Ты всегда будешь петь мне что-то новое, а я всегда буду следовать за тобой.

Когда я впервые увидел тебя здесь, я понял, как был слеп до встречи с тобой! ©

      Дождливые заправки, холодные кемпинги, дорогой бензин, приторный кофе, лёгкие, мимолётные разговоры и чувство, будто не время ускользает от них, а они — сквозь время — вот, пожалуй, точное описание их семичасовой поездки до неизвестной деревни. А ещё — чёрные зубья скал, потонувшие в тумане дикие леса, хмурые облака, попрятавшиеся по долинам высоких гор, небольшие деревушки, пастбища с пятнистыми коровами и резвыми лошадьми.

      Сбежав из Кройцнаха, они почувствовали себя свободнее и безответственнее, как будто их собственные страхи распространялись, только когда их окружали узкие улицы старинных городов. Выехав на машине в шесть утра из мутного, сотканного из жидких акварельных набросков города, они растворили в его давящем воздухе свои опасения. Джон уже и впрямь жалел о своих вчерашних словах, сказанных впустую, и пытался отвлечь Чеса от этого. Правда, Чес прекрасно справился и без него. К середине поездки они даже шутили и смеялись, обсуждали фильмы и книги, всякую чушь и таких вот, подобных им, дураков, которые путешествуют спонтанно и без плана.

      Машину вёл Джон — у Чеса не было водительского удостоверения, раз в час они делали остановку у придорожных кафешек, дымных и шумных. По прибытии в район Брегенц, ещё покрытый снегом и насыщенный вязким, хвойным воздухом, Джон не сразу сумел найти поворот в нужную деревню, и им пришлось возвращаться. Наконец их глазам предстала небольшая пёстро-черепичная деревенька, раскинувшаяся на пологом склоне в окружении горных массивов и сосновых лесов, со змеевидными тропинками, прорезающими центр. Джон остановил машину на парковке и неохотно вылез из неё под накрапывающий дождик, грозившийся превратиться в ливень — ещё не наступил вечер, а город угрюмо заслонился от внешнего мира лиловыми отблесками туч и неспокойными сумерками. Передав ключи от машины доверенному лицу, Джон выдохнул почти с облегчением: эта часть их путешествия завершилась благополучно. Теперь они, одиноко вставшие посреди крохотной городской площади с башенкой-часовней и одним кафе, осматривались вокруг и неприятно морщились от сырости и холода — вокруг ещё лежали куски снега, грязного и противного. Пока Джон думал, насколько уместно им продолжить поиски жилья вместе, Чес решил всё за него, проговорив слова чётко и чересчур равнодушно, что доказывало ещё больше: вчерашнее он не забыл, вчерашнее сдавило ему грудь, заставляя задыхаться и молчать.

      — Спасибо, что довёз! Я позвоню тебе завтра или послезавтра. До встречи! — Чес развернулся и стремительно направился в ближайший переулок. Джон не успел остановить его или разглядеть выражение его лица, но знал прекрасно, что обидел Чеса, вчера и сегодня, и вообще скрыл это, словно незатейливый промах. И дело даже не в том, что в поездке они смело забыли о своих принципах и страхах — это только сильнее распалило боль, если уж честно, Джон знал: Чес не верит ему, не верит, что так легко можно всё обнулить и выбросить. Дело не в этом. Дело в них самих и в их неизвестных, ошеломляющих комплексах, спрятанных глубоко в грязном уголке сознания. Это скоро проявится, считал Джон, отпуская Чеса и даже не сказав ему «Пока». Им нужно время — банально, но Джон решил заполнить пустоту внутри этой исчерпавшей себя фразой. Время им не поможет, это уж точно…

      Джону казалось забавным и по-детски глупым решение Чеса искать дом отдельно от него — в такой маленькой деревне это максимально сложно! Джон видел Чеса издалека, на пересечении улиц, на холмах, близ ферм и не осмеливался его окликнуть или подойти к нему. Чесу тоже требовалось время — бесполезное и безутешное, но пусть так. Пусть он ещё побегает от своих демонов, наступающих ему на пятки и обдирающих его душу. Он должен сам научиться их отбрасывать — или за него это сделает кто-нибудь хуже Джона.

      Часы показывали восемь вечера, и Джон успел опросить около десятка частных домов и гостиниц, готовых предложить жилище, но именно сейчас закрытых или занятых. Ему говорили: вам нечего здесь и искать, сейчас не сезон — снег таял, лыжный курорт закрывался, но солнце грело недостаточно тепло, поэтому для летних туристов было ещё слишком рано.

      Неожиданная удача подвернулась в виде аренды небольшого домика на краю деревни — не завышенная цена (хотя Джон был готов заплатить какие угодно деньги), хорошее отопление дома, прекрасный вид из окон, широкие площади. Хозяйка, приятная женщина лет пятидесяти, с поседевшими волосами, убранными назад, и мягким понимающим взглядом, сказала, что в это время действительно сложно найти дом, и впредь посоветовала заказывать себе жилище заранее. Сама она жила на той же улице, недалеко от дома, и Джон мог обращаться к ней, если возникнут какие-нибудь неудобства.

      К вечеру, когда за окном густые синие сумерки мешались с мерзким дождём-снегом, а ветер начинал опасно раскачивать деревья, оказаться в тёплом большом доме с чистой ванной и кружкой ароматного чая было бесценно. Джон успел продрогнуть, пока искал ближайший банкомат, чтобы снять наличные, и теперь с трепетом представлял, как мерзко на улице сейчас. Он надеялся, что Чес отыщет себе квартирку — с его деньгами и обаянием это было несложно.

      Отогревшись и перекусив, Джон решил пройтись по своему новому жилищу и обнаружил несколько книг по искусству, собрание сочинений Фромма, пособие для начинающих художников и даже старый альбом с фотографиями, среди которых узнал хозяйку дома ещё совсем молодой. Сейчас её лицо изрядно покрыли морщины, а волосы поседели, но черты и фигура очень походили на неё. Джон не любил лазить в чужой жизни, но это была только его отмазка, на самом деле он это обожал и просто мысленно произносил эту фразу, дабы успокоить совесть.

      Из серий фотографий он сумел понять, что хозяйка дома, Матильда, мечтала стать художницей, ездила в Париж, рисовала разные пейзажи, встречалась с каким-то офицером. После этого жизнь как будто завершалась — фотографии кончились, как и молодость Матильды. Джон прикинул несколько вариантов развития событий и, неосознанно окунувшись в эту историю, едва услышал лёгкий стук в дверь. Наверняка Матильда забыла что-нибудь сказать или передать. Джон поспешно спрятал её вещи в ящик и побежал открывать.

      Дверь неловко скрипнула, вежливая улыбка едва тронула губы, когда Джон увидел на пороге Чеса — мокрого, уставшего и бледного. Не сразу он вспомнил, что отправил свой новый адрес Чесу, как только заселился — сделал это только из практических соображений, даже не ожидая получить ответ.

      — Джон… надеюсь, не помешал? — его голос хрипел, ноги едва держали, но гордость жила в нём, как пришитая намертво. Джон затащил его в тёплую прихожую и скорее закрыл дверь — на порог дома уже нахлестало, а ветер скинул шарф с вешалки. Чес промок насквозь, его тело била дрожь, а чемодан беспомощно вывалился из рук.

      — Джон… — Чес опустил голову, не желая встречаться с ним взглядом, и понизил голос до шёпота. — Мне очень жаль, что беспокою тебя. Я искал везде и… — не удержавшись за дверной косяк, Чес почти рухнул и всё продолжал говорить что-то несуразное.

      Джон подхватил его и едва удержал — парнишка был очень ослаблен и дрожал так, что изумляло, как его до сих пор слушались челюсти. Джон боялся, что он потерял сознание, но через пару секунд Чес сумел устоять на ногах, упёршись руками ему в грудь. Упрямый Чес, наконец-то замолчавший, был так близко впервые — на его ресницах скопились холодные капли, бледное лицо серебрилось влагой в свете ламп, а взгляд сделался мягче и отчаяннее.

      — Я кажусь идиотом, так?

      — Ты и есть идиот, — пробурчал недовольно Джон, удерживая его за талию, а второй рукой провёл по его щеке, откинул мокрую прядь волос и затем спустился на подбородок, холодный и мокрый. Его пальцы едва коснулись мягких и шероховатых губ. Джон ругал себя за распущенность, за увлечённость этим моментом, когда вокруг всё такое зыбкое и неважное, как будто им не надо будет возвращаться в этот мирок, который они сейчас с наслаждением рушили. Рука Чеса плавно поднялась и коснулась его предплечья. Их взгляды зацепились друг за друга, и Джон ощутил магнетическое, сильное притяжение, забвение или даже разочарование — у этой эмоции было много определений. На хрупкие мгновения они замерли, а затем Джон разрушил это — лучше сейчас, чем позже.

      — Тебе нужно согреться, высушиться и выпить горячего чая. Иначе ты простудишься. Только этого мне не хватало.

      Он помог Чесу снять мокрое пальто и повесил его поближе к обогревателю. Несмотря на препирательства и отказы, Джон сумел загнать его в ванну, а сам в это время приготовил ему мятный чай. В тот момент, укутывая Чеса в одеяло и распаковывая его чемодан в поисках сухой одежды, Джон не думал о дружбе или не дружбе, не думал о последствиях и ответственности — тогда он думал только о Чесе. И, пожалуй, это были самые откровенные и правильные мысли за последние несколько дней. Чес изредка просил у него прощения, часто благодарил за помощь, но ещё больше — прятал свой смущённый взгляд. Действия, как всегда, оказались красноречивее слов, и Джон думал, что они оба знали об этой истине, только вот когда люди пользовались простыми правилами, если дело касалось их общения?

      Когда они сидели друг рядом с другом на диване, время перевалило за одиннадцать вечера, и в окна хлестало месивом из темноты, грязи и снега. Чес выглядел утомлённо, прикорнув на подушке. Он так и остался в одеяле, в которое его завернул Джон: щёки горели болезненным румянцем, дыхание подозрительно свистело, а ещё влажные волосы распались по подушке. Джон тихо встал, выключил светильник и забрал мокрые полотенца. В полумраке Чес всегда казался чуточку внеземным и чарующим, и ладонь, обычно подчинявшаяся разуму, сейчас подчинилась сердцу и мягко провела по его щекам, волосам, по горячему лбу. Джон задержался и ругал себя потом за это, потому что Чес, ещё не открыв глаз, осторожно накрыл своей ладонью его. Джон и не знал, что на ощупь румянец от болезни отличается от другого румянца. Джон бы с радостью и не знал этих мелочей, но… кажется, он опять врал.

      — Спасибо… — прошептал Чес, улыбаясь ему устало, но искренне. — Я рад, что встретил… не такого, как ты, а именно тебя, Джон. Спасибо… — он переплёл их пальцы, и Джон ощутил что-то горячее, как пепел, и терпкое, как вино, внутри своих лёгких. Ему не хотелось верить в то, что Чес очаровал его окончательно, как и в то, что всякое отрицание этого смешит его сильнее и сильнее. Так вышло, что он нужен Чесу. Как и Чес — ему, хотя Джон этого боялся… боялся и упорно не хотел открывать свое сердце, рваное и изуродованное, кому-то ещё. Уходя, он думал, что это и впрямь их выбор; но это выбор, отдающий горечью и болью, и Джон уже слишком хорошо представлял это будущее, чтобы беззаботно улыбаться ему. Но именно сейчас — будь что будет.

***

      Следующие несколько дней прошли в странном для Джона уютном формате — он ухаживал за Чесом, который всё-таки простыл, и дом наполнился приятной, неожиданной суетой. Одиночество, жившее под боком у Джона уже столько лет, выметалось из дома стремительно и жёстко. Несмотря на слабость и высокую температуру, Чес любил болтать с Джоном и даже составлял ему компанию за ужином, вылезая из своей кровати.

      С каждым днём его самочувствие улучшалось, и, словно в такт ему, неизведанный город снаружи светлел и согревался после мартовских заморозок. Дожди шли реже, небо покрывалось густой сетью солнечных прожилок, а в воздухе ощущался аромат цветов и выпечки — город оживал.

      Джон испытывал смутные, но очень приятные чувства, когда помогал Чесу и заботился о нём. Между ними вопрос о неизбежности или выборе их дружбы закрылся навсегда с однозначным ответом — конечно, это выбор, самый тяжкий и абсурдный. Джон ещё не считал их друзьями, между ними километры неизведанной правды, но кем-то, кто уже встал на одинаковый путь — пожалуй. Прикосновения к Чесу отзывались где-то внутри глухим сумеречным эхом, неразборчивым и насмехающимся. Прикосновения Чеса походили на вихрь согретых солнцем лепестков — возможно, даже тех самых чёрных лилий.

      Джон вспоминал своё прошлое и сравнивал с этим настоящим, где дом, пусть и чужой, наполнился светом и уютом, где всегда раздавались смех или разговоры, где внутренний комок, сжимавшийся весь день, ослабевал и позволял вдохнуть жадно и желанно. Чес стал его опасным антидотом к одиночеству, опасным и временным, напоминал себе Джон и забывал каждый раз. Короче говоря, всё, как всегда, было неустойчивым и шатким, но он привык балансировать на грани и жонглировать неизвестным.

      Несмотря на слабое здоровье, Чес не вытерпел и рассказал ему историю о Миттельберге уже на следующий день, хотя Джон уговаривал его отложить эти глупости. Сидя в простой футболке без рукавов, не стесняясь и не скрывая свою татуировку, взлохмаченный и слегка красный от температуры — вот таким запомнился Джону Чес, и, пожалуй, когда-нибудь потом эти воспоминания должны будут убить его напрочь. Когда, кроме них, не останется ничего или останется прогорклое разочарование. Кажется, Чес это понимал — по его взгляду, по его словам или касаниям, но не говорил об этом прямо — он мудро выжидал, когда разговор, как и хорошее вино, настоится некоторое время. Пока что и сам Джон не хотел говорить об этом, ведь тогда придётся открыться, а это всегда жуткое зрелище.

      А очередная история была об оранжевых гвоздиках и людской зависти, которая породила ненависть и убийство.

      В середине позапрошлого века один из персонажей рассказа — персонаж Б, в прошлой части бывший священником, теперь жил в Миттельберге, в то время глухой деревне, спрятанной среди лесов и гор. О его семье ходили разные слухи: будто бы отец ни разу не прикоснулся к матери, поэтому та изменила ему с кем-то другим и так появился Б. Поэтому отец часто избивал свою жену и сына, вымещая на них ярость и называя их греховными. Мать Б скончалась, когда ему исполнилось пять лет, при весьма загадочных обстоятельствах. Отцу ничего не оставалось делать, кроме как оставить неродного ребёнка у себя, хотя несколько раз он пытался выставить его за дверь.

      Отец Б содержал цветочную лавку и решил в конце концов пристроить сына с малого возраста работать там на него. Бедный мальчик с детства не знал радости и любви, поэтому уже в восемь лет он казался мрачным и серьёзным мальчишкой. Переходный возраст только сильнее замкнул его в себе. Без друзей и с отцом-тираном, наказывающим за каждую провинность, он только сильнее погружался в собственные пучины сознания, ещё неокрепшего, но уже тёмного.

      В это время персонаж А, немного младше Б, приходил к нему в лавку за цветами по просьбе матери и понемногу разговаривал с нелюдимым мальчиком, которого все ребята побаивались. Он был первый, кто дал Б надежду. Они подружились, и в перерывах между работой в лавке Б сбегал к А или наоборот, чтобы немного поиграть вдвоём или просто поговорить о разном. Но даже общение с А не помогало мальчику избавиться от гнева и ярости, затаившихся внутри него и копившихся с каждым криком и ударом неродного отца. Он рос, и вместе с ним росла месть — приторная и тошнотворная, как и всё, во что превратил его жизнь отец. Б отлично разбирался в растениях и цветах, за которыми ухаживал с детства, знал все их свойства и лечебные силы. И это оказалось роковым знанием, о которым навряд ли знал его отец.

      Все в деревне недолюбливали Б — то ли из-за его греховного происхождения, то ли из-за скрытности и сурового взгляда. Один только А знал, каков он на самом деле, и никогда не слушал сплетни, хотя своим общением с Б ставил под угрозу и свою репутацию. Вслед Б всегда слышались язвительные смешки и укоры, никто не смел поднимать на него взгляд. Отец ещё сильнее подзуживал ситуацию, рассказывая про своего сына, как про неблагодарного и хитрого вора, лентяя и тирана, и про то, что он воспитывает его как родного, хотя мог бы давно выбросить на улицу. Сложно представить, какая гремучая смесь воспалялась в душе юного мальчика, как сильно возненавидел он всех людей вокруг, но в особенности — своего отца и его лавку. В редкие минуты общения с А он становился самим собой, прежним, и мечтал об одном — уехать с другом из деревни далеко и никогда не вспоминать об этих людях. Но всё пошло не так…

      Когда Б исполнилось восемнадцать, его душа наверняка уже на девяносто процентов состояла из перегнившей мести и гнева. В то время в цветочную лавку прислали партию новых, выведенных недавно сортов гвоздики оранжевого цвета. Б изучил их свойства за пару дней и открыл кое-что интересное в соке их стеблей. Если смешать некоторые ингредиенты с соком новой гвоздики, получался смертельный яд. Не то чтобы Б раньше не проделывал такие эксперименты, но тогда особо не было времени, да и все растения, поступавшие в магазин, были сплошь безопасными или такими, яд которых не мог убить. Но это открытие шокировало его.

      Его шаткие, опасные мысли подстегнула ярмарка, устраиваемая раз в полгода на площади: массовое мероприятие, реки глинтвейна и алкоголя, веселье. То, что было для него недоступно все те годы, когда его юная воспылавшая душа в этом так нуждалась. Б продумал план до мелочей. Ради триумфального момента он даже создал противоядие и успешно протестировал его на подопытных зверьках. Он предвкушал, как будет ходить по площади, состоящей сплошь из скорчившихся людей, и говорить, что у него есть противоядие, но он никому его не даст. Он знал, что яд не убивал сразу, а мучительно, убивая один орган за другим, вырубая все системы последовательно и жутко.

      Настал день икс. К ярмарке готовили горячий глинтвейн в больших чанах. Устроив маленький поджог во дворе, Б отвлёк внимание поваров и пробрался на кухню. Он влил в каждый чан по бутылке своего яда — на вкус почти незаметно, зато оно возымеет своё действие не сразу, а через некоторое время, дав возможность отравиться как можно большему количеству народа.

      Б притаился в углу рядом с церковной площадью и наблюдал, незаметный и мрачный в своём торжестве. Ярмарка проходила шумно и весело. Каждый угол украшали популярные оранжевые гвоздики — Б считал это саркастичной и идеальной декорацией к будущему спектаклю. Отовсюду слышались похвалы его отцу и только упрёки — в его собственную сторону. Всё было как обычно, и теперь Б ждал только того часа, когда всё это сборище погибнет. Наконец на ярмарку привезли глинтвейн, к нему выстроилась целая очередь, все жадно пили горячий вкусный напиток и требовали добавки. Через полчаса последовали первые симптомы: людям становилось нехорошо, кое-кто без сил садился прямо на мостовую. Затем по всей площади послышались измученные стоны, стали звать врача, но и сам врач был не лучше, потому что вместе со всеми отведал смертельного напитка. Ещё через некоторое время люди были обездвижены и только корчили лица от ужасной боли.

      Тогда Б вышел на середину площади и устроил задуманную им сцену. Он подходил к каждому, кто когда-либо говорил гадости — ему или про него — и показывал флакончик с противоядием, говоря при этом, что не даст ему ни капли и что до смерти ещё очень долгая и мучительная дорога. Насладившись этим, Б напоследок плюнул в лицо своему отцу, который был тут же и так же умирал.

      Он уже почти ушёл, как услыхал слабый крик — кто-то звал его по имени. Он обернулся, уже злорадно усмехаясь, думая, что оставил кого-то умирать без насмешки, как остолбенел от шока и паники.

      Его друг, А, про которого он забыл, тоже посетил эту ярмарку и, не зная ничего про планы Б, выпил ядовитый глинтвейн. Прошло уже достаточно времени, и яд распространился по его телу. Б похолодел от ужаса, тут же подбежал к нему и насильно влил ему противоядие, потому что тело его друга потеряло чувствительность. Он с ужасом понимал, какие боли испытал самый дорогой ему в мире человек, и только тогда его разум очнулся от беспросветной ярости и мести. Желая навредить всем, кто сделал ему плохо, он позабыл про того единственного, кому был небезразличен. Б истерзал самого себя укорами и обвинениями, пока ждал, сработает ли противоядие, и пока на его руках едва теплилась жизнь, дорогая ему. А боролся на грани жизни и смерти.

      Б аккуратно перенёс его в свой дом, приготовил ещё одну порцию антидота и влил его в А. Наконец А выдохнул облегчённо и заснул. Прошло слишком много времени — яд успел поразить некоторые его органы, поэтому у А отказал один глаз, появились проблемы с желудком и снизился иммунитет. Остальная часть деревни погибла в муках от яда. Б собрал их с А вещи и уехал с ним куда-то в большие города, чтобы помочь А восстановиться после яда. Он не стал врать и рассказал прямо А о том, что натворил, извинялся перед ним каждый день, хотя А говорил, что простил его давно. История закончилась как обычно: они уехали далеко и жили… наверняка счастливо.

      — Конечно, ты нашёл историческую справку, где говорится об отравлении в этой деревне, — предвосхитил Чеса Джон, когда тот закончил свой рассказ. Тот улыбнулся мелко, но счастливо.

      — Да… даже не выйдя из дома. Но опять-таки — ни имён, ни конкретных лиц…

      — Ох уж эти истории с хэппи-эндами, — пробурчал Джон, разглядывая янтарно-красное марево, мягким светом из окон разлившееся по стенам. — Я думал, уж эта точно оборвётся на чём-нибудь плаксивом.

      — А мне нравится. Эта история по своей сути мрачная. Может быть, автор ищет спасения в этих рассказах. Оставляет частичку своей души и своей боли, — Чес пожал плечами и сильнее укутался в одеяло — озноб ещё сжимал его тело болезненной дрожью. Джон только фыркнул и пододвинул к нему кружку с недопитым горячим чаем.

      — Если это так, то автор немного не от мира сего.

      — Все мы такие, Джон, — голос Чеса раздался гулко и насмешливо, когда он спрятал лицо за кружкой, и Джон знал, что парнишка говорит правду — слишком легкомысленно и слишком часто, чтобы это походило на случайности. Пожалуй, кое-кто смыслил в людях и жизни, и это удивляло, потому что Джон редко встречал таких людей — даже среди своих коллег.

***

      Неделя в Миттельберге пролетела слишком волнующе и мимолётно. Чес выздоровел быстро, и уже на шестой день их приезда они беззаботно гуляли по маленькому городку, затерянному среди гор, и заодно исследовали ближайшие леса и тропинки, покрытые сухой хвоей и ветками. После неудачной встречи погода решила сжалиться над ними и подарила им чарующие янтарно-влажные дни, полные восхитительного воздуха, блестящей на солнце травы и мягкого перезвона матово-серебристых беспечных ручейков.

      Несмотря на мрачную историю, рассказанную им неизвестным автором из Интернета, атмосфера в Миттельберге напоминала горячий медовый пирог, который только что вытащили из духовки: люди, лучезарно улыбающиеся, улицы, начищенные до блеска и фальшивой позолоты, дома яркие и пёстрые, все в цветах и маленьких фонариках, а магазинчики и кафе уютные до невозможности и пропахшие кофейными зёрнами, сдобой и шоколадом. Слишком хорошо и светло для места, некогда похоронившего сотни людей из-за одного обиженного жизнью мальчика. Глупость, наверное, может быть, дело было в другом, но Джон и не заметил, как поверил этим историям, хотя с самого начала считал их не более, чем сказками. Чес, конечно, верил в них слепо и всегда и сейчас наверняка втихую подсмеивался над ним, чувствуя свою победу.

      Но всё же Джон был в чём-то разочарован итогами их недельного проживания в одном доме. Хотя, безусловно, и предполагал такое — был бы совершенным глупцом, если бы надеялся на другое. Несмотря на тесное взаимодействие в течение этой недели, Чес не стал для него понятнее, как и он для него. Они, пожалуй, не то чтобы подружились, но сошлись — сошлись, как сходятся соседи по комнате: легко и беспечно, даже безответственно, с одним только лоском интереса.

      Джон хорошо изучил бытовые привычки своего пациента, его вкусы и предпочтения, его любимые блюда и музыку, но не более. То, что могло бы помочь ему соприкоснуться с этой тёмной душой, оставалось ещё за гранью понимания. Джон каждый день делал заметки в своём электронном блокноте — наблюдения, предположения, прогнозируемое состояние и список того, что могло бы помочь Чесу при очередном приступе. Конечно, сейчас с парнем не происходило ничего, что могло бы вызвать подозрения — просто Джон не любил сидеть сложа руки. Пациенты, с которыми начинаешь дружить, часто начинают пускать пыль в глаза, которую сам врач отказывается стирать, потому что он становится таким же слабым и отчаянным, как и его новый, совершенно чужой друг. Джон боялся повторения… какой-либо из этих историй, рассказанных кем-то, подслушанных в курилках или прочитанных на форумах. А может быть, и свершённой когда-то давно — минимум в другой жизни.

      Джон ещё раз подтвердил для себя простую истину: не всегда достаточно жить вместе, чтобы знать друг друга до самого тёмного краешка души. Нужно что-то другое. Ну, а пока… они делали вид, что не ловят движения друг друга боковым зрением, что не запоминают вкусы и привычки и что вечерняя бесполезная болтовня — только лишь времяпрепровождение перед уходом ко сну, а не желание услышать откровенность — случайную и опьяняющую. Джон уже предчувствовал что-то ещё, готовое ворваться в их жизнь, пока они, фальшиво не одинокие и как будто не притягивающиеся друг к другу с ужасной силой, играли свои условные, тусклые роли.

      Утром перед тем, как Джон узнал о публикации новой истории, а значит, об очередной поездке, в доме приторно запахло лилиями — пришлось даже обойти всё вокруг и убедиться, что они нигде не растут. Тот день начинался хрустяще и солнечно, слишком лениво для каких-то передвижений. Чес был почему-то немного хмур с самого утра и отвечал односложно — то ли не хотел уезжать отсюда, то ли первые признаки его душевной болезни начали потихоньку точить его изнутри.

      Джон стал слегка мнителен и решил пристальнее наблюдать за Чесом. Он уже перебрал десятки вариантов, пока они в последний раз прогуливались по церковной площади, пахшей карамельными яблоками, лавандовым мылом и имбирными пряниками. Всюду бурлила жизнь, местная, неброская, но изумительная в своей простоте.

      Чес задумчиво грыз жареные каштаны, а Джон вдруг вспомнил об одной маленькой детали, которую приметил уже давно и которую начинал считать псевдо-причиной проблем Чеса. Его хроническое, хорошо скрываемое одиночество. Трудно было не заметить, что Чесу не звонил никто, кроме родителей, что, сидя в соцсети, он не переписывался ни с кем, а просто листал новости; что его живой ум не находил отклика в общении и потому сгнивал в собственных сомнениях и тяжких мыслях.

      Трудно не заметить, когда за тебя хватаются как за спасательный круг — Чес тонул в омуте одиночества и искал спасения в Джоне, доверяя ему иногда отчаянно и порывисто. Чес и сам это наверняка знал и потому кое-как сдерживал себя, чтобы не наделать глупостей. Но Джон ощущал сухую и жжённую горечь в его словах, когда Чес проговаривался о чём-то откровенном и шатком, поэтому он не отталкивал парнишку, хотя это и было бы лучше для их общего блага. Слишком знакомым показалось ему это одиночество — окрашенное в тошнотворно фиолетовый цвет, оно давит на виски каждый день и омрачает мысли упущенно-эфемерным, отсчитывая дни до будущей старости, скупой и безрадостной. Джон и сам… не был привит от этого недуга. Ни у кого нет антидота, все одинаково больны на самом деле. Может, было и правильным забыться друг в друге? Джон начинал запутываться всё больше и больше, хотя и отправился на эту рискованную миссию, чтобы размотать клубок чьих-то комплексов, но никак не запутать свой собственный.

      Днём они собрали вещи, неловко перемешавшиеся между собой, и Джон заказал машину, чтобы добраться до Дахау — германского провинциального городка недалеко от Мюнхена. Так как Миттельберг находился почти на границе Австрии и Германии, ехать им пришлось не более трёх часов по пустынным сизым дорогам, среди желтоватых иссушенных равнин и зелёных холмов, среди маленьких ферм и загородных особняков.

      Джон гадал, будет ли Чес убегать от него и себя самого в том числе так же, как в прошлый раз, или в этот раз всё же признает неизбежное? Чес почти всю дорогу молчал, меланхолично разглядывая пейзажи за окном, и его молчание рикошетило душу Джона, потому что все эти путешествия — способ убежать от тоски и одиночества вроде бы действенный, но обманчивый. Вскоре начинаешь понимать, что, куда бы ты ни бежал, серое монотонное чувство последует за тобой, потому что оно не рядом, оно внутри тебя. Джон не хотел, чтобы Чес раньше времени разочаровывался в своей идее. И в нём самом.