«Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть,
Весною чёрную горит».
За окном демонически воет вьюга, а внутри, в маленьком пыльном подвальчике тепло — в растопленной буржуйке танцуют бесенята пламени, за открытой дверью ванной — Маргарита, закутанная в шубы из ароматной пены и горячего водяного пара.
Мастер жуёт прогоревшую трубку — подарок самой Маргариты на запрещённое рождество — и притягивает к себе замёрзшие на полу ноги. Сейчас бы зайти в ванную, рухнуть на коврик и, положив голову на ботик ванны, закрыть глаза и доверчивой Бангой дремать под плеск воды и полевой запах травяного настоя, но она не встанет. Не пойдёт. Не сможет.
У Мастер температура, упадок сил и зимнее уныние от взглядов на снег, забивший все её окна так, что и лучику фонарного света не пробиться.
Маргарита носит ей куриный бульон в термосе и аспирин, кутает в плед и укладывает рядом с собой на кровать, чтобы согревшаяся наконец-то Мастер смогла в кои-то веки заснуть, уткнувшись ей в грудь и подставив горящую голову под ненавязчиво ласкающие руки.
Мастер осунулась, пожелтела и посерела больше обычного. Умные глаза лихорадочными чернилами блестят на выцветшем лице, пока тело сотрясается от кашля. Мастер болеет третью неделю подряд и никак не идёт на поправку.
Она не спит ночью, ведь в бреду ей мерещатся лай собак и запах горящих роз. Она не выходит на улицу, не пишет роман, не читает чужих — существует в странном состоянии бредового полусна, состоящего одновременно из мира реального и мира потустороннего, где всё наоборот, где горит на ветвях сирень, где она мужчина и где Маргарита, тоже мужчина, рисует её портреты на полях тетрадок по культурологии.
Иногда Мастер не хочет покидать этот бред. Мужчинам всегда было проще. В висках ломит, и она тянется растереть их, дёрнуть за отросшие белёсые волосы, болью призвать себя к реальности.
Её ладони перехватывают другие — влажные и теплые, пахнущие кремом и немного шалфеем — вплетаются пряди на лбу, массируют макушку, прогоняя боль и добавляя осмысленности лёгким-лёгким ведьминским заговором себе под нос.
Маргарита ведь на самом деле ведьма, даже если никто об этом не знает. Со свечами, книгой семейных рецептов заклятий, пучками трав и волшебными заговорами, прогоняющими дождь и мигрени.
Мастер восхищается ей. Любой. Ведьмой, человеком, королевой демонического бала, скромной девушкой в ситцевом платьице; курящей её сигареты, купающейся нагишом в пруде, гробящей свою репутацию или вот такой, колдующей над чашкой мятного чая.
Мастер в восхищении. Мастер слишком давно влюблена.
Мастер хочет верить, что она обвенчана с ведьмой.
Поэтому и соскакивает с кресла, сминая пятками плед, спотыкаясь, семимильно шагает в спальню, достаёт из тайника бабушкино обручальное кольцо, единственное, что от нём осталось, и становится на одно колено. Мычит, хрипит, лает — признаётся и зовёт за собой.
В рай, ад или покой. Насовсем. Навсегда. Чтобы «умерли в один день», пошло и глупо, чтобы «рука об руку до конца».
Маргарита поражённо молчит, пока часы в кухне отбивают шесть часов вечера. Мастер кажется, каждый бой — гвоздь в крышку её гроба. Голова разламывается на куски.
Маргарита принимает кольцо и целует её в лихорадочно горящий лоб. Мастер не находит в себе сил даже улыбнуться. Вслед за головой мир меркнет, запечатанный ведьминским поцелуем.
За окнами демонически воет вьюга.
Судьба Мастер решается этой ночью. Маргарита обещает себе, что если она выживет, останется рядом до конца.
Ведьма умеет хранить верность тем, кто беззаветно отдал ей своё сердце.
«Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее,
Слагаются стихи навзрыд».
Наутро Мастер открывает глаза. Сквозь проталину на окне пробивается лучик яркого весеннего солнца.