвататься за самое мелкое, и только из-за этого не чувствует великого.

— Меня накажут, да? — он хмурится, поднимая взгляд к яркому небу и сразу едва щурится от сильного солнечного света.

Джемин знает, что бездействие — тоже преступление. Он совершал его сам против себя долгие шестнадцать лет жизни, сам заставлял себя страдать, загонял в рамки и ничего с этим не сделал. Это ведь равносильно самоубийству. Только не снаружи, а внутри. Терпеть несправедливость — жестоко. Не только для себя, но и для остальных. Так же, как и терпеть жестокость — несправедливо. Джемину тяжело, но он поднимается с качели, берёт в руки куртку с лавочки и, немного пошатываясь, медленно направляется в сторону стадиона.

Проверить. А вдруг получится найти немного еды.

* * *

— Живой хоть? — Джемин присаживается на корточки рядом с чужим телом и несколько раз тычет указательным пальцем в его щеку.

Казалось бы, — от такого количества крови, ранений и осколков поблизости он должен был испугаться, но нет — парень с абсолютно спокойным выражением лица смотрел на знатно потрёпанного человека рядом и всячески пытался понять, есть ли хоть какой-то шанс его спасти.

— Эй, — он не знает, как оказывать первую медицинскую помощь, потому что учиться этому было негде. Лечиться толком никогда не приходилось — хватало какого-то джисонового обезболивающего и одной таблетки жаропонижающего для того, чтобы вычухаться за считанные дни, — как тебя зовут?

Джемин не надеется на то, что парень ответит, но всё равно спрашивает. Ждёт недолго, ответа не получает, а затем тяжело вздыхает и встаёт.

Потягивается, несколько раз хрустит шеей, осматривает разбитый мотоцикл рядом, носком кроссовка осторожно поддевая кусок металла у ноги. Тот не взрывается, значит уже хорошо. Значит эта страшно дорогая штука ему не навредит, если вдруг Джемин навредит её хозяину.

Не то, чтобы парню очень хотелось, но иначе никак.

Закатывает рукава куртки, растирает ладони нервно, как-то странно топчется на месте, внимательно всматриваясь в чужое недвижимое лицо. Джемину многого стоит собраться духом: он несколько раз нелепо мажет по воздуху, совсем далеко от чужого лица. Никогда никого в жизни не избивал, только сам себе мог влепить по рукам за слишком неудачный сюжет.

— В зад себе засунь, — слышится хриплое в ответ спустя долгое время неудачных попыток Джемина хоть как-то привести незнакомца в себя.

Тот на него не смотрит. Всё так же лежит с закрытыми глазами, голова в том же положении, в какое привёл её Джемин, пока облапывал чужие щёки, даже губы двигаются еле-еле. Так, что парень далеко не сразу может разобрать, что именно было им сказано. Смотрит внимательно, ждёт каких-то ещё действий и слов, но ничего не происходит. Прям ну совершенно.

И Джемин успешно решает, что ему это померещилось.

— С ума сошёл окончательно, — парень усмехается сам себе, облокачивается обеими руками на коленки и сильно встряхивает головой. — Меньше с Джисоном стоит общаться, — хотя он и так совершенно этого не делает.

Джемин хрипло и тихо смеётся, снова выпрямляется и во второй раз готовится влепить парню пощёчину. Куда-куда, а попытаться всё же стоит. Хотя бы для того, чтобы понимать жив он, или уже совсем нет.

Поэтому Джемин замахивается и во второй раз. Готовится перед этим недолго, всё ещё сбитый с толку собственными галлюцинациями, а после снова останавливается в считанных сантиметрах от чужого лица.

— Говорю, — Марку слова даются тяжело. Он пытается хоть немного прокашляться, но ничего совершенно не получается. Лениво разлепляет по очереди глаза, тихо шмыгает носом и смотрит вверх — совсем не на Джемина, — руку себе в зад засунь.

Джемин несколько раз быстро моргает, пытаясь хоть как-то определиться с тем, мерещится ему всё это или нет; бросает короткий взгляд на свою правую ладонь, которую сразу засовывает в карман вслед за левой; выпрямляется и как-то совсем безэмоционально смотрит сверху вниз на спокойно лежащего у ног парня.

Он словно не чувствует боли совсем. С такими ранениями, наверное, ему стоило бы подавать хоть какие-то признаки того, что он что-то да и ощущает, но нет — Джемин даже подумал бы, что тот вообще ничего не чувствует, как и он сам. Вот прямо настолько ничего, что хоть танком его переезжай, всё равно пожмёт плечами, встанет и пойдёт дальше на работу, как ни в чём не бывало. Судя по тому, что из всех возможных эмоций на лице Марка была только смертельная скука, словно он просто прилёг отдохнуть после тяжёлого вечера на грязную траву и читает нечитаемые звёзды.

— На благодарность я отчего-то больше рассчитывал, — Джемин хмыкает недовольно, разворачивается и случайно задевает кроссовком чужое ребро.

В ответ моментально слышится хрип, заставляющий сразу застыть на месте и закусить нижнюю губу практически до крови. Джемину даже немного стыдно за то, что он заставил и без того пострадавшего человека ещё больше мучиться. И всё равно он продолжает молчать. Потому что стыдно совсем совсем чуть-чуть.

— Блять, у меня ребро, кажется, сломано, — голос Марка звучит куда более спокойно, чем того мог ожидать Джемин. Словно он не злился, а просто констатировал факт, рассказывал кому-то скучную новость или ещё что-то из этого разряда.

Джемин пожимает плечами, поворачивается обратно и, с интересом глядя на Марка, тяжело вздыхает.

— Ты выглядишь отнюдь не как человек, у которого есть деньги, — он говорит это так же спокойно, как и раненый парень о своём раскрошенном ребре.

Снова присаживается на корточки рядом, словно ребёнок, не достаёт даже рук из карманов куртки. Наблюдает внимательно за лицом Марка, за тем, как он пытается хотя бы голову поднять сквозь ужасно сильную боль. Взвешивает в голове все «за» и «против», кивает себе и как-то совсем лениво ему помогает: стягивает с себя куртку, складывает в четыре раза неаккуратно, придерживает ладонью за затылок и укладывает на не совсем мягкое подобие подушки.

— А ты выглядишь как додик, — и снова вместо благодарности Джемин слышит спокойную предъяву.

Парень прокашливается, ничего не отвечая. Вот сколько бы он, с кем бы не общался — всё равно рано или поздно всплывает что-то подобное. Джемина считают жутко странным, он разговаривает словно бабушка с каким-то длинно названным синдромом, да и люди немного опасаются — вдруг психическое отклонение какое.

Иногда могут попытаться сделать вид, будто хотят помочь. Улыбаются неловко, обращаются так, словно он — умалишённый пятилетний мальчишка; прячут детей за спиной, будто Джемин как-то может им навредить. К такому со временем привыкаешь. Уже не закатываешь глаза в ответ, не пытаешься сделать вид, будто никого не видишь и не слышишь — просто улыбаешься в ответ, киваешь и продолжаешь заниматься тем, что делал раньше. Люди ведь видят то, что хотят видеть, и если Джемин в их понимании псих, то это уже никак не изменишь.

— Твои друзья даже не вызвали тебе скорую, — парень поджимает губы, просто для того, чтобы убедиться в верности своих догадок бросая быстрый взгляд на дорогу. — А у меня нет ничего, чтобы можно было позвонить.

Марк хрипло и слабо смеётся, отворачиваясь от Джемина и сильно жмурясь из-за снова возникнувшей боли. Потрепало его знатно, а оттого и непонятно вовсе — что именно сейчас болит, как именно и конкретно почему.

— У тебя телефона нет, что ли? — парень смотрит на Джемина с нескрываемой насмешкой в глазах.

— Есть, — он тяжело вздыхает, а затем полностью усаживается на свежую траву. Закидывает одну руку на колено, подпирает этой рукой подбородок и как-то тоскливо смотрит на всё выше и выше поднимающееся солнце, — но нечем за него платить.

И снова Марк одаривает его хриплым смехом. Коротким совсем — он прерывается резким кашлем, выплёвывается из груди кровью и заставляет снова закрыть измученно глаза.

Джемин на него даже не смотрит. Никак не реагирует, когда тот тяжело и шумно дышит и даже ничего не делает, когда чувствует, как лежащее рядом тело обмякает, становится в разы слабее. Марк бы не умер, да и в обморок не упал бы — возможно просто смог немного расслабиться, дабы хоть чуть-чуть облегчить явно немалую боль. Такой фокус, конечно, очень вряд ли сможет помочь, когда у тебя раздроблены в порошок кости, но может успокоить. Хотя куда дальше? Этот парень и так спокоен настолько, что не скажешь даже, будто его придавило мотоциклом.

Вокруг снова начинают петь птицы.

Они словно просыпаются после длительного зимнего сна, возвращаются обратно к стадиону, вдыхая в него действительно настоящую жизнь. Перелетают с одного дерева на другое: то напуганные сидящей под каштаном голодной кошкой, то ветром сброшенные с тонкой ветви.

Всё вокруг вдруг становится таким живым и целостным, — теперь даже солнце появляется на утреннем небосклоне. Люди уже спешат на работу — с дороги чётко и ясно доносится шум множества машин. Город привычно оживает, потому что на часах почти семь.

Ветер снова ласково путает длинные тёмные пряди волос между собой, заставляя вздрагивать от привычного холода, и улыбаться от того, как это щекотно. Казалось, будто от настроения Марка и его состояния зависит всё, что происходит в мире. Это полнейший бред, но Джемин уже награждает его статусом «главного героя» в своей новой недо-книге.

— Звони, — слышится хриплое рядом, заставляющее Джемина вопросительно вскинуть одну бровь и снова посмотреть на чужое потрёпанное лицо, — за звонки в скорую не платят.