Джимин не знает, сколько времени проходит с того момента, когда она возвращается домой и снова запирается на ключ в своей комнате для того, чтобы можно было спокойно выплакаться в подушку, а затем снова сесть за любимый инструмент в гостиной, задыхаясь в собственных слезах до самого прихода матери поздно ночью — ей это как-то совершенно не интересно.

Она прячется от множества уличных фонарей, которые зажглись совсем недавно — раньше всё было совсем наоборот. Раньше всё было просто и шло полностью своим чередом — ничем не рушимый идеальный баланс, в котором провела всю свою жизнь Ю Джимин. Школа, музыкальная школа, по понедельникам и четвергам у папы на работе, по пятницам (изредка) можно прогуляться. Никаких изменений в расписании с самого детства, с самых первых лет в музыкальной школе. А сейчас? Сейчас ей слишком трудно перестроиться.

Сегодня четверг и Джимин не была у отца. Купила, по привычке, чай с бергамотом и две булочки с корицей, простояла минут десять у высокого офисного здания, на самом верхнем этаже которого он уже её ждал, нервно стуча пальцами по поверхности стеклянного стола, и постоянно проверяя наручные часы — время уже подходило к семи вечера, а дочери всё ещё не было. Пианистка побоялась смотреть ему в глаза. Побоялась, что отец станет на сторону матери и будет отчитывать её за то, что не сказала ничего раньше, когда всё ещё можно было исправить. Побоялась, что увидит в его глазах осуждение, или — того хуже — сожаление. Побоялась того, что от этого ей самой будет хуже, чем сейчас.

Джимин не знает дальнейшую судьбу стаканчика с горячим чаем и бумажным пакетом с ещё не остывшей выпечкой внутри — оставила их на лавочке рядом с офисом. Не то, чтобы она надеялась на то, что отец, возвращаясь домой, по чистой случайности это заметил, ведь Ю оставила их там по чистой случайности и собственной невнимательности к деталям, но было бы весьма неплохо, если бы их по случайности не съел какой-то весьма неосторожный ребёнок. Девушка, в принципе, сама не поняла, почему не забрала это всё с собой, но сделанного уже никак не исправишь.

— И что мы будем делать, Джимин? — она тяжело вздыхает сквозь очередной поток слёз и судорожно глотает немного больше воздуха, чем могла изначально, тут же чувствуя неприятный ком в горле, заставивший сильно закашляться, жмурясь, а позже и вовсе улыбаясь собственной глупости.

У неё есть ещё около трёх часов до прихода матери — времени с головой достаточно для того, чтобы спокойно запереть квартиру и сбежать. Снова без разрешения, снова в полном одиночестве. Сейчас ей снова необходим свежий воздух и холодный вечерний ветер, тихо колышущий листву на деревьях и заставляющий обнимать себя руками, закрываясь от едва холодных порывов, и в эти самые моменты хотя бы немного приходя в себя. В осознание того, что юная пианистка, девочка, на которую возлагалось множество надежд, гордость преподавателя и родителей Ю Джимин, просто скоро начнёт рассыпаться, падать далеко-далеко. Утопать в собственных слезах, которые высохнут довольно быстро и будут приносить только невероятную боль, что сейчас трусливо прячется далеко внутри. Девушка не позволит ей довести себя до состояния, когда теряешь смысл жизни и в голову невольно прокрадываются не самые хорошие мысли — она слишком любит родителей для того, чтобы вот так жестоко заставить их страдать. Она обязана справиться с этим всем как можно скорее. Обязана держаться на тонкой водной глади до последнего вздоха.

Ключ по привычке дважды щёлкает в замочной скважине, оповещая Джимин о том, что она может спокойно оставлять квартиру совсем одну. Забавно, что в этой мысли девушка находит что-то общее с собой — такой же одинокой и пустой. Только если в квартире хоть иногда кто-то появляется, внутри Джимин всегда холод и метелица, даже не смотря на то, что за окном ещё не успело похолодать.

Ей совершенно некого любить. Чувства к родителям, к госпоже Хван, к той же Ниннин — это похоже на любовь, но совсем не то, что действительно нужно Джимин. Эта любовь спокойная, привычная. В ней нет ничего необычного. Можно даже сказать, эта любовь буквально родилась из благодарности к всем этим людям. К родителям — за то, что воспитали; к госпоже Хван — за знания и найденное предназначение; к Ниннин — за то, что научила стирать грань между плохими людьми и хорошими, доказывая, что ни тех, ни тех в мире попросту не существует. Джимин чувствует благодарность за всё это, и она заставляет сердце принимать эту эмоцию за любовь. Обычную и спокойную. Такую, какая есть почти у всех.

Пианистка невольно цепляет носками кроссовок опавшие листья, знатно помятые прохожими и частыми дождями — какой бы тёплой в этом году осень не была, она всё ещё остаётся привычной осенью Кореи, когда дожди и вечно тёмные дни — абсолютно нормально. Они довольно быстро пачкают обувь, оставляя тёмные и влажные следы на подошве и натуральной ткани, которую крайне долго пыталась найти её мать.

Госпожа Ю довольно сильно беспокоится о таких деталях, как одежда, еда, даже мебель — всё это должно быть самым качественным и натуральным. Даже если самый обычный рамён — женщина его выбирает куда более тщательно, чем Джимин изучает новое произведение. Просто потому что заботится о дочери до такой степени, что готова работать допоздна, лишь бы только у неё было всё самое лучшее. И девушка ей за это действительно благодарна, не смотря на, порой, тотальный контроль, переходящий границы дозволенного и заставляющий Ю чувствовать себя в каком-то замкнутом мире, высокой башне, к которой пробраться практически невозможно. Что-то подобное Джимин видела в диснеевском мультике о Рапунцель.

У неё в руках железная баночка ананасового «‎милкис», и где-то в заднем кармане джинс какой-то диетический батончик без сахара, коробка с которыми уже которую неделю стоит у них на кухне и всё никак не спешит заканчиваться — Джимин ест мало, а мама особо даже перекусить не успевает. Не удивительно, что слишком часто портится еда в их холодильнике, в итоге спускаясь на мусор, оставленная где-то в специальном баке для пищевых отходов и прочей ереси. Пианистка в этом всём не разбирается и разбираться не спешит.

Да и, в принципе, из домашних дел девушка толком ничего не умеет. Убраться в и без того чистой квартире, приготовить что-нибудь в качестве ужина на двоих, полить около двух десятков вазонов, любезно расставленных госпожой Ю по всему помещению, в целях сделать воздух внутри как можно более чистым — и на этом всё. Ничего сверхъестественного и запредельного. То, что может пригодиться ей в студенческой жизни. Не более.

— Чёрт, — Джимин недовольно цокает языком, стоит только напитку закончиться, слабо стекая по жестяной крышке мелкими каплями прямо на влажный асфальт. Ей ничего не стоит сходить и купить новую баночку в круглосуточном неподалёку, заодно обсудив последние новости в мире с милой студенткой Хван Йеджи, с которой довольно быстро сдружилась за то время, что она здесь работает, но как-то желания совсем нет.

Не то, чтобы эта самая Йеджи была плохим собеседником — всё с точностью наоборот. Она, наверное, единственный человек, с которым можно спокойно поговорить по душам, пусть и не открываясь полностью, пусть и многое пытаясь от неё утаить и спрятать — они не до такой степени близки. Но вот только нагружать её своими разом накатившими проблемами совсем не хочется. У Хван ведь своих по горло — начиная с учёбы, которая почему-то наотрез отказывается идти вверх, заканчивая проблемами с финансами, из-за которых девушке и приходится работать в круглосуточном. Добавлять сверху ещё свой букет из потерянного смысла жизни и совершенно не понятного состояния вообще нет желания.

Джимин не знает, что из всех возможных и существующих эмоций она испытывает сейчас.

Всё как-то смешалось внутри. Всё превратилось в один сплошной ком, нагло пробравшийся в лёгкие, а из них — в горло, избавляя от возможности нормально что-то сказать, и заставляя со всей силы сдерживать подкатывающие к глазам слёзы.

Она ведь ещё ребёнок.

Может, Джимин и двадцать не за горами, может давно уже она поняла, что к чему в этой жизни — она всё ещё остаётся той маленькой милой Минни, как довольно часто называли в младшей школе одноклассники. Той, которая снежки на каникулах у бабушки, собственноручно сшитые куклы из старых наволочек и самая настоящая любовь к пуноппану. Той, которая в розовой курточке и резиновым сапожкам по лужам с мамой после детского сада. Той, которая яркое и сияющее пламя детства, красных щёк и до приятной дрожи широкой улыбки. Джимин всё ещё та девочка из деревни, которую слишком сильно тянет в родные края. Пусть там не так много всего, пусть там даже музыкальной школы нет, всё равно. Среди тех лимонных деревьев и сои — вся она.

— Бабушка, — Ю шумно выдыхает, опускает голову и совсем слабо улыбается, снова цепляя кроссовком слипшуюся между собой листву под ногами, — тебе там не слишком одиноко?

Горькая ухмылка едва касается её лица. Уже три года. Три года, как старушки нет, но почему-то Джимин вспомнила о ней только сейчас. Слишком болезненно отдавалось бы в груди каждое воспоминание, если бы девушка делала это хотя бы немного чаще.

— Знаю, что с тобой дедушка, — пианистка говорит тихо, почти шепчет. Останавливается на месте и поднимает взгляд к небу. Мама говорила, что где-то там сейчас живёт старшая. Где-то в очень хорошем месте. В разы лучшем, чем это, — но почему-то кажется, что там очень грустно.

Джимин шмыгает носом уныло, прячет руки за спиной и кусает нижнюю губу, перерывая в голове все возможные варианты продолжения своего монолога. Их множество, но ни один не кажется девушке достаточно хорошим, дабы позволить себе произнести вслух. Поэтому она молчит. Снова боится остаться наедине со своими мыслями, но что делать, если иных вариантов попросту нет?

В таких случаях единственный вариант — бежать от себя. Как можно дольше и дальше. Где никто найти не сможет. Вообще никто.

***

— Заново, — Джимин не знает наверняка, но что-то ей подсказывает — Хёнджин явно немного не в настроении. Точнее как? Он раздражён тем, как долго эта девушка ошибается в одном и том же месте, и уже десятки раз успевает засомневаться в том, точно ли она — лучшая ученица госпожи Хван.

— Прости, — она тихо говорит это в ответ, по-настоящему чувствуя перед парнем непонятную вину. Вполне нормальное явление — ошибаться на трудном моменте совершенно нового произведения. Но почему с Джимин такое происходит чуть ли не впервые?

Хёнджин на её извинения только секундно цокает языком и машет рукой, мол не важно, а затем снова усаживается на стул позади, складывая на груди руки и выжидающе глядя на чёрно-белые клавиши.

Не то, чтобы у девушки были слишком натянутые отношения с произведениями Рахманинова, но да — давались они ей с каким-то особым трудом. И вовсе не удивительно, что именно его «Прелюдию до-диез минор» госпожа Хван выбрала как произведение на следующий конкурс Джимин. Всё просто и без пафоса — женщина всегда после чего-то простого и незамысловатого, вроде бетховенской «Элизы», стремится свесить на ученицу что-то увесистое и трудное. Не всё же время отдыхать, верно?

— Джимин, — снова в тишине раздаётся украдкой голос Хёнджина, возвращая девушку из её собственного внутреннего мира, в который та, сама не заметив, случайно окунулась с головой.

— А, да, — звучит растерянно и вновь виновато. Вскоре это парню надоест точно, но пока он держится из последних сил, не бросая это всё к чёртовой матери и не уходя привычно с друзьями по улицам шататься бесцельно.

Джимин трёт кулачками глаза (у Хёнджина на секунду пробегает мысль о том, как такими маленькими ручками вообще можно что-то сыграть), делает секундное что-то-типа-зарядки, а затем возвращается к инструменту, со всей серьёзностью глядя в ноты впереди и со всей силы стараясь подавить в себе жуткое желание уснуть. У неё действительно перед глазами всё плывёт, в ушах неприятно отдаёт, да и сердце в пятки уходит, каждый раз, когда снова касается пальцами знакомых нот.

Это ужасное, липкое чувство заставляет всему на свете сжаться внутри до состояния неудавшейся манной каши, которая слиплась местами крупными комками, и теперь уже её ничем спасти нельзя. С Джимин такого никогда не происходило. Она всегда отдаётся игре по максимуму, чуть ли не сливается с мелодией воедино, тает от звуков любимого инструмента, выскользающих из-под давно привыкших пальцев... Это всё словно наркотик. Опьяняет не хуже коньяка, а какой только спектр эмоций почувствовать позволяет! Пианистку любая игра до слёз довести могла. Но уж точно не таких, которые сейчас комом стают поперёк горла, стоит только попытаться разглядеть ноты сквозь мутную пелену. Взгляд перестаёт фокусироваться от пульсирующей боли в голове, от стойкого звона в ушах и Джимин срывается окончательно.

Даже не смотрит на Хёнджина, не спрашивает никакого разрешения — хватается обеими ладонями за уши и уносится из кабинета, надеясь спрятаться как можно дальше от всего этого ужаса, разом окружившего её именно в тот момент, когда всё должно было выйти на новый уровень. Ей это слишком нужно и важно, ведь это единственное, что умеет Джимин. Всю себя музыке посвятив, девушка не могла ожидать ничего подобного сейчас — наступило время определяться с профессией, с тем, кем будешь дальше по жизни. А что делать юной пианистке, которая не сегодня так завтра, навсегда лишится слуха? Ей остаётся только сидеть на корточках у кабинета госпожи Хван, поджав под себя колени, закрывшись от всех и вся руками и судорожно содрогаясь из-за истерики, которая наконец сумела вырваться наружу. Пусть и не в самый подходящий момент.

Точнее говоря — совершенно не подходящий.

Хёнджин понятия не имеет, что нужно в таких ситуациях делать, да ещё и сообразить не успевает — только подрывается со стула вслед за Джимин, но останавливается на месте — это не его дело всё равно. Ему и правда абсолютно фиолетово, что да как и почему, и даже задумывается над этим он из чисто человеческого приличия. Просто они друг другу — чужие люди. Им не стоит лезть друг к другу дальше обсуждения сыгранного материала, ибо это уже не их дела. Личные границы должны ведь существовать, и если Джимин вырвалась из кабинета посреди занятия, значит на то у неё были свои причины. А Хёнджину остаётся только ждать.

С какой вообще целью парень согласился на всё это? Что ему могут дать занятия с Джимин, которая, как оказалось, и далеко не так хороша, как рассказывала госпожа Хван? Зачем всё это начинать, если в итоге оно точно закончится через месяц-два, ибо всем попросту надоест? У Хёнджина ответ на это слишком явный и твёрдый, чтобы он мог сомневаться в том, было ли принятое решение верным. Его он дал себе ещё неделю назад, когда чуть ли не влетевшая в комнату госпожа Хван умоляла пойти на встречу. Парню было настолько забавно понимать, что именно об этой девочке женщина до такой степени заботится, что даже интересно стало, что она из себя представляет. И на этот своеобразный вопрос так же дан был ответ:

Ничего.

Ничего такого нет в ней, чтобы можно было назвать лучшей ученицей школы. Возможно — хорошей. Но точно не лучшей. И в этом Хёнджин за два занятия убеждается дважды.

Не то, чтобы сам Хван мог похвастаться блестящей игрой на инструменте, но... Да, он этим похвастаться мог. Тётушка довольно часто говорила ему о том, что с такими навыками нужно концерты давать, на большой сцене выступать, и вовсе не мудрено, что именно из-за этого (и ещё кое-чего) у них так много разногласий. Женщине ведь важно было поднять себя и свой класс на высокий уровень, добиться лучшего результата среди всех учеников, и его мог бы обеспечить Хёнджин, если бы только не упирался. Ну а что поделаешь, если нет желания? Не заставит ведь он себя сидеть над тем же Бахом, просто потому что на конкурс нужно. Творческим людям жизненно необходима свобода и полное отсутствие рамок, которых было бы просто огромное количество, согласись Хёнджин учиться у тёти.

— Прости, — он совершенно не замечает, как рядом снова вырастает фигура Ю Джимин. Покрасневшая от слёз, часто шмыгающая носом и как-то слишком виновато глядящая. Это насколько она расстроилась тем, что не может сыграть какую-то там одну партию? — Сама не знаю, что на меня нашло. Такого больше не повторится.

«Слабо верится», — Хёнджин мог бы мысленно отругать себя за подобные молчаливые высказывания позже, но точно не станет — ему действительно крайне слабо верится в то, что у девушки больше не сдадут нервы, и она не исчезнет снова на неопределённое количество времени, толком ни от кого не прячась и подпирая собой стену около кабинета.

— Ладно, — он только пожимает плечами и слабо кивает головой в сторону её стула. — Приступаем?

Джимин ещё секунд пять топчется на месте, поджимая губы и скользя взглядом по фортепиано, а затем весьма резко падает прямо за инструмент, удобно усаживаясь и по привычке максимально выпрямляя спину. Их ведь с самого начала учат держать идеальную осанку, не смотря ни на что. И этого придерживаться нужно обязательно.

Она едва успевает коснуться пальцами клавиш, едва успевает вспомнить начало, как с губ невольно слетает волнующий её вопрос, который озвучить была уж точно не готова:

— Ты знаешь, почему? — Джимин говорит это тихо, не глядя на своего (сейчас) учителя и надеясь на то, что он его попросту не услышит, или предпочтёт промолчать. Но нет же — Хёнджин всё прекрасно улавливает и даже умудряется дать девушке почувствовать на себе его непонимающий взгляд.

— Почему ты убежала? — парень на секунду задумывается. — Ну знаешь, со мной тоже...

— Нет, — Джимин говорит это довольно резко, но всё так же тихо, как до этого. — Почему госпожа Хван попросила тебя помочь мне?

Девушка надеется на то, что он не знает ничего. Надеется, что он не испытывает жалости к ней, ведь чему можно научить ученика, если ты ему сочувствуешь? Надеется, что госпожа Хван утаила от него хоть что-нибудь, касающееся причины, собственно болезни и остальных деталей, о которых по сути никто не должен знать. Нервно кусает нижнюю губу, когда слышит за спиной тяжёлый вздох. Он знает. Конечно он знает.

— Нет.

И этот ответ впервые кажется Джимин таким нужным и правильным. Жизненно необходимым почти что.

Хёнджин ничего не знает.