– Ты как волчица, – говорит Барбара беззаботно. – Лесная и очень одинокая.

Розария морщится, но не возражает. Барбара всегда была такой: вся в эпитетах. Она умела разговаривать нормально, но делала это с такой космической неохотой, что легче было смириться, чем ругаться. В конце концов, это дело Розарии, если её это раздражало. Её и ничьё больше.

– Ауф, – отзывается она, и Барбара довольно смеётся. Розария мрачнеет, потому что ей хочется уточнить: а что, бывают горные волчицы? Озёрные, морские? Она бы была горной, конечно, так почему лесная? И все эти возникшие вопросы значат одно: что она прониклась любовью Барбары к красному словцу. Бесполезному, глупому словцу.

– Спасибо, что помогаешь мне убирать, – снова говорит Барбара.

Она не любит тишину так же сильно, как Розария – фразы, нужные для её заполнения. В тишине нет ничего плохого, думает она устало, почему ты так её боишься? Но они не в тех отношениях, чтобы Розария могла спросить.

– Я бы не помогала, если бы ты меня не попросила, – говорит тихо, и Барбара улыбается почти ласково.

– Я знаю, – она быстро касается руки Розарии. – Я поэтому и благодарю.

Всего на пару секунд Розарии становится невыносимо неловко: как будто её похвалили просто за то, что она существует. Её нельзя за это хвалить, думает Розария лихорадочно, вообще ни за что хвалить нельзя.

Но Барбаре, конечно, всё равно. Она любит говорить обо всём красиво, как будто в ней умер бард и возродился какой-то айдол; любит хвалить за очевидные вещи, за которые никто в здравом уме бы хвалить не стал. Она зажигает чужие улыбки, как зажигаются звёзды на небе; и Розарии рядом с ней страшно и хорошо одновременно.

– Ауф, – говорит Розария, и Барбара снова смеётся.

Что-то в груди отзывается тоскливым усталым воем.