Приставь пистолет к моей голове

И сосчитай до трёх.

Если это поможет мне уйти, значит, это то,

Что мне нужно.

С каждой минутой становится всё легче.

Чем больше ты разговариваешь со мной,

Тем больше я забываю о своих мрачных мыслях,

Да, ты, ты прогоняешь их.

©

      Когда они доехали до Дахау, улицы залили густые, пропахшие вином и дымом сумерки. Вокруг города стоял плотный холодный туман, и сияние фонарей расползалось во все стороны маслянистыми пятнами. Джон даже усомнился, что вывернул на ту дорогу, но навигатор упорно показывал конец маршрута, так что пришлось съехать на одинокие глухие проспекты и остановить машину.

      Сладкий туман, рассеянный оливковый свет, отголоски далёкой бурлящей жизни и пустые, извилистые улицы — вот такой стороной Дахау повернулся к ним в день приезда. Выходить наружу и приступать к поиску жилья никому из них не хотелось, поэтому ещё минут пять после остановки каждый из них задумчиво вглядывался в окна в желании увидеть что-то, способное подогреть энтузиазм.

      Рано или поздно они должны были посмотреть друг на друга. Усталые глаза Чеса отражали спокойствие и размеренность, не свойственные для начала психоза, и Джон немного пожурил себя за свои мысли. Зато Чес выглядел устало и печально и, конечно, навряд ли собирался куда-то убегать от Джона.

      — Послушай, мне кажется, я знаю, о чём ты думаешь сейчас… — его улыбка лёгкая и прозрачная, невидимая для человека, не знающего его долгое время. Джон ухмыльнулся невозмутимо и почти безразлично.

      — Правда?

      — Наверное… — Чес пожал плечами и опустил глаза. — В любом случае, я никуда не уйду сейчас. Это было глупо тогда. Ты мне нужен, Джонни… — мимолётное воздушное касание его кончиков пальцев к тыльной стороне ладони, и Джон, точнее, Джонни, уже ощущал свою неполноценную, странную зависимость от Чеса.

      Внутри гулко ёкнуло одиночество, и пришлось сдержать свой ответ, импульсивный и броский, впору для красивых рассказов, в которых и которыми жил Чес. «Ты мне тоже…» Вместо этого Джон просто кивнул и заглушил двигатель автомобиля. Выходя на ветреную чернильно-синюю улицу, он думал, что от этого уже не сбежать. Во второй раз он пытался вырваться из этих оков, но вновь падал в них, выбрасывая ключ и позволяя обстоятельствам тащить себя ко дну. Мысли становились менее мрачными, когда взгляд находил Чеса — задумчивого и пытающегося осознать смысл только что сказанных им слов. Они оба почти ничего не понимали и свято верили в обратное. В этот раз Джон признал это с напыщенной лёгкостью, которая опасно граничила с равнодушием.

      — Надо найти какой-нибудь отель… и не заблудиться здесь окончательно. Конца улицы не видно из-за тумана!.. Куда ты нас вообще привёл? — Чес только качал головой, пока вытаскивал из багажника чемодан. Побрякивая колёсами по асфальту, они направились в условный центр города, смутно представляя себе его размеры и разглядывая очертания домов — низких и с рыжеватой черепицей.

      По главной улице, размытой, но уже людной, покрытой неоновыми пятнами фонарей, они дошли до какого-то отеля и решили остановиться там — как будто у них был выбор! Им предоставили два номера на разных этажах. Со своего балкона Джон мог видеть внизу балкон Чеса, уставленный глиняными горшками с блёклыми фиалками и огромными кактусами.

      Поздно вечером, уже разобрав вещи и обосновавшись в новом жилище, слегка аутентичном, с тигровыми абажурами и помятой картой мира на стене, Джон вышел на балкон и заметил внизу Чеса — он смотрел вдаль, сложив руки на перилах. Словно почувствовав его взгляд, Чес обернулся и помахал ему. Воздух был полон сладости и одиночества, и Джон не мог просто так уйти, сказав себе, что ему показалось. Если время за полночь, глаза не желают смыкаться, а внутри как будто застрял холодный противный ком — значит, ничего не показалось; это и есть одиночество.

      Джон пригласил Чеса к себе жестом как будто безразличным и случайным, и в воздухе нарисовал номер своей комнаты — кричать через несколько этажей не хотелось. Чес кивнул и покинул балкон; Джон, разглядывая змеистые неустойчивые улицы туманного Дахау, думал, что у их истории было бы заглавие, связанное с одиночеством, и каждая страница приторно пахла бы лилиями. Как в самых дешёвых сказках…

      Джон открыл дверь Чесу и дал ему немного осмотреться здесь. Усмехаясь задумчиво и без улыбки, Чес уселся на ближайший стул в маленькой кухоньке, пока Джон готовил им имбирный чай.

      — Твоя комната похожа на мою, — заметил вдруг парнишка, разглядывая город за вуалью занавески. — Только у меня вместо карты над кроватью висит картина со львами. Стиль сафари, этно?.. Я, правда, не разбираюсь в этом.

      — В любом случае, это точно не в моём вкусе, — усмехнувшись, добавил Джон и поставил чашки на стол.

      Тусклый свет лампы немного моргал из-за неисправности, ветер из приоткрытого окна раздувал лепестки искусственных цветов в вазочке, а аромат имбиря щекотал нос, навевая воспоминания о шероховатом песке диких пляжей и дурацком плейлисте, выбранном для долгой поездки на машине. Они молча пили чай, иногда поглядывая друг на друга — исподтишка, быстро, стараясь скрыть и отдалить очевидное. Когда янтарно-рыжая жидкость уже едва плескалась на дне чашки, Джон решил заговорить первым:

      — Что-то не хочется сегодня ложиться спать, да? Хотя вроде и должны были устать с дороги.

      — Это точно… Время после полуночи — самое глупое время, — откинув пушистую чёлку назад и подперев одной ладонью голову, равнодушно отозвался Чес, но это равнодушие отдавало лишь лучистым, особенным для этого человека спокойствием. — Потому что если не спишь, значит, совершаешь ошибки.

      — И мы тоже?

      — Мы не исключение.

      Они улыбались, глядя друг на друга, и Джон осознал, что эта ночь уже особенная, потому что Чес улыбался ему, по-настоящему, хотя немного скомкано. О да, Чес и впрямь улыбался редко — не умел, не было причин, а потом это наверняка стало привычкой.

      — Я бы хотел рассказать тебе кое о чём… возможно, это не то, что желает услышать психотерапевт, чтобы справиться со своей миссией. Но, пожалуй, я рассказываю это тебе как человеку, а не как своему врачу, — Чес говорил открыто и не сбивался. Джона изумляла эта смелость и этот шаг к сближению. Не каждый на месте Чеса решился бы на такое.

      Пока юноша обдумывал слова, их колени нечаянно соприкоснулись под узким столом, и Джон ощутил горечь, глухую и томную, и наслаждение, тихое и зудящее. Это сожаление и разочарование — им никогда не сойтись так, как того требовала душа. Джон знал, что составлял безумные правила сам, но пусть так, чем упасть снова в прежние ошибки.

      — Я расскажу тебе о своей татуировке. Это… странная история. Она появилась у меня, когда мне было пятнадцать. Казалось бы, ничего особенного, — Чес пожал плечами и грустно хмыкнул; его нога слегка двинулась вперёд под столом, и площадь соприкосновения стала больше, равно как и нежелание что-либо менять. — Но. Есть кое-что… ты же знаешь из моей карточки, что первый приступ у меня случился как раз в пятнадцать лет. До этого… некто на протяжении недели оставлял букет чёрных лилий с фиолетовым оттенком под моими окнами. Как бы я ни пытался отследить — всё тщетно. На последнем букете была прикреплена бумажка с надписью «До встречи». Я считал это безумно странным, но не придавал слишком большого значения. На следующий день у меня случился приступ, и на сорок восемь часов я пропал из дома, — Чес сжал губы, стараясь говорить ровно и спокойно, и Джон ощутил его боль, рваную и горячую. — Я помню те дни частично. После них у меня на запястье появилась татуировка с теми самыми цветами. Родители перепугались, спрашивали меня, где я был, а я вместо ответа разрушил полдома и заставил их крупно понервничать. Я помню, что где-то гулял и шатался. Пока меня не было, мать и отец подали заявление на пропажу, и очень странно, что в пределах города меня не нашли. После того случая букеты перестали приходить ко мне. Но эти приступы и галлюцинации остались… Знаешь, трудно быть собой, трудно понимать, что с тобой происходят такие вещи. Мне сложно принять это в себе до сих пор, я боюсь, Джон. Боюсь самого себя, — голос таки сорвался, показал слабину и неустойчивость этого характера.

      Джон понимал его. Слишком хорошо понимал. Его ладонь мягко опустилась на холодную и дрогнувшую ладонь Чеса. Джон знал — это выходило за рамки обязанностей как врача, так и просто человека, но он не мог не делать этого. В прерывистом свете лампы лицо Чеса казалось золотистым и шатким, как будто сам он едва держался между какими-то параллельными мирами и через минуту готов был исчезнуть. Их пальцы переплелись — абсурдно, неловко и быстро, как в фильмах про апокалипсис, когда за окнами рушится мир, и остаются секунды, чтобы выяснить что-либо.

      — Да, история действительно странная… — Джон пожал плечами — такое нарочно не придумаешь. — Может быть, ты когда-нибудь вспомнишь те дни, в которые сделал тату. Лично я уверен, что не стоит проводить связь между букетами лилий и твоей болезнью.

      — Я тоже не провожу. Но эта история до сих пор отзывается жуткой тайной внутри меня, — Чес пристально смотрел на него, и их переплетённые пальцы с каждым мгновением казались всё комичнее и нелепее. — Прошло восемь лет, а я до сих пор не знаю какой-то важной части своей жизни, поменявшей меня. Я был уверен, ты мне поможешь. И ты помогаешь…

      Джон не заметил, когда успел потерять контроль над парнишкой. Чес уже осторожно проводил пальцами по его щеке, медленно, пробуя на ощупь и глядя ему прямо в глаза. Джон знал, что не стоило ему давать делать это, но ночь — время глупых ошибок, правда? Он позволил ему дойти до подбородка, простил ему нежный, убийственный взгляд, а затем мягко убрал его ладонь.

      — Попробуй повторить это завтра днём, если это правильно.

      — Я ведь попробую, Джон, только ты будешь ещё более ершистым… — Чес покачал головой и без сил опустился на стол. — Я как будто пьян от имбирного чая. Это смешно?

      Джон не отвечал — на его скулах горели прикосновения парнишки, губы обжигали неправильные слова, а мысли сочились терпким ядом, который, как ему казалось, он позабыл навсегда. Есть кое-что в его жизни, что под силу изменить Чесу; но есть и другое, что, пожалуй, невозможно даже ему самому. Этим уговаривал себя Джон, когда провожал Чеса четверть часа спустя — лучше расстаться, чем окончательно потерять разум в этом гнусном переплетении тоски и горечи. Смотря в затылок парнишки, Джон подумал о шатком и неправильном: может быть, им и стоило объединиться, ведь иначе нельзя — по крайней мере, не здесь, не в этой жизни, где они такие одинокие и якобы независимые путешественники.

      «Про полночь он был прав», — усмехаясь, думал Джон, зажигая сигарету, первую за полгода.

      Наутро любой полночный бред кажется ещё и сумасшедшим, достойным того, чтобы за это прегрешение добровольно сжечь себя на костре. Однако этот откровенный разговор с Чесом не казался лишним и неуместным: странными до дрожи были их прикосновения и взгляды, всё остальное как-то ещё влезало в рамки отношений врача-пациента. Джон, безусловно, радовался тому, что парнишка ему открылся, но ещё не знал, что думать насчёт его истории. Ему бы хотелось верить, что Чес не придумал её специально, чтобы создать ауру загадочности вокруг себя. Джон надеялся, что ложь подобного рода между ними не появится никогда. Даже если история — правда, всё получалось слишком подозрительно: эти цветы и татуировки — Джон бы не поверил, если бы рассказывал не Чес. Ему очень хотелось помочь парнишке, но без полного знания его симптомов и болезни им обоим будет тяжко. Чес это как будто понимал, но поверхностно и беззаботно, как маленький ребёнок. Возможно, это только видимость; возможно, Чес всё понимал гораздо лучше и скрывал, отдаляя неприятное. Джон хотел бы верить в лучшие исходы, но, увы, разучился.

      Вторя его сомнениям и подогревая тоску, день в новом городе хрустел смрадным туманом и приторной влажностью, что застревала где-то на полпути к лёгким, заставляя кашлять и морщиться. По неизвестным причинам Чес не отвечал на сообщения и явно отсутствовал дома. Джон якобы равнодушно пожимал плечами и говорил себе: что ж, парнишка имеет на то право! Ему тоже непросто справляться с волнением и недоверием. Однако… после вчерашней чрезмерной близости это ощущалось слишком остро и невозможно. Равнодушие — как ломка после наркотической близости. Джон это знал и умолял себя не анализировать, не думать об этом, желал, чтобы опыт прошлых лет закалил его, но тот лишь убил его, выжег изнутри, заставив стать ещё более слабым и беззащитным. «Я и не думал, что расклеюсь ещё в начале эксперимента», — шутил про себя Джон, но ухмылка пропадала с его лица мгновенно. Всё это только сарказм — желание убежать от действительного, скрыться под щитом глупых шуток и превратить всё в брешь.

      На следующий день Чес стал отвечать на сообщения, но односложно и коротко. Джон не тревожился, зная, как ему тяжело, и давал время, отрывая каждый день с такой же болью, как корочку присохшей ранки. Он гулял по городу, но без интереса, равнодушно разглядывая чуждые улицы и не видя ничего. Он старался продвигаться в своей исследовательской работе, но строчка, выходившая из-под его пальцев, удалялась беспощадно, утягивая за собой и часть предыдущих. Книги навевали скуку под бренчание капель, а телевизор шумел на заднем плане всегда, и всегда безразлично.

      Джон привык обедать в приятном ресторанчике недалеко от отеля и садился там у окна, разглядывая сквозь запотевшие окна мрачные контуры Дахау. Город не запомнился ему совсем — виноват в том Чес или сам город, Джон не знал. Апрельские туманы смазали границу между реальностью и вымышленным миром, и Джон не мог точно сказать, что из увиденного он действительно увидел, а что — только выдумал. Сумрачные утренние рынки, пропахшие рыбой, сырами и специями; дневная тишина, укутанная лёгкой дымкой и сочащаяся сквозь незатейливые разговоры и перерывы на кофе; вечера, фееричные и немного сказочные, с тонущими в сумраке фонарями и расплывчатыми тенями людей и машин — время художников, мечтателей и артистов, когда можно вдыхать сладкие миазмы уставшего города самозабвенно и беспамятно. Джон не знал, какая история скрывается за этим городом, и жаждал её узнать, но без Чеса это невозможно — так оправдывал свою скуку и тоску. И ведь понимал, что в реальности дело не в истории. И уже не в том, что это его обязанность — следить за Чесом. Что-то другое, в чём убеждал его парнишка тем безрассудным вечером.

      Когда счётчик дней отсутствия Чеса подошёл к трём, Джон ощутил неприятное волнение. Пару раз он приходил к номеру парнишки и стучал, но всё без ответа. Джон как раз возвращался с короткой дождливой прогулки и обдумывал это, когда администратор около стойки в холле подозвал его. Посылка от человека из десятого номера. Джон выдохнул, подумав, какой же Чес, в сущности, наивный со всеми этими тайнами и посланиями. Маленькая чёрная коробочка, умещавшаяся в ладони — это уже вызывало изумление, поэтому Джон открыл её, не дождавшись лифта. Поблёскивая, там лежали ключи от номера с пластиковой эмблемой отеля. Сомнение горячим хлыстом подстёгивало его, когда он бросился на лестничную площадку, потому что лифт ехал слишком медленно. Он добежал до номера и, едва не выронив ключ, открыл дверь. Голова гудела от панических, совершенно не свойственных ему мыслей. Сам того не осознавая, Чес изменил его, и это до сих пор с трудом укладывалось в голове Джона.

      В номере было пусто и тихо, пахло цитрусами, зелёным чаем и ещё чем-то сладким. Джон звал Чеса, проверил все комнаты и даже балкон, но не нашёл его. Чемодан лежал здесь же, разобранный, вещи сложены в шкафу, но кровать заправлена так, словно на ней не ночевали уже пару дней. Отчаявшись, Джон без сил упал в кресло и набрал номер парнишки, ни на что не надеясь. Слушая длинные тоскливые гудки, Джон совершенно случайно наткнулся взглядом на стол, заваленный вещами и предметами в хаотическом порядке. Над ним на стене прикреплена карта города, судя по всему, Дахау, насколько успел его изучить Джон. Какое-то чёрное пятно закрывало верхнюю часть карты, и Джон осознал, что и не обратил на него внимания. Он включил свет и, стискивая зубы от напряжения, подошёл ближе. К карте небольшим ножиком был приколот чёрный цветок лилии, скрывая за собой какой-то парк на севере города. Джон мягко вытащил нож, и цветок беспомощно упал к его ногам. Приглядевшись, он смог увидеть, что рядом с его ботинками лежат ещё цветы; нагнувшись, он увидал под столом растерзанный букет чёрных лилий и ощутил премерзкую ледяную дрожь по всему телу.

      Джон ещё не исключал, что это могут быть постановки самого Чеса, но с каждым мгновением верил этому меньше и меньше. Мысли заработали быстрее и нервознее, и он догадался почти сразу, что надо идти к тому месту, которое проткнуто ножом на карте — парк со сложным названием и обширной территорией, если судить по размерам.

      Джон не помнил последний раз, когда бы бежал так быстро и был бы так взвинчен — смешно ведь, так как что решат жалкие минуты против нескольких дней? Как долго Чес вообще пробыл в том парке, возвращался ли домой, всё ли с ним в порядке? Джон знал пока только ответ на последний вопрос: нет, с ним навряд ли всё в порядке. Сегодня в Дахау стояла ветреная, мерзкая погода с рваными облаками, похожими на куски ваты, обмоченной в чернилах.

      Джон ворвался в одинокий сумрачный парк, где линии серых деревьев сливались с изгибами обманчивых сумерек и туманов. Где именно искать здесь Чеса, он и не знал, поэтому просто рванул вперёд, по сухим полянам и влажным склонам, глядя вокруг себя и ища кого-то, похожего на Чеса. Время близилось к закрытию парка, немногие люди решились выйти сюда даже ради причудливых заводей озера и аккуратных бархатцев, озолотивших своими лепестками мрачную атмосферу береговой линии.

      Джон обежал вокруг озера два раза, заходил во все аллеи и укромные полянки, но встретил лишь какую-то молодую парочку, страстно целовавшуюся на скамейке под сенью ивы. Несколько раз он выслушивал отвратительные гудки, сидя на холодных камнях, когда звонил Чесу и думал, что тот решится ответить, может быть, поймёт, что за ним пришли, и расслабится, ощутив поддержку. «Наверное, он и не чувствует во мне поддержки…» — Джон меньше всего сейчас хотел себя упрекать, но увы…

      Он обошёл парк в последний раз, уже стараясь не попадаться на глаза охранникам, выгонявшим последних посетителей, но опять не нашёл никого и ничего. Прячась за деревом у самой кромки воды, Джон пережидал, пока охрана пройдёт по аллее мимо него, и заметил небольшой островок буквально в двадцати метрах от берега — там уместились густые кусты и пара-тройка деревьев. В тени листвы едва угадывалась фигурка человека, сидевшего прямо на траве около кромки воды. Прежде чем узнать в нём Чеса, Джон изумился тому, как он там оказался — между островами не было мостов, и нигде не виднелась лодка.

      Охранник ушёл далёко, и Джон решился позвать, точно не зная, понимал ли сейчас его Чес и слышал ли. Хрупкая тень дёрнулась на голос, и Джону показалось, что он обознался и даже спутал колыхание листвы с человеком — тень как будто на мгновение растворилась. Но вот рядом с кромкой воды появилась фигурка, и Джон, наполовину с облегчением, наполовину с возрастающей тревогой, окликнул Чеса громче.

      — Джонни… — голос звучал слабо и едва слышно, но Джон отметил про себя, что он хотя бы узнал его — признак в данной ситуации даже слишком хороший.

      — Послушай, Чес, тебе нужно выбираться оттуда. Как ты туда попал? — осторожно начал Джон, толком не зная, насколько пациент сейчас в состоянии слышать его. Наконец сквозь плотный сумрак ему удалось разглядеть непроницаемое, но спокойное лицо Чеса. На его вопрос он лишь пожал плечами и хмыкнул.

      — О’кей, давай я позову на помощь и на лодке смогу забрать тебя…

      — Джон, тут всего лишь двадцать метров, а глубина только полтора, — перебил его Чес твёрдым, усмехающимся голосом. — Будет гораздо быстрее, если я это сделаю сам.

      Джон не успел отговорить его от этой затеи — послышался плеск, и фигура Чеса по пояс ушла под воду. По крайней мере, стало понятно, как он дотуда добрался. Чес шёл неспешно, вода плескалась на уровне его живота. Ветер только усиливался, и Джон беспокоился, потому что парнишка только недавно болел. Между ними расстояние сократилось до нескольких метров — Джон сумел в подробностях разглядеть его лицо, измождённое усталостью и апатией, бледную кожу, синяки под глазами, оценить его состояние, потерянное и угнетённое.

      Не жалея брюк и ботинок, Джон ринулся навстречу, аккуратно поддержав его и не брезгуя его мокрой, пропахшей тиной одеждой. Чес переоценил свои возможности, решив искупаться в такой час, когда ветер выдувал саму душу из тела, и сейчас дрожал, прижимаясь к Джону. Он едва переставлял ноги от усталости, так что двигались они небыстро, и Джон, испугавшись повторения болезни, снял с себя пальто и отдал Чесу.

      В гостинице они оказались только через полчаса, под подозрительными взглядами постояльцев и администратора дошли до лифта, и Джон, поймав в зеркале пустой взгляд Чеса, нажал кнопку своего этажа. Секунды растянулись в крохотные бесконечности, когда дело касалось лифтов и недомолвок. Джону много хотелось узнать, но он понимал, что настаивать не стоило. Чес старательно прятал взгляд, а если и смотрел на него, то виновато и печально. В его волосах застряли клочки водорослей, и Джон аккуратно их смахнул. Вздрогнув от его прикосновения, Чес тут же заговорил, как будто Джон одним касанием разрушил его странный обет молчания.

      — Ты… теперь ты откажешься от меня и передашь другому врачу?

      Двери лифта распахнулись, и Джон воспользовался этим, чтобы промолчать, хотя ответ был очевидным. Зато вот вопрос — глупым. Открывая дверь и чувствуя напряжение Чеса, Джон устало ответил:

      — Может, и рад бы, но никто не позволит мне.

      Горечь Чеса Джон ощутил спиной, даже не видя его лица и его глаз. Конечно, шутка вышла неудачной. Остановив его на пороге, он развернул парнишку к себе и посмотрел прямо в глаза.

      — В первую очередь, я сам не позволю.

      Чес кивнул, всё прекрасно поняв. Он не был глупцом, но чрезмерная импульсивность и надуманность сводили его с ума. Первым делом Джон загнал его в ванну, напоил чаем, накормил ужином и не стал выгонять в его номер. Даже не стал будить Чеса, когда тот устроился прямо в кресле и крепко заснул — после немыслимых приключений любая относительно мягкая горизонтальная поверхность годилась для сна. Джону не терпелось узнать, что же сподвигло парня уйти из номера и болтаться чёрт знает где несколько дней. Кажется, он начинал догадываться, но вся ситуация никак не могла срастись в разумное целое. Какой-то детали, мелочи, неуловимой, похожей на самого Чеса, не доставало здесь, и это озадачивало Джона. Впрочем, он и не ожидал, что будет легко.

***

      В четыре утра небо такое гадкое и однотонное, даже неестественное, как будто кто-то с ночи забывал снимать с мира защитный колпак. Дахау был больше похож на город-призрак, город-мираж, где вместо стен — иллюзии, а улицы — только очертания тумана, так что стоит моргнуть глазом, и всё пропадёт.

      Джон вскочил полчаса назад и ощущал себя взвинчено и нервозно, как будто во сне что-то решал, с кем-то спорил и угробил на это все моральные силы. Первым делом он проверил Чеса — не то чтобы не доверял, но спросонья всё казалось безвозвратно ускользающим сквозь пальцы. Парнишка беззаботно дремал в том же положении, в каком его вчера оставил Джон, так что ему оставалось только выдохнуть и зажечь сигарету. Прогорклый дым защипал в горле, но иллюзорно стало легче — на время, на жалкое время. Джон вышел на балкон и аккуратно прикрыл за собой дверь, чтобы не будить Чеса прохладным ветром. Больше он, наверное, не заснёт, так что пришлось обдумывать план, как тихо заварить себе кофе и вытащить его на балкон так, чтобы полусонный Чес не вышел за ним на ароматный запах.

      Не успел Джон докурить, как дверь сзади него едва слышно скрипнула — ох уж эти отели среднего пошиба в маленьких европейских городах! Испортили всю загадочность любителю этих самых загадок — Чесу. Джон обернулся и первым делом увидел смущённую, виноватую улыбку — такую прозрачную и едва уловимую, что в любую секунду могло показаться: нет, это только призрак улыбки.

      — Ты меня не разбудил, нет… — хрипло проговорил парнишка, приглаживая вихрастые волосы, и опустил глаза. — Я сам проснулся — отчего, не знаю, — Чес бегло посмотрел на него и заметил в руках сигарету. — Ты вроде говорил, что не куришь…

      — А ты говорил, что никуда не уйдёшь, — спокойно ответил Джон, отвернувшись от него и стряхнув пепел. — Так что, как видишь, всё переменчиво.

      Он не хотел этими словами задевать Чеса, но, наверное, так и вышло. Ему даже не потребовалось взглянуть на него, чтобы ощутить его смятение.

      — Прости меня… — Чес говорил искренне, но Джон не позволял себе искушения повернуться к нему, потому что, увидев его, он потеряет над собой контроль. — Знаю, это ничего не изменит, но мне действительно жаль, что так вышло. Я должен был сразу сказать тебе, что со мной начинается нечто странное, ведь я чувствовал это, но… — он замялся, тяжко вздохнув, и Джон не сумел не посмотреть на него, такого бледного и отчаянного, а ещё одинокого и совершенно потерянного в безобразном мире своих фантазий.

      Сложно понять, почему именно на долю этого восхитительного парнишки выпала такая судьба. Заметив его внимание, Чес поднял голову и неловко, виновато посмотрел на него. Пальцы одной руки теплила тлевшая сигарета, уже подходившая к концу, но это было не сравнить с тем теплом, которое оказалось под пальцами другой руки, когда Джон коснулся бледноватой кожи на щеке Чеса и провёл вниз по скуле. Парнишка смутился — каждое прикосновение отдавалось в нём густым, шёлковым волнением, и Джону было известно про это чувство.

      — Всё в порядке. Просто расскажи мне, что с тобой случилось и что те цветы делают у тебя дома. Этого будет достаточно, чтобы я знал, как облегчить тебе жизнь.

      Чес, видимо, расслабился, даже легко усмехнулся и кивнул.

      — Я в твоей полной власти, Джон, — проговорил он сладчайшим шёпотом и, протянув руку, забрал у него сигарету и выбросил её за балкон — Джон не делал так уже с подростковых времён и понял, что безумно соскучился по таким диким мелочам. Чес как будто понял его воодушевление и только мелко улыбнулся, покачав головой. — Зайдём обратно, и я всё расскажу тебе. Уснуть сейчас навряд ли получится.

***

      За кружкой горячего кофе любой мрачный город становится лишь безразличной плёнкой, которую поспешно нацепили на окно. Чес заговорил не сразу, подыскивал слова и мрачно перебирал варианты оправданий; кажется, в итоге не нашёл ни единого, так что принялся за рассказ как есть. Три дня назад, после встречи с Джоном, он ощутил себя подозрительно странно — меланхоличное настроение, забывчивость, резкие перепады настроения. Чес догадывался, что это начало очередного приступа, но когда хотел рассказать Джону об этом и уже выходил к нему, на его пороге появился букет чёрных лилий с запиской «Помрачённый разум обращает свои глаза к солнцу — и не видит ничего, то есть не видит вообще. Поль Мишель Фуко». Этот букет, как анонимный чудовищный привет из прошлого, которое тянулось за ним гниющим шлейфом, и эта записка, где выбрана специально такая обескураживающая цитата — всё это ввело Чеса в панику, легковесную, но давящую на виски. Джон знал, как это. Чес говорил об этой части неохотно, нервно сжимал край халата и водил глазами по полу. Дальше в его рассказе всё пошло как по накатанной: типичный сюжет, повторявшийся из года в год, из века в век. Джон едва не усмехался абсурдности ситуации и стечению обстоятельств.

      Чес тут же выкинул цветы и подавил нараставшее беспокойство простым успокоительным, которое лишь тормознуло его нервную систему, но не заглушило сомнение, фоном зудящее в мозгу. Чес не смог найти в себе сил, чтобы увидеться с Джоном, только написал ему сообщение. Утром у его дверей вновь были цветы — от запаха уже сводило разум, потому что у лилий специфический аромат, и на этот раз Чес не смог их выбросить — его охватила паника, что за ним кто-то следит и специально поставляет ему цветы, которые ассоциировались у него с его нелёгкой болезнью. Примерно тогда и случился срыв, приступ — можно как угодно описывать это, но ничто не сможет вполне точно рассказать, насколько это мучительно.

      Чес фрагментировано помнил о тех событиях, помнил о своём желании убежать куда подальше, скрыться от страшной угрозы, больше никогда не видеть этих цветов и посланий. Его охватила паранойя, бесконечная и тошнотворная. Она усугубила всё то, что мелкими ростками пронизывало тело и разум Чеса, уже заражённые и воспалённые. Все «демоны» выползли наружу, распустившись ярко-красными цветами. Чес утверждал, что начинал слышать какой-то шёпот и ощущал, как будто кто-то прикасается к нему чем-то липким и холодным.

      Джон нахмурился, потому что галлюцинации в его случае были чересчур плохим симптомом. Неудивительно, что нервная система полностью слегла, уступив место оголённым страхам и комплексам, которые увели Чеса куда подальше от дома, сопроводив его исчезновение второсортными загадками. Это слово, кстати, придумал сам Чес, когда вспоминал о цветке, приколотом ножом к карте, и ключе, который он попросил передать через администратора. Джон дал ему вчера некоторые лекарства — для начала стандартные и не усугубляющие шаткого положения. Наверное, именно поэтому сегодня Чес вспоминал о себе самом с усмешкой. Целых два дня он провёл в парке, прячась в укромных местах, и только чудом не нарвался на неприятности. Затем его отыскал Джон, и, собственно, вот и вся история.

      Джон предложил вариант обратиться в полицию — может быть, не совсем эффективно, но зато на душе у Чеса будет спокойнее, если он будет знать, что кто-то ищет нерадивого шутника. Чес на это отреагировал вяло, словно не верил в успех, который только и заключался в его мнимом спокойствии. Джон осторожно порасспрашивал его, кто мог бы знать о таком интимном факте насчёт лилий — может быть, кто-нибудь из знакомых или друзей, или кто-то среди тех, кого он впервые встретил только в стенах клиники…

      Джон уже нарисовал в своём воображении сцену, где Чес знакомится с кем-то из пациентов их клиники и, пребывая в апатичном настроении, рассказывает о себе всё — ситуация типичная и вполне обыденная для таких заведений, но всё как раз и зависело от собеседника: он мог быть и неуравновешенным идиотом, который решился испоганить чью-то жизнь. Может быть, слишком надуманно, Джон не спорил. Чес ответил ему упрекающим, печальным взглядом и сказал, что об этом факте не знал никто. На самом деле он хотел сказать, что был просто слишком одинок для этого и что уж Джону, как никому другому, было об этом известно лучше всего. Пришлось перевести тему в другое русло, но осадок, паршивый и горький, повис где-то между ними, вновь отбросив на тысячи километров. Джон понимал, что не стоило касаться этой темы, но одиночество Чеса было лишь его предположением, так что он рискнул. Кажется, попал чересчур в точку, но что теперь сделаешь…

      Делая вид, что обдумывает план лечения, чёркая что-то в исписанном блокноте, Джон на самом деле размышлял над ситуацией в целом, потому что подробнейший план лечения был готов у него ещё десять минут назад. Этот странный инкогнито, посылавший Чесу дорогие, нечасто встречавшиеся в лавках цветы, сильно беспокоил его. Может быть, и правда стоило сообщить полиции, но Джон не был уверен, что там придадут этому делу хоть какое-то значение. Стало быть, время действовать самому! В его голове уже созрел план, и, помимо курса лечения, Джон изложил Чесу и его:

      — Как бы это ни звучало глупо и абсурдно, но с этого дня мы будем проживать в одном номере. Во-первых, посмотрим, насколько смелым станет этот отправитель цветов, когда поймёт, что в квартире ты не один, а во-вторых, в случае чего я смогу своевременно помочь тебе и даже попытаться проследить того, кто подкладывает цветы. Естественно, предлагаю брать довольно просторные номера и делить плату на двоих. Это временная мера.

      — Скорее безвременная… — печально буркнул Чес и покачал головой. — Но я согласен с тобой. Пора и переезжать, кстати. Уже вышел новый рассказ.

      — Что насчёт старого? — Джон и не думал придавать такого значения этим рассказам, но ему показалось, что это делало Чеса счастливее. На этот раз парнишка только равнодушно покачал головой.

      — Я скину тебе ссылку на блог этого автора, если захочешь, прочитай. Наш следующий город…

      — Нет-нет, Чес, — мягко перебил Джон — лекарства сделали Чеса немного апатичным, но это было поправимо. — Я хотел, чтобы ты рассказал мне об очередной истории. Ты отлично это делаешь, даже если истории и не стоят того.

      Чес вздрогнул, глянул на него недоверчиво, затем мягче и ласковее, и даже позволил себе задумчивую ухмылку. Даже пребывая в шоковом состоянии после приступа, он легко понял, что значили эти слова для них — конечно же, дело не в глупых рассказах!

      Впору городу, приютившему их, рассказ вышел таким же скомканным и неоднозначным. Без упоминания конкретного периода времени или века автор описал историю о колдуне или маге, который каждый четверг приходил в город, садился где-нибудь, доставал мольберт и краски и начинал рисовать. Рисовал тот же самый город, только что-то в него добавляя — балюстраду к зданию, красивую клумбу, фонтан, мраморную статую, тенистую аллею или рождественскую ёлку. Это был персонаж Б. Жители не могли разглядеть его точно, никогда не успевали расспросить его о чём-нибудь — в то время, когда он рисовал, на Дахау всегда находил туман.

      Однажды ему стало слишком скучно работать в одиночестве, и он решил нарисовать себе помощника и друга — такого же колдуна, как он. Получился милый молодой парнишка, который был всего лишь на несколько лет младше Б. Колдун волновался, что выйдет из его эксперимента, потому что внешность он нарисовал в точности, но что с характером?.. На следующий день он встретил плод своих творений — персонажа А. Они тут же подружились и принялись вдвоём рисовать Дахау. Город буквально расцветал на глазах у удивлённых жителей — прежде они не видели таких изящных и кардинальных перемен. Б был очарован своим новым другом и, наверное, почти влюблён.

      Спустя какое-то время персонажа А стали одолевать тяжкие, неизвестного рода мысли, и в его картинах Дахау всё чаще покрывался густым серым туманом. Жители жаловались на мрачность города, на портившееся у всех сразу настроение. Б как мог пытался переделывать что-нибудь в Дахау так, чтобы туман уходил на задний план, но ничего не выходило. Он даже пытался рисовать солнце над городом в противовес картинам А, но и это не помогало: чувства, с которыми А выводил белёсые туманы, были сильнее желаний Б. А не делился с другом своими мыслями и постоянно был печален и задумчив.

      Спустя какое-то время друзья перестали ходить вместе — каждый из них приходил рисовать отдельно. Персонаж А совсем отдалился, и Б не знал, что случилось, ломал голову, переживал, искал с ним встречи, но находил только равнодушие. Создание, которое он нарисовал и ласково сформировал в своём сознании, ныне стало для него тёмной бездной, неизведанной и глухой. Картины Б становились мрачнее, и город жалостливо прогибался под печали неизвестных магов.

      Жители уже не думали, что наступят хорошие времена, и некоторые потихоньку покидали родные дома в поисках счастья. Однажды Б, вспоминая своего друга и уже убиваясь от времени, проведённого с ним в разлуке, нарисовал на картине их, встретившихся на рассвете около древней арки. На следующий день это и случилось, и, увидев своего друга, персонаж А наконец понял, что больше не сможет молчать и, бросившись к Б с объятием, признался ему. Признался в своей любви и смешанных чувствах по этому поводу, когда подумал, насколько это глупо и неправильно. Все его нарисованные туманы — как тоска по недоступной, далёкой любви.

      Б не верил своим ушам, не верил, что всё обернётся так. Его немного смущало новое чувство, испытанное к А, когда они были в разлуке, но он справился с этим. Они стали любовниками, возможно, слишком поспешно, но не пожалели об этом. Их история ожидала счастливого конца, только… Когда они вновь пришли рисовать город, А признался, что так долго рисовал туман, что уже разучился изображать что-то другое. Б убеждал его попробовать, но А, сделав несколько никудышных набросков обновлённого города, только с разочарованием скомкал листы и выбросил. Тогда Б придумал компромисс: пусть А рисует туманный Дахау, раз может это хорошо, но делает туман не таким густым и тяжким, а почти прозрачным, похожим на золотистую вуаль, которая бы не вгоняла жителей в печаль. После этого дела города наладились, и жители стали потихоньку возвращаться в то место, которое раньше навевало только скуку. Но лёгкий туман в Дахау остался — как напоминание о юном маге, который старательно вырисовывал только эти картины.

      — Так и знал, что эти персонажи неровно друг к другу дышат, — равнодушно заметил Джон, фыркнув. — Впрочем, автор опять вывернулся из неловкого положения, и мне даже понравилась история.

      — Честно говоря, про персонажей я знал давно, ещё по прошлым рассказам… — смутившись, ответил Чес и опустил взгляд. — Кое-что не дорассказывал, потому что не знал, как ты к этому отнесёшься. По сути, звучит ведь бредово.

      — Но что-то заставило тебя сменить своё мнение… — с любопытством обронил Джон, наклонив голову набок и улавливая каждую эмоцию, касавшуюся этого симпатичного лица. Почему-то для румянца на щеках Чеса не находилось другого определения, кроме как лепестков бледной розы, и Джон ругал себя за банальности и оплошности. Сминая в пальцах край халата, Чес наконец выпалил, набравшись храбрости и откровения настолько, что даже взглянул ему в глаза:

      — Я понял, что могу доверять тебе. Безрассудно и отчаянно, может быть, слишком сильно для того количества дней, которые мы знакомы, и для того типа отношений, которые мы выбрали. Наверняка ты снова думаешь прагматично, вспоминая то, о чём мне следовало бы тебе рассказать… — Чес неулыбчиво усмехнулся, как только мог он сам, и опустил серьёзный, слегка встревоженный взгляд. — Но я прошу тебя дать мне ещё немного времени и…

      — Кажется, мы уже говорили об этом, — мягко прервал его Джон и доверительно улыбнулся. — В твоём распоряжении времени даже больше, чем ты себе представляешь. Расслабься. Мы просто будем ждать.

      «Ты оттягиваешь время, зная, что оно убийственно для нас, зная, что мы только сильнее привыкнем друг к другу, что потом зависимость станет невозможной и катастрофической. Ты делаешь это специально, потому что видишь меня на удивление хорошо, видишь мои страхи и горести и хочешь залечить их, хотя сам на три четверти состоишь из разочарования, потерянности и тоски, хотя и знаешь, что в итоге залеченные раны закровоточат вновь. И я не могу это остановить».

      Джон писал эти строчки в своём блокноте сразу после разговора с Чесом, когда тот сослался на усталость и ушёл на диван в гостиную немного вздремнуть перед предстоящей поездкой. Джон говорил последние фразы Чесу спокойно и рассудительно, но сердце его бешено колотилось, отдаваясь в рёбра глухим, вибрирующим эхо. Он говорил «Мы просто будем ждать» даже слегка равнодушно, но его выдало чрезмерное выделение слова «Мы», потому что под ними он уже понимал не пациента с врачом, а двух обыкновенных людей, таких жалких и одиноких, что коротким безумным поездкам удалось их столкнуть друг с другом хаотически и спонтанно.

      Джон тихо смеялся над собой, потому что даже спустя час, два, спустя день ему не хотелось вырвать исписанную жалкой исповедью страницу из блокнота и сжечь её в пламени свечки. Джон тихо смеялся над собой, потому что потерял равновесие и падал на дно слишком беззаботно для того, кто однажды уже поднимался оттуда, опустошённый и растерзанный.