“Отвези меня к океану, ладно? ” — сказал юноша, сотканный из птичьих костей. 

За пять дней до этого ты его поцеловал. Будь у тебя сердце — его нет, ты мертв, но будь оно — оно бы заколотилось в горле, оно бы заставило тебя задохнуться, когда влечение накрыло тебя в наименее подходящий для этого момент. 

Смотри, просто представь: юноша, убивший тебя тысячу лет назад; волосы собраны в небрежный хвост, короткие — торчат как истрепанный кончик кисти. Руки по локоть в раковине с посудой. Перчатки резиновые. Розовые. На левой щеке — пена от моющего средства, и он что-то мурлычет под нос, аккуратно ополаскивая твой набор сочетающихся пиал и палочек. 

Как ты мог устоять перед ним?

(Ты сам купил эти пиалы. До твоего появления у него была ровно одна миска, полный ящик одноразовых палочек и две ложки.

— А зачем мне еще? — спросил он, заливая кипятком быструю лапшу в стакане. Невыносимая банальность, ходячий штамп. 

“Ты вот так и живешь?” — хотелось спросить. — “Разве я нужен, чтобы сделать твою жизнь невыносимой?”)

Нет, ты ничего такого не планируешь. Честно. Но Сюэ Ян говорит — выплевывает — “может, ты меня просто убьешь уже” — и что-то будто бьет тебя под дых. Что-то выталкивает образ Сяо Синчэня, лежащего в грязи среди гробов, из той тщательно прибранной части твоего разума, в которую ты редко заглядываешь. Ты не хочешь прикасаться к Сюэ Яну. Ты не хочешь прикасаться ни к чему вообще, рукава рубашки жгут так, будто каждая ниточка ткани обладает зубами. Но Сюэ Ян трогает тебя первым. Он толкает тебя, и твое тело реагирует рефлексом, как хорошо смазанный механизм: хрупкий юноша, тело — птичьи кости, бьется затылком о стену, и ты не сразу можешь разобрать выражение его полуприкрытых глаз. 

Ему нравится. Ты делаешь ему больно, и ему это нравится. Сначала тебя это радует, затем ужас плавно сковывает твои замшелые внутренности.

“Я хочу поехать к океану. Отвезешь меня к океану?”

Ты поднимаешь его на руки. Он почти невесом. Укладываешь на диван, ставишь стакан воды рядом, смотришь, как он дремлет. 

“Нам придется обсудить это” — говоришь ему позже, довольно нейтральные слова, одна из многих других заметок в твоем телефоне наряду с “Кончилось молоко”, “Выключи свет, пожалуйста”, “На следующей неделе нужно заплатить за квартиру”. 

Он смотрит на тебя огромными глазами, взгляд жадный и испуганный одновременно. “ Я могу сделать тебе больно, если ты захочешь, но сначала мы это обговорим” — еще одна заметка. Откровенность, слишком похожая на обреченность. 

Он физически удирает от разговора, неубедительно изображая срочную потребность принять душ. Ты испугал его. 

И пытаешься не поддаться вспышке желания, вызванной этим. 

* * *

Иногда ты ловишь себя на том, что не помнишь, каково было дышать для того, чтобы жить, а не притворяться живым. Иногда с внезапной и ужасающей ясностью ты вспоминаешь, что смотришь на мир чужими глазами. 

Ты просыпаешься и размышляешь о существовании.

Нет.

Не просыпаешься — ты ведь в принципе не спишь, ты мертв, помнишь?

Конечно, помнишь. Как будто ты можешь забыть. Ты мертв уже много веков, а те двадцать лет жизни — это что-то мелкое, несущественное. Удар сердца. Вспышка света где-то во вселенной. Микротрещина. Сбой программы.

Ты пытался это прекратить. Каждый раз безуспешно, каждый раз после смотрел на свое отражение в озере, в бронзовой пластине, в оконном стекле. А затем похоронил себя далеко-далеко, чтобы никто не нашел, и проспал несколько столетий. 

Бесконечных. Вечных.

…на чем ты остановился?

А, да. 

Ты теперь часто теряешь нить размышлений. Время потеряло линейность, превратилось в горстку воспоминаний, запертых где-то внутри. Ты просыпаешься. Ты покидаешь место, в котором лег спать давно . Ты находишь припрятанные неподалеку деньги, сжигаешь талисман и приступаешь к поиску. 

Может быть, в этот раз ты найдешь его. Может быть, в этот раз ты найдешь хоть что-то .

И ты находишь. Не Сяо Синчэня, нет. Ты находишь отражение юноши, который когда-то убил вас обоих, он взъерошен со сна — семь утра на часах — и будто бы не совсем в себе, скорее мираж, чем человек. 

Ты застываешь в дверном проеме. Объявление открыто на экране твоего новенького смартфона: сдается комната. Фото. Адрес.

Ты готов убить его на месте. Коридор пуст, соседи спят. На металлической полке стоят суккуленты в сколотых чайных чашках и старых пиалах. У двери кучей свалена обувь: красные кеды, сланцы кислотного цвета, одинокий зимний ботинок. 

Ты готов убить его на месте. Ты заходишь в квартиру с готовностью сделать это. 

Окидываешь взглядом гостиную: диван, столик, телевизор отключен от розетки. В угол запихнута коробка с надписью “всякий хлам”. Пусто, необжито. 

— …чтобы посрать с комфортом, придется ставить ноги в душ, но я почти победил плесень на стенах, так что, ну, что-то типа баланса… — говорит Сюэ Ян. — И горячую воду зимой отключают примерно раз в месяц. 

Он моргает, глядя на тебя, беззащитный и уязвимый в слабом освещении. Местечко на горле — пульс — подрагивает. Трепещет, словно воробушек. Или крохотный мышонок. Из-за ворота футболки виден край шрама от ожога.

Ты проверяешь: левого мизинца нет. 

Интересно, в чем дело на этот раз?

И эта вспышка любопытства спасает вас обоих. 

* * *

“Я могу сделать тебе больно, если ты захочешь, но сначала мы это обговорим”.

Вы выходите из автобуса на конечной. Сюэ Ян подхватывает рюкзак. Ты смотришь вокруг. Вы на каменистом берегу, узкая дорога уходит в бесконечную даль. По правую руку — океан. 

— Пиздец какой-то, да? — спрашивает Сюэ Ян невнятно, во рту леденец. Ты нашел его в кармане. Клубничный. Ты вопросительно поднимаешь бровь, Сюэ Ян смотрит в сторону. — Ну вот это все. Понял же. 

Ты бы не понял, если бы он не потянулся рукой к своему затылку почти бессознательно — к синяку, который ты оставил там почти случайно.

Ты достаешь телефон.

“Ничего особенного”, — пишешь. Он сглатывает, с громким звуком вытаскивает чупа-чупс изо рта. 

— Ну так и что? — говорит, внимательно смотрит. Похож на кота, который очень хочет, чтобы ты погладил его, но при этом хочет, чтобы ты сам захотел его погладить. — В смысле, ну, если я согласен?

“Тебе придется попросить”.

Сюэ Ян читает заметку, пихает телефон обратно в твои руки и раздраженно отходит в сторону. 

— Обычно люди и без просьб справляются, — бросает через плечо. Эти слова выстраивают перед твоим внутренним взором серию ситуаций: Сюэ Ян на коленях в подворотне, в туалете, в темном коридоре клуба — чужой член во рту, чужая рука в волосах. 

Почему-то грустно.

Ты не торопишься за ним — ты идешь, как шел вечность назад: на два шага позади, не отрывая взгляда. Семь лет подряд. Семь лет плена в собственном теле.

(Что ты видел тогда? Рождение чудовища. Гибель человеческого существа. Потерянные души. Скорбь волнами — накатило, отпустило, снова накрыло с головой. Тогда ты ненавидел его. И жалел, видя, как день за днем он рыдает над гробом с телом Сяо Синчэня. День за днем, год за годом до момента его собственной смерти.

Ты не думаешь об этом, не вспоминаешь. Но эти годы вплетены в твою упрямую суть, вплавлены в твои окаменевшие кости).

“Думаю, в некотором смысле это и впрямь пиздец”, — говоришь ему тем же вечером. Ты снял домик на самом краю курорта, самый близкий к береговой линии; волны пенятся, шум вползает в твое тело, звучит изнутри, заменяя биение сердца. 

— Но ты все равно готов это сделать, — говорит он, ты киваешь.

Он сжимается, сидя на кровати, обнимает колени. Ты не трогаешь его, ты садишься на пол и наблюдаешь.

— Почему? — спрашивает Сюэ Ян. Он не смотрит на тебя, он… Ты вдруг понимаешь, что он боится чего-то страшнее, чем даже ты. 

Ты размышляешь, но не успеваешь подобрать слова для ответа; Сюэ Ян снова спрашивает, и голос его так тих, что ты почти не слышишь: 

— Почему ты меня больше не целовал?..

Ты кладешь телефон. Ты встаешь в полный рост, нависаешь над этим скукоженным комочком Сюэ Яна. Ты наклоняешься к нему и ждешь.

Он смотрит, закусив нижнюю губу. 

— Вот же мудак, — бормочет, а потом целует тебя с яростью, которой достаточно, чтобы оставить ссадины, и дыхание его сбивается, а руки обнимают тебя за плечи. Ты кладешь ладонь на его затылок и давишь, целуешь самый звук, выпадающий в ответ из его горла. Сюэ Ян обмякает, будто вмиг лишаясь костей, и ты пользуешься этим — тянешь его по кровати, заставляешь лечь, раскинув ноги, вклиниваешься меж острых колен.

Не отпускаешь. Держишь это воплощение хрупкости в руках, выцеловываешь воздух из его легких, вжимаешься в его пах бедром, когда он вскрикивает и подается навстречу. Ты ждешь, когда в твоем голоде наконец появится оттенок жестокости, но… Но ты чувствуешь лишь грусть, затасканную и потертую.

У Сюэ Яна есть вязаный плед из разноцветных квадратов. Слишком маленький для взрослого, но Сюэ Яну это не мешает прятаться под ним в те дни, когда тело кажется слишком тесным, а разум уходит куда-то . 

Странное чувство, точащее твои ребра, напоминает об этом одеяле: удобное, поблекшее, тут и там надорванное и заштопанное нитью не того цвета.

Кажется, ты его любишь. Кажется, ты давно его полюбил. Ты хочешь, чтобы ему было так же больно, как тебе в тот момент, когда человек, воплотивший в себе все лучшее в твоей жизни, замертво упал в грязь.

(Позже ты подумал: Сюэ Ян сам себе причинил достаточно боли. Тебе вообще ничего делать не нужно). 

— Пожалуйста, — говорит Сюэ Ян, его пальцы в твоих волосах — не тянут, просто касаются кожи. Птицы на заборе. 

Ты расстегиваешь его джинсы, достаешь его член — привставший; Сюэ Ян отворачивается, видя твою улыбку, краснеет отчаянно, такой трогательный… Ты вдруг понимаешь, что тебе это нравится. Тебе нравится этот Сюэ Ян, лежащий на спине, взгляд расфокусирован; он ждет, он хочет. Ты ожидал другого. В твоем воображении эта ситуация должна быть пронизана тонким кружевом насилия; ты бы ударил его, допустим, раскрытой ладонью, и его голова мотнется в сторону, и его веки опустятся, и он будет в себе тем особым образом, который случается нечасто и просто выскальзывает меж твоих пальцев. 

Тебе хочется, чтобы Сюэ Ян осознавал происходящее. Тебе хочется целовать его, пока его взгляд не станет осознанным, пока он не сфокусируется на тебе и ни на чем больше — ни на чем из тех вещей, которые заставляют его прятаться под старым пледом.

Тебе хочется, чтобы Сюэ Ян выпадал из реальности только тогда, когда ты так скажешь. 

— Бля, — выдыхает Сюэ Ян тебе в рот, когда ты накрываешь ладонью его член, когда тянешься дальше и перекатываешь его яйца пальцами. Запястьем ты чувствуешь, как он вздрагивает. Беспомощно. Удивительно приятное ощущение. 

— Бля, бля, бля, я…

Ты отстраняешься совсем немного, чтобы ухватить его свитер за резинку, дернуть вверх и накрыть ртом его сосок, лизнуть живот, обхватить губами тазовую косточку. Какой же он худой. Ты начал готовить, когда переехал к нему. После того, как несколько дней подряд наблюдал за тем, что он ест: йогурт и быстрая лапша в лучшем случае, в худшем — ничего вообще. После того, как понял, что не можешь это видеть. 

Когда Сюэ Ян увидел на кухне новенькую рисоварку, то застыл. Что-то произошло в его голове где-то между двумя взмахами ресниц и одним ударом сердца, и он сбежал в ванную. Вышел с покрасневшими глазами через сорок три минуты, следом тянулось облако пара. Ты ничего не спросил. Он промолчал. Ты поставил перед ним пиалу с рисом, тонко нарезанным мясом и жареным яйцом, и Сюэ Ян посмотрел так, будто хочет опрокинуть пиалу тебе на голову, выйти из квартиры и никогда не возвращаться.

А сейчас Сюэ Ян кусает тебя за губу — непроизвольный жест в ответ на то, как ты методично надрачиваешь его член (он неимоверно долго отказывается полноценно вставать). Сюэ Ян дрожит и ерзает, и тебе это нравится.

“Ты заслуживаешь всего на свете”, — хочешь сказать ты. — “Хотел бы я посмотреть, как ты страдаешь”. 

Действительно хотел бы. Но не совсем. Иногда тебе хочется узнать, как так вышло, что Сюэ Ян вздрагивает от звука посуды, падающей на пол. Хочется обнять его или даже обернуться вокруг него змеей, и… сложно понять, чтобы защитить или чтобы сдавить его до хруста костей и чтобы в легких не осталось воздуха. 

Ты целуешь его, проводишь большим пальцем по головке, и он вздрагивает и слабо кончает на твою ладонь. 

— Я не хочу просить, — говорит он. Ты киваешь. 

“Я с тобой”, — не говоришь ты.

“Доверься мне”, — не говоришь ты.

“Я доверяю тебе”, — не говоришь ты, потому что не можешь, потому что все твое существо бунтует против этой идеи (пусть даже это действительно так).

* * * 

Позже, когда он засыпает — прильнув к твоей груди, свернувшись едва ли не до трети своего размера —, ты чертишь иероглиф “любовь” на его спине. 

“Что бы сказал об этом Синчэнь?” — думаешь ты, и ответом становится старое-старое воспоминание: Синчэнь — чистая полоса ткани поверх опустевших глазниц — целует Сюэ Яна в щеку перед тем, как вручить корзину.