Мастер холодная. Безучастная, пропахшая пылью музейных книг, пергаментно-желтоватая от сигаретного дыма и кислого белого вина, закрывшаяся в футлярах тёмных брюк и пиджаков и блестящая умными — ненавистными — глазами из-под очков.

Уличная кошка, среди чётких планов музейного руководства.

Маргарита запоминает её такой в первый раз.

Во второй, когда голодные до красоты жизни глаза буквально облизывают её обтянутую ситцевым платьем спину, когда внутри холодеет пламя неосторожного интереса, Маргарита видит иное: Мастер ей восхищается. Да, через силу, да, через собственный голод, прикрывая губы, жадно и ненасытно глядит, оглаживает взглядом и невольным вздохом себя оглушает. В углу, где Мастер делает набросок с бронзовой девы в хитоне, никого нет, а потому некому заметить, как смотрит она на посетительницу.

Маргарита собирает себя в руки — предвкушение бенгальским огнём искрит на кончике языка — и делает шаг вперёд.

Перестук каблуков канонадой гремит по залу.

***

Мастер неразговорчива. Она достаточно времени провела наедине с собой, чтобы не озвучивать первую попавшуюся мысль. Маргарите даже неловко поначалу разбавлять густую тишину музейной каморки своим голосом, но потом она ловит взгляд из-под чужих очков: на дне зрачков плещется любопытство и голод по человеческому общению — и начинает говорить. О погоде, о цветах в парке неподалёку от дома, о большом чёрном коте, встреченном по пути…

Мастер её, если и слушает, то не слышит: она смотрит словно сквозь Маргариту, убаюканная чужими интонациями и мягким перекатом тембров и гласных. Однако стоит на пару мгновений замолчать, превратить паузу в неловкое молчание, как взгляд её проясняется и она хрипло спрашивает:

— И что, тот кот правда был размером с бегемота?

Её глаза смеются, и Маргарита понимает: Мастер слышит и запоминает каждое её слово, выводя смешные девичьи глупости тонкими прописными линиями в дневнике памяти.

— Я думаю, да, — Маргарита теребит пальцами подол, скрывая смущение. Мастер бумажно дергает уголком губ и исчезает в полутьме кухоньки, добывая чайные чашки.

***

Мастер неоднозначная. Она словно витиеватое сложное предложение: по отдельности слова просты и понятны, но сложи их вместе — и смысл утекает песком сквозь пальцы.

Мастер курит, окружая себя сизым дымом, топит останки папирос в ненавистной винной желтизне, режет остротой скул и всепониманием взгляда, а потом пишет-пишет-пишет большую и сложную книгу, роман всей жизни, об алом уставшем человеке и философе, умеющем заставлять розы молчать. Мастер рисует угольками из топки ненавистный Ершалаим во всю заклеенную черновиками стену, заматывается в выцветший красный плед и падает в старое кресло, потирая виски.

Город в клубах горького дыма кажется воистину адовым.

Маргарита не знает, почему всё ещё остаётся рядом. Почему продолжает время от времени заходить в музей, заносить нехитрые обеды, почему сидит длинными майскими вечерами в подвале Мастеровой квартиры, пропахшей отчаяньем и принесённой недавно сиренью. Почему раскладывает по местам книги и рисунки, медленно обмирая от количества себя на них, вытирает пыль с полок и заваривает сладкий чай. Мастер шлёпает босыми ступнями по полу и обнимает со спины. Сползший плед щекочет ноги, и Маргарита заводит руки назад, прижимая к себе её, замёрзшую в душную жару без двух недель лета.

Иногда понять Мастер проще, чем понять ребёнка.

***

Мастер сбивает с толку. Просто в один из грозовых вечеров она падает в ноги пригревшейся на кресле у печки Маргарите, обнимает колени и устраивает на них голову, побитой собакой выпрашивая немного тепла. Кажется, она только что обрекла на смерть своего философа и разбила сердце жестокому прокуратору, а потому скуляще скорбит по тем, чья участь предрешена самой историей. В Мастеровых глазах плещется кислое виноградное море, редкими спиртовыми каплями орошая чужую кожу.

Маргарита гладит её по голове, запуская пальцы в ломкие короткие волосы и тихо-тихо, мурчаще напевает колыбельную из детства. В шелесте ностальгических нот прощение и обещание благополучного исхода. Грозовые раскаты вспышками мигрени разламывают мякиш облаков, выжигая на мгновения землю белым, ничуть не лунным электрическим светом.

Где-то на плато жмётся к ногам пленённого должностью, славой и каменным креслом хозяина перепуганная Банга. Молнии терновника оплетают больной от грохота разум Мастер, и она видит, как плачет, скрывая слёзы дождём, всадник Понтий Пилат, как намокает его белый с кровавым подбоем плащ, и как верная собака плачет с ним тоже.

Ближе к полуночи буря затихает, лунные капли вновь освещает плато, а Ершалаим ненавистной громадой глядит с исписанных листов. Комната пропахла горькой водой и жжёным розовым маслом. Маргарита уводит к постели едва соображающую после истерики Мастер.

Лунная дорога разбивается на осколки в тысячи тысяч луж. Роман ещё не окончен.

До прощения остались десятки страниц и без малого двенадцать тысяч бессонных лун.