Чес сказал: «Следующий город — Инсбрук». Джон только кивнул и проложил маршрут до австрийского городка из Дахау: всего три часа езды, зато муторное пересечение границы, где всегда терялось полчаса времени. Выезд решили перенести на завтра — на сегодня не было свободных машин в конторе аренды. Джон был даже рад этому стечению обстоятельств, потому что спешка им была ни к чему. Собрать вещи, помочь Чесу вытащить всё из номера, до сих пор заваленного лилиями, купить необходимые лекарства, то есть обежать не одну аптеку.

      Чтобы не возвращать Чеса к болезненным воспоминаниям, Джон взял у него ключ от номера и выбросил оттуда все цветы, уже ссохшиеся и завянувшие. Запах во всех комнатах стоял приторно-тошнотворный и прелый, так что пришлось проветривать здесь почти полчаса. Джон также убрал нож, открепил от стены карту города и выбросил её. Только после этого он позволил Чесу вернуться в бывший номер и забрать все свои вещи, но только под собственным присмотром. Сейчас даже маленькая деталь могла вывести парнишку из равновесия, и, пока не началась терапия, не следовало подвергать его даже малейшему стрессу.

      Но даже эта часть дня прошла без приключений. Вечером они уже практически сидели на чемоданах, оставив только кое-что из одежды и зубные щётки. Джон сам взялся за выдачу лекарств Чесу, и его состояние обещало стабилизироваться совсем скоро — это предвещали хорошие признаки в его поведении.

      Утром они погрузили чемоданы в машину и отправились из Дахау навстречу неизвестному австрийскому городу. Джон знал, что втайне Чес радовался отправлению и нисколько не тосковал по этому городу — слишком неоднозначным и смутным он оказался в его жизни. Инсбрук в мечтах Джона рисовался ярким и непринуждённым, без давящего тумана и тёмных стен — ему так хотелось, чтобы Чес почувствовал себя расслабленно и непринуждённо, чтобы забыл обо всех проблемах под тёплым весенним солнцем. И его мечты оказались почти пророческими…

      Золотившиеся медовым отблеском черепицы встретили их, когда они въехали в город. Стоял мягкий апрельский вечер с малиновым закатом и румяными улицами, со сладкими ветрами, доносившими из кондитерских ароматы суфле, и с размеренным, чувственным боем колоколов. Джон и не думал, что город будет таким. Он очаровался сам и не заметил, как Чес, всю дорогу пребывавший в меланхоличном, уставшем состоянии, вдохновлённо оглядывал широкие проспекты и выхолощенные, строгие дома девятнадцатого века, встречавшие их у окраины города. После мрачного, сутулого Дахау они и не могли не влюбиться в Инсбрук, разноцветный и жизнерадостный, полный запахов, голосов, красок и эмоций.

      Джон предложил остановиться в хорошем отеле прямо в центре города: фиолетовое здание с выпуклыми эркерами и бледными каменными статуями — почему бы и не пожить в таком хоть когда-нибудь? Они сняли шикарный двухкомнатный номер, располагавшийся на углу здания. Оттуда открывался вид на центральную площадь с высокой колокольней и пряничными домами. Джон чувствовал, что где-то там, за поворотом, они увидят настоящий Инсбрук, который прямо сейчас полыхал рубиновыми отблесками и ласкал их лица влажноватыми, тёплыми ветрами.

      Но эти грандиозные планы перенеслись назавтра — Чес устал с дороги и без сил упал на свою широкую, приятно пахшую кровать и даже немного задремал. Джон тоже ощущал гложущую усталость и, решив не тревожить Чеса, быстро сходил в ближайший супермаркет за незатейливым ужином. Ему нравилось, как начиналась новая жизнь в Инсбруке, и он уже скучал по ней, хотя это было совершенно странно. Вслушиваясь в перезвон колоколов на площади и выкладывая на стол продукты из пакетов, Джон вдыхал свежий цветочный воздух и щурился от нежного солнца, заглядывавшего к ним на кухню. «Здесь мы будем если не счастливы, то хотя бы спокойны». И Джон вновь оказался прав.

      Они прожили в Инсбруке полторы недели; наверное, не уехали бы вообще, если бы не верность Чеса своему грандиозному плану. В городе стояла тёплая, ласковая погода, солнце пригревало спины, и до ужина они гуляли по городу, проходя где-то уже в пятый или шестой раз, но всё равно изумляясь красоте, как в первый. В Инсбруке каждый дом в Старой части города был разукрашен в свой яркий цвет. Джон ощущал себя на палитре большого художника, который только готовил краски для очередного шедевра и кое-где даже пытался смешивать цвета, получая нежно-бирюзовый, загадочно-рубиновый, пастельно коралловый и насыщенно сиреневый.

      Небольшие центральные площади всегда жили своей жизнью, лёгкой и звучной: в окружении оливково-белых и желтоватых барочных и готических зданий, под шум питьевого фонтанчика и голосов из ближайшего кафе, здешняя неспешная жизнь мягко обволакивала Джона и Чеса подобно шёлковым разноцветным лентам. Дорогая позолота на крышах, гладкость чёрных мраморных статуй из церкви, почти пустынные воздушные улицы, похожие на сладкие сливочные торты, уютный сумрак местных кафе, прогулка по черепичным крышам в обход правил, сладкие минуты уединения под массивными порталами бледно-розовых монастырей, дворцовые залы, пропитанные томной тишиной и с масляными картинами, где по начищенному до блеска мраморному полу Чес шутливо танцевал в псевдо манере вельмож и неизменно утягивал за собой и Джона, сотни фотографий пёстрых зданий, узких и широких, с цветами под окнами и с незатейливой средневековой живописью прямо на стенах. Наконец, уединённость набережной, меланхоличной и ветреной, зеленовато-потёртые купола церквей, шумные рынки, пропахшие пряностями и вином из подмороженного винограда, где Чес приобрёл никому не нужный дешёвый полароид, рабочий и с прилагающейся плёнкой.

      Настал черёд квадратных фото, как будто состаренных и слегка потёртых. Джону нравилось наблюдать за разгоравшимся интересом Чеса к фотографии и красивым видам — это значило, что его нервная система расслабилась, позволив городу и новым впечатлениям сделать всё за неё. Но ещё больше ему нравилось присутствовать в этой хрупкой, но светлой жизни, пусть пока только равнодушным человеком в чёрном пальто на глянцевых фотографиях рядом с Чесом.

      Закаты здесь были перламутровые и горящие томным рубином. Разговоры выходили под стать этим закатам — откровенные и чуть-чуть нелепые, не правдивые, как в самых искусственных рассказах. Чес любил рассказывать много историй, не боялся говорить и о себе: что любил и чего терпеть не мог, какие страны изъездил, как первый раз попробовал курить, почему обожал белое вино и зачитывался книгами Моэма, как часто влюблялся в людей, когда был юным подростком, и как быстро эти эмоции сходили на нет. Чес признался, что до сих пор считает это всё глупостями, и не стал пояснять, почему. Джон догадывался о причинах: наверняка считал, как и все молодые люди в его возрасте, что настоящая любовь обойдёт его стороной, и вся жизнь будет мелькать разноцветными, но бесчувственными отношениями. Но ещё Джон знал, что это со временем проходило, и потому не волновался за парнишку.

      Вся их неспешная жизнь в Инсбруке протекала спокойно, не считая двух моментов. Первый случился в супермаркете где-то в середине недели: Джон небрежно вытащил дисконтную карту, и вместе с ней вывались остальные карточки, в том числе и… маленькая фотография. Чес помог ему собрать всё и на секунду задержался взглядом на фото — Джон не винил его в любопытстве, сам бы так же поступил на его месте, только вот теперь ему приходилось выдумывать правдоподобную историю, кем мог приходиться ему этот юный белокурый парнишка на фото, с которым Джон сфотографировался в те далёкие, почти безоблачные времена, когда запах сирени ещё вызывал радость, а сердце трепетало от сладкого, необъятного чувства.

      — Кто этот мальчик? Такой красивый…

      Джон заметил в интонации Чеса не только интерес, но и шаткую тревогу.

      — Это мой младший брат, Джейк, — тут же нашёлся Джон, при этом постаравшись сохранить невозмутимый вид. — Чес, это долгая история. Возможно, я потом тебе когда-нибудь расскажу…

      — С ним всё в порядке? Он… жив? — Чес не умел скрывать тревогу и сомнение, что даже рассмешило Джона.

      — Да… — он ответил спокойно, но внутри него всё вскипело, как в стеклянной нагретой баночке. Ему не хотелось врать Чесу, но сейчас не объяснишь всего, а фото «всего лишь друга» в кошельке подозрительно само по себе.

      Они возвращались домой, наслаждаясь мороженым и леденцовым, немного жарким солнцем. Чес разглядывал пёстрые дома, иногда касался рукой их старинных стен, а Джон молча углубился в воспоминания и кусал губы, когда образ Джейка продолжал донимать его спустя столько времени, когда, казалось, все фото были выброшены и удалены из ноутбука, а все контакты — оборваны, этому негоднику удалось просунуть ему в кошелёк их фото, тем самым напомнив ему, кем они были. И располосовать ему и так испещрённую шрамами душу. И не только душу… Джон пообещал себе сжечь эту фотографию сегодня же, за полуночной затяжкой, но так и не смог, только подпалил края зажигалкой и спрятал во внутренний карман пальто. Поближе к сердцу, откуда Джейк так и не вышел, если уж честно.

      Второй раз их безмятежность слегка нарушил сам Чес. В один из тех долгих, ленивых дождливых дней, которые всё-таки случаются в австрийских городках, они бесцельно гуляли по городу без зонта, вопреки прогнозам и чернильным тучам, загородившим весь небосклон. Конечно, попали под ливень, никуда не успели добежать, целиком вымокли, кое-как отыскали навес под одним из пабов — внутрь зайти они могли лишь разве что в своих мечтах, потому что крохотное помещение было просто битком набито людьми. Пришлось ютиться на нескольких квадратных метрах, которые закрывал навес, хотя от косых пронизывающих струй дождя это не спасало.

      Чес заказал себе терпкий смородиновый ликёр, а Джон — стакан виски, иначе такую погоду пережить было никак. Алкоголь уже приятно жёг изнутри и развязывал язык, а ливень до сих пор не прекратился. Чес, и так возбуждённый сегодняшней прогулкой и впечатлениями, а теперь ещё и отхлебнувший смелости, аккуратно, ненавязчиво, но уверенно прижимался к нему, ссылаясь на то, что из-за ветра капли попадали на него и ему не хотелось простыть снова. Джон видел в этих глазах смачный, чуточку дьявольский блеск, но едва ли мог противиться этому обаянию. К тому же он прекрасно понимал, что алкоголь в этом случае не виноват вообще ни в чём; виноваты только они с Чесом. Прижимаясь к холодной каменной стене, они стояли близко друг к другу, ощущая тепло, ещё немного чужое, но уже понятное. Джон приобнял Чеса одной рукой и умолял его убрать руку со своего туловища, потому что это слишком неправильно и…

      Случилось нечто странное. Джон потом едва ли мог себе это объяснить — объективность махнула на него рукой в тот вечер. Чес развернул его к себе лицом (Джон долго потом изумлялся, насколько расслабленным и податливым был в тот момент) и, взяв его за ворот пальто, прижал к себе близко, непозволительно близко, когда сквозь ткань ощущался жар чужого возбуждённого тела.

      — Я… так счастлив, действительно счастлив, что мне выпало путешествовать с тобой, — его щёки горели коралловым румянцем, а губы, чувственные и дрожащие, растянулись в улыбке. — Мне так радостно, что это ты, ты, Джонни, а не кто-то другой, потому что кому-то другому я бы не позволил того, что позволяю тебе, и не позволил бы себе сам того, что делаю прямо сейчас. Ты можешь опровергнуть, сказать, что это алкоголь или очередной приступ, но мы с тобой знаем, как всё на самом деле… — его глаза, хитрые, с шоколадным отблеском, затягивали, и Джон был готов подчиниться его тёплому голосу беспрекословно. — Ты сначала тоже показался мне строгим и безразличным, но… это только оболочка, и я рад, что мы так с тобой сошлись! — Чес был слишком откровенным и наивным в тот момент, чтобы не кинуться к нему с объятием. Джон же не был так рад тому факту, что они сошлись и именно так; он видел слишком отчаянное, страстное будущее для них самих, и это огорчало его.

      Однако тогда он не думал об этом, потому что Чес приятно изумил его и просто заставил обнять в ответ, а ещё — легко, ненавязчиво поцеловать в макушку, давая обманчивую мысль, что Чес этого не заметил. Пожалуй, всё это получилось как-то слишком импульсивно, и Джон долго укорял себя за излишние эмоции, но он не чувствовал себя так правильно и осознанно, как тогда, под навесом паба в обнимку с Чесом Креймером. И это — чистая правда.

      История от анонимного автора на этот раз не отличалась мрачностью и суровостью — под стать солнечному, уютному городу, от рассказа веяло надеждой и приятным оптимизмом. Джон, кстати говоря, удивлялся совершенно различной атмосфере в историях одного и того же автора: одни были сплошь сотканы из майских лучей и вселяли тепло в чёрствые сердца людей, другие же поражали своей суровостью и холодом, больно укалывая куда-то в грудь. На этот раз персонаж А, будучи семилетним ребёнком, повстречал персонажа Б одним погожим летним деньком шестнадцатого века в старой полуразрушенной церкви. Б не был человеком в прямом смысле этого слова — он выглядел, как человек, но, в сущности, был кем-то типа призрака или фантома. Он тоже рос вместе с персонажем А, менялся, был осязаем, но не давал прикасаться к себе с самой их первой встречи, сказав, что это приведёт к пагубным последствиям, причём у персонажа А. Несмотря на это, они подружились, стали близки, как никогда, хотя их встречи и ограничивались только несколькими часами в церкви.

      Персонаж А рос и вместе с тем росли вопросы, которые он задавал Б: от наивных и смешных до серьёзных и трудных. Б понимал, что однажды придётся рассказать всю правду, но не хотел портить их близкие отношения так скоро. Затянулось это на долгие годы. Только под конец, когда неизбежное уже случилось, и сущность Б стала угасать по его природе, он раскрыл наконец А свою тайну: если им суждено соприкоснуться, А больше никогда не сможет вернуться в свой родной мир, выйти к своей семье и жить, как прежде, потому что он станет невидим для всех. Но Б утаил ещё одну деталь: без его прикосновения он, скорее всего, просто исчезнет, растворившись в воздухе.

       А видел, как его друг болезненно бледнеет и становится с каждым днём всё трудноразличимее, и панически искал выход, но положение казалось совершенно тупиковым, ведь, по сути, о существе, с которым он провёл долгие годы, он не знал ничего, и это больно задевало, ошарашивало, как удар по голове. Однажды, когда Б стал настолько бледен, что А уже думалось, будто тот исчез навсегда, Б решился рассказать ему о себе и поведать тайну, которую так долго хранил.

      Б не знал, что он за существо, но точно знал, что они появлялись для кого-то, кто уже существовал в мире, среди людей. Им запрещалось подходить и говорить с тем человеком, ради которого они были созданы, хотя если бы это свершилось, они бы идеально подошли характерами, потому что у каждого человека — свой такой призрак. Но если кто-то осмеливался нарушить этот закон, его ждала суровая кара: долгие годы он будет увлечён своим человеком, но в конце исчезнет, растворившись в небытии. Спасти его может тот, ради кого он создавался, но это слишком большая плата для человека — стать невидимым ради какого-то незнакомца и больше не увидеть своей семьи и своих друзей. Б отошёл на достаточное расстояние, чтобы убежать и не дать другу коснуться его — только вот А уже давно всё решил, и остановить его не смог бы даже Б. С тех пор, будучи двумя загадочными существами города Инсбрук, они продолжили своё таинственное бессмертное существование, и никто не знал, как.

      На месте старой разрушенной церкви построили новую, стоящую и сегодня, и, по слухам, в ней всегда творились странные, но приятные вещи, по типу свежих цветов у алтаря ежедневно или замены свеч в подсвечниках — да, можно списать на доброжелателя, который всё это выполнял, но охрана в церкви не обнаружила никого во время своей еженощной службы. Дешёвый трюк, использованный автором, снова зашёл на ура, и Джон уже обожал этого анонима, хотя и не мог не ругать за некоторые нелогичности и неточности в его рассказах. Впрочем, списывая это на некоторую долю сказки там, Джон больше наслаждался рассказами и тем, как Чес их описывал.

      Пожалуй, было ещё кое-что, отравившее их небрежную, ленивую жизнь: за день до того, как Чес объявил о новом рассказе и новом городе, на пороге их номера появился букет с чёрными лилиями. Джон заметил его первым и незаметно быстро от него избавился. Когда он вернулся, кое-как сумел совладать с собой и со своим лицом, побледневшим от… пожалуй, от настоящего страха. Если у Чеса завёлся неприятель, то он либо так сильно его ненавидит, либо конченый псих.

      Сказав, что идёт в супермаркет, Джон на самом деле завернул в полицейский участок и ради успокоения собственной души всё-таки подал заявку, хотя принимающий его заявление дежурный был настроен скептически и даже насмешливо. Его можно было понять, и Джон не надеялся, что это спасёт их с Чесом положение основательно, но, по крайней мере, патруль несколько раз ходил вокруг отеля и внутри по этажам, и это уже казалось лучше, чем ничего.

      В первый раз Джон не придал этим лилиям такого значения, только сегодня он осознал, что этот преследующий Чеса психопат слишком опасен и что цветы могут быть только первым его шагом. Наблюдать за Чесом, отслеживать его перемещения (что казалось слишком надуманным и подозрительным), покупать дорогие, редко встречающиеся цветы, которые ассоциировались у Чеса с болезнью и плохими воспоминаниями, и, наконец, подбрасывать их под двери, где жил Чес, тем самым доводя его до шокового состояния — пожалуй, только теперь Джон понял, сколь опасна и скользка эта дьявольская игра. Он не хотел, чтобы Чес увидел ещё хоть раз эти цветы, кроме как на своём запястье, и впал в депрессию, от которой кое-как стал отходить в последние дни, обмякнув на тёплом весеннем солнце. Ради спокойствия Чеса ему надо было очень хорошо потрудиться…

      Вернувшись в тот день расстроенным и апатичным, Джон пытался поддержать беседу с Чесом и отшутиться тем, что не хочет расставаться с Инсбруком, но понимал, как провальны и неудачны эти попытки, и наверняка Чес прекрасно догадался, что проблема в другом, но не стал лезть ему в душу. Однако всё равно пытаясь его немного успокоить, он отвлекал его от мрачных мыслей своими разговорами и интересными рассказами, мнением о фильмах, на которые они успели сходить за всё это время.

      Поздним вечером, когда небо такое прозрачно-сапфировое, а уют дома — слишком интимный, Джон сумел немного расслабиться и даже улыбнуться. Они сидели на диване, невероятно близко друг к другу, и в воздухе витал запах чёрного чая и ментоловых конфет. Телевизор щебетал что-то очень срочное на заднем плане, но это было так неважно. Джон натянулся в струнку, когда его плеча коснулась голова Чеса, нежно прижавшегося к нему. Его волосы пахли чудесной смесью корицы, кофе и цветов, а пальцы незаметно переплелись между собой. Джон позволял себе это, зная, что с каждой секундой оттолкнуть его будет сложнее и что их жизни неизменно летят в пропасть, гнилую и безвыходную. Он знал это и всё равно приобнимал за плечи, прижимая ещё ближе и обосновывая это для себя холодом в номере, всё равно утыкался носом в его волосы и осторожно гладил по шелковистой, приятной коже.

      Он ощущал себя так же напряжённо, как оголённый нерв, и каждое движение Чеса отзывалось в нём крохотным, но мощным взрывом, от которого щекотливые вибрации проникали сквозь тело и заставляли Джона задерживать дыхание. Парнишка был слишком нежен и даже не пьян, и от его близости удары сердца становились такими частыми и содрогающими грудную клетку, что Джон закрывал глаза и напрасно пытался себя успокоить. Зря он убеждал себя, что парнишка ему не нравится; он нравился ему даже чересчур, и Джон решил не врать себе — порой это облегчало жизнь. Это может быть и не столь опасно, если сократить моменты, подобные сегодняшнему, до минимума. Только вот Джон уже не был уверен в себе и в своих желаниях.

      И он снова погибал от того же, отчего едва не разрушил себя в прошлый раз.

      Шестым городом в их путешествии был Гёссль — опять Австрия; точнее, городом его можно было назвать с натяжкой — крохотная деревенька на полтысячи человек. Зато — опьяняющий воздух, зелёные изгибы полян и холмов, зубчатые горы, рвавшие облака, озёра с зеленовато-синей водой и яркие полевые цветы, растущие так хаотично, словно пятна краски, разбрызганные художником на своём черновике. Умудрённые опытом, Джон и Чес сразу поняли, что искать здесь свободный номер в единственном отеле бесполезно, так что сразу направились к базе кемпинга недалеко от города. На этот раз можно было за умеренную плату выкупить целую палатку, одну из тех, что здесь сдавали в аренду на постоянной основе. Джон и Чес присмотрели самую большую и просторную, похожую на полноценную квартиру внутри, и тотчас же выбрали её.

      С дороги они оба немного устали и остаток вечера провели рядом с костром, с незатейливым обедом и кружкой горячего какао. После вчерашнего безумия они немного оправились, хотя Джон и не сказал бы, что между ними промелькнула холодная искра, так часто разъединяющая людей после терпких ошибок. Чес смотрел на него всё так же ласково и нежно, но, как будто устыдившись себя вчерашнего, свёл к минимуму прикосновения и близость. Однако Джон не ощущал неловкости, что было так чарующе и странно, ведь они с мальчишкой знали друг друга едва ли месяц. И этот месяц выдался нелёгким, но органичным — казалось бы, разные определения, но иначе Джон и не мог это выразить.

      Каждый день он писал свои мысли и впечатления, полученные за день, в чёрный кожаный блокнот — раньше здесь каждая страничка аккуратно заполнялась ровным почерком, велась характеристика поведения Чеса, оценки, прогнозы, сплошной текст разделялся на логические абзацы, главные моменты выделялись цветом. Теперь же, впору и настроению Джона, здесь всё писалось хаотически и разрозненно, строчки летали вверх-вниз, а карандашные пометки на полях могли свести с ума любого. Кроме Чеса, на этих страницах появился сам Джон, его мысли и волнения, и это казалось ему неправильным — смешивать личное и работу. Хотя, в общем-то, он понимал, что этому суждено было сбыться ещё в тот момент, когда он соглашался на авантюру от Карла. Теперь оставалось только изумляться, почему они с Чесом не знали друг друга раньше, хотя бы чуточку раньше, чтобы эта история, пронизывающая их, не становилась самой банальной и трагичной среди подобных себе.

      Чес рассказал ему историю этого города — устами неизвестного автора. История о двух детективах, расследующих дело о местной группе сектантов, терроризирующих население, тогда многочисленное из-за того, что несколько деревень были объединены в одну. Так как сведений в руках юных следователей оказалось немного (и все они были противоречивы), им пришлось самим расследовать это, но нестандартно — действовать под прикрытием. Один из них, персонаж Б, отважился на рисковую роль человека, готового вступить в ряды сектантов, чтобы узнать обо всём изнутри.

      А его координировал, связывался с ним и всегда был готов помочь, а ещё как бы между делом ненавязчиво опрашивал местных жителей, пытаясь выискать среди них последователей секты. В рассказе во всех подробностях описывались места и здания, где побывали детективы, и Джона удивило бесконечное количество подземных ходов под деревней, что наверняка являлось выдумкой, но вкупе с убедительным слогом автора казалось даже правдой.

      Главные герои прошли через множество тяжких испытаний: Б часто попадал в опасности, а на А один раз даже напали, но выйти им удалось живыми и более-менее невредимыми. Однако делу это не помогло — сколько они ни углублялись в паразита, накинувшегося на деревню, так и не смогли предоставить начальству внятных доказательств, хотя Б испытал многие обряды посвящения на своей шкуре.

      Это были 50-е годы прошлого века, так что с вещественными доказательствами было плохо, а наряды, пускавшиеся вслед по данным детективами координатам, находили только пустые или заброшенные места, никак не похожие на сходки сектантов. Двух детективов, почти пожертвовавших собой ради дела, отстранили от должности, и тогда они, уставшие и разбитые после следствия, навсегда покинули страну, и никто о них больше не слыхал. Зато спустя пару лет в этой деревне произошло массовое самоубийство людей — самое громкое и многочисленное в Австрии. Дело секты раскрыли, и виновных призвали к суду, но жизни умерших это не вернуло, как и не вернуло это семьям их родственников. Говорят, кто-то видел двух бывших детективов, приехавших сюда, на кладбище, чтобы возложить цветы на могилы несчастным людям.

      На этом история кончалась, и Джон только недоумённо качал головой, потому что ему показалось слишком мало. Чес только улыбнулся и загадочно проговорил: «не волнуйся, история продолжится в реальности». Не уточнив ничего, он опустил голову на подушку и тут же задремал — как беззаботный ребёнок, которому только что рассказали волшебную сказку. Джон переборол в себе желание прикоснуться к нему, убрать волнистую прядь волос со лба и только пожелал ему спокойной ночи.

***

      — Это плохая идея, Чес! — стараясь сохранять спокойствие в голосе, осторожно возразил Джон, но парнишка только покачал головой и энергично потянул за руку, при этом его глаза горели живостью и опасным огоньком авантюры. — Ты же сам понимаешь, что эти места не существуют, разве что в мыслях у автора.

      — Ну, так вот и узнаем это! Ты что, думаешь, там до сих пор сектанты сидят? — Чес тщетно скрывал беззаботную улыбку и шёл впереди него, указывая путь.

      — Слушай, я не думаю, что в месте с такой мрачной историей сидит кто-нибудь хороший… — Джон всё ещё противился, но всё равно следовал за Чесом — иного ему не оставалось. — Погоди, а куда именно мы идём?

      — В церковь, конечно! Точнее, в её подвал. А ты говоришь, никого хорошего…

      — Церковь не всегда означает хороших людей…

      Спор продолжался до самой церкви, единственной в деревне и очень старой. Серая черепичная крыша, местами осыпавшаяся, башня с колокольней, расписание служб от руки, окна, утопающие в оранжевом предзакатном свете, и безумная тишина, хрупко разбиваемая шумом колыхающейся листвы, — вот и всё. Джон до сих пор считал затею Чеса отвратительной и осторожно поглядывал вокруг, чтобы это дело осталось без свидетелей. Церковь никем не охранялась и не закрывалась так рано, поэтому они проникли внутрь без проблем. Слабый запах маслянистого ладана и восковых свечек, пыли и сырости — типичный церковный аромат смешивался с запахами альпийских цветов и мёда. Чес проворно вёл Джона за руку, быстро отыскал нужную дверцу в пустой, сияющей из-за мягкого света церкви и тихо открыл её.

      Каменная витиеватая лестница, уходящая вниз, без ламп, с влажными стенами и загадочной шелковистой тьмой — как в самых лучших триллерах, и Джон устало закатил глаза, доставая из кармана фонарик. Сперва они прислушались, есть ли кто-нибудь внизу, затем осторожно спустились. Яркое пятно фонаря цепляло из мрачной гаммы жёсткие контуры пролётов и подсвечников, пыльных и тусклых. По ощущениям Джона, они спустились на уровень минус второго этажа — конечно, это только примерно.

      Лестница кончилась резко, заставив их столкнуться на пороге совершенно тёмной комнаты, с сырым, гниловатым запашком и странным, мертвенным ветром. Джон провёл фонарём вверх-вниз, быстро очерчивая углы помещения: совершенно обычная, но просторная подвальная комната, почти пустая и глухая, даже как будто заброшенная. Вместо пола — утоптанная земля, стены и потолок бетонные; в углу — большой гардеробный шкаф, кое-где у стен — ветхие секретеры, покрытые пылью и землёй. И больше ничего.

      — Ну что, насмотрелся на этот подвал? — почти спокойно выдохнув, буркнул Джон и уже развернулся, готовясь уходить. — Пойдём-ка домой, не нравится мне здесь.

      — Да ладно тебе! Это ведь ещё не всё, Джон… — Чес юркнул куда-то вглубь комнаты, и тьма так резко поглотила его, что Джон не смог уйти и быстро осветил Чесу путь. — В рассказе говорится, что именно отсюда начинали свой путь сектанты. Но где точно находится лазейка, автор не сказал…

      — Ну конечно! Именно поэтому это всё чушь. Писатели — люди ленивые и хитрые и часто пускаются в загадки, пытаясь скрыть то, чего не знают или чего нет на самом деле. Так что это всего лишь профессиональная уловка.

      — Может быть, нужно просто уметь разгадывать эти загадки.

      Чес, сложив руки за спиной и беззаботно усмехнувшись, пожал плечами, как будто и сам не знал, сказал ли всё верно, и этим он так сильно напоминал ребёнка, что Джон даже не успел возразить ему, а он уже принялся обыскивать подвал. Куда деваться — пришлось ему помогать. Они проверили ветхий шкаф, дверцы которого едва держались на петлях; внутри — поношенные, изъеденные молью сутаны и облачения святых отцов. Также осмотрели все секретеры, полные старой жёлтой бумаги, чьих-то заметок, расписаний богослужений и разного ненужного барахла. Потом они проверили стены на наличие секретных выходов, а Чес даже попытался найти тот самый камень, который, как в фильмах, стоить только вытащить — и двери разойдутся в стороны. Чес так смешно надеялся, что здесь есть тайный ход, и подтверждал это сквозняком, дующим откуда-то из-за стены, у которой стоял шкаф. Они поискали ещё и там, но это изначально было впустую. В общем, Джон ощущал себя глупо и безнадёжно, как плохой начинающий детектив, а в конце это надоело и Чесу, так что они направились к выходу, слегка пыльные и измазанные землёй.

      Тяжело ударившаяся о каменные ступени связка ключей заставила их вздрогнуть и остановиться. Где-то наверху, на лестнице, послышался чей-то недовольный шёпот, и Джон с ужасом понял, что случилось самое плохое: их засекли. Лихорадочно оценив ситуацию и уводя Чеса вглубь комнаты, Джон не нашёл ничего лучше, чем быстро спрятаться в шкаф — сначала запихнул туда оцепеневшего парнишку, затем залез сам и, аккуратно прикрыв дверцу, выключил фонарь. В шкафу оказалось тесно, и стоять в полный рост никак, так что пришлось сесть на пыльное дно, испачкав пальто.

      Сквозняк, о котором говорил Чес, стал ощущаться явственнее. Джон удивился и повернулся к стенке шкафа. Ему показалось, что холод дул из его трещин, и это чертовски странно. Шум голосов у входа в комнату отвлёк его. Сквозь замочную скважину у дверцы уже угадывались блики фонарей и тени людей, спустившихся сюда. На всякий случай Джон держал Чеса за руку — боялся, что из-за стрессовой ситуации у него начнётся очередная паническая атака. Но парнишка держался неплохо, в его движениях не чувствовалось нервозности, только сначала — небольшая скованность перед неожиданной новостью.

      В узкую скважину было видно плохо, но Джон подсчитал, что в комнату вошло не менее пяти человек в свободных, как у священников, одеждах. Они бегло и тихо говорили по-немецки и переместились куда-то в центр комнаты, где Джон не мог их видеть — только колышущиеся тени на мерцающих стенах. Неожиданно весь свет погас, и чиркнуло несколько спичек. Стены окрасились в мягковатые красно-жёлтые отблески, и Джон подумал, что люди решили использовать факелы вместо фонарей — странное решение, и…

      Раздался пронзительный, отчаянный крик боли и страха. Чес вздрогнул и только крепче сжал его руку. После крика, когда в ушах ещё вибрировало, послышались сдавленные рыдания и всхлипы. Сквозь них Джон отчётливо услыхал, как один из секретеров у той стены принялись отодвигать — старое дерево скрипело, бороздя твёрдую землю. Кроме этого, к шуму подмешивались другие, очень странные звуки… Размеренное, вводящее в транс пение, ещё слишком тихое, но нарастающее. Джон почему-то сразу определил — это не в комнате. Где-то ещё… но где? Тогда он вспомнил о сквозняке и о трещинах в шкафу. Его рука нащупала твёрдый булыжник, раннее не замеченный им, около стенки шкафчика. Рядом с ним Джон ощутил ещё более сильный сквозняк. Тихо, стараясь не скрести дно, он отодвинул в сторону тяжёлый камень и ахнул, приглядевшись в чёрную пустоту, сначала принятую им за выжженное пятно.

      Красное марево огня, шуршание одежды, толпа людей, идущих неспешно и с факелами в руках и распевающих что-то витиеватое и мрачное. Джон смотрел на них сверху и мог в точности разглядеть их головы, покрытые капюшонами. Он слегка сдвинул камень, чтобы отблеск огня не высветил случайно его лицо. Вот откуда сквозняк, вот куда направлялись люди в комнате, вот где находятся бесконечные лабиринты под деревней и… неужели сектанты? Джон не мог найти ответа, потому что волнение охватило его. Чес пододвинулся к нему ближе и, затаив дыхание, тоже разглядывал огромную толпу, медленно текущую по лабиринту.

      Джон был шокирован открывшейся правдой — будет честнее сказать, что он и не хотел этой правды. Он приобнял напрягшегося Чеса, чтобы хоть немного облегчить его волнение, и задвинул камень до конца, вновь погрузив их в темноту. Люди из комнаты тем временем уже спокойно перебрались в этот подземный переход — по крайней мере, просидев ещё минут пять и прислушиваясь к звукам, Джон не услыхал ничего. Соблюдая осторожность и тишину, они выбрались из шкафа и тут же побежали к лестнице. В церкви свет резанул по глазам после подвального сумрака. Джон быстро огляделся вокруг — никто за ними не наблюдал — и, схватив Чеса за руку, поскорее уволок его из этого места.

      До дома они практически бежали, не останавливаясь и держась за руки, как в банальных экшн-фильмах. Было решено не обсуждать увиденное — секта или какое-то собрание, неизвестно, и Джон даже не желал знать (потому что крики человека дали ему ответ ещё тогда). Чес сделался задумчивым и усталым, энтузиазм исследовать неисследованное быстро пропал, как только мечты разбились о реальность — с этим парнишкой всё как всегда, и Джон даже не думал о нём, позволив ему самостоятельно прийти в норму. Отдых в деревне это событие никак не омрачило, впрочем, они больше никогда не приближались к церкви, только издали слышали её перезвон и гуляли по заповеднику, в котором остановились. Вечерний чай у костра, чтение при старенькой газовой лампе, подушки и одеяла, пропахшие горными травами и цветами, жаркое полуденное солнце, переливающее свой свет между складками палатки, беззаботные разговоры и рассветы, встреченные вдвоём по случайности — вот что за жизнь была у них в Гёссль.

      Но без огорчений не обошлось.

      Первое огорчение было прямиком из Инсбрука, где Джон узнал, что в его кошельке хранится фотография Джейка. Каждую ночь перед сном Джон аккуратно вытаскивал её из кармана и рассматривал, мягко проводил пальцем по гладкой поверхности, желая коснуться самого Джейка, и только грустно ухмылялся, вспоминая и прокручивая в голове один и тот же эпизод. Он хорошо помнил тот день, когда они сделали это фото: цветущий апрель, звонкий и звёздный, похожий на медовое печенье — такой же золотистый и нежный. И они с Джейком — слишком беззаботные и спокойные. Возможно, это и стало промахом — по крайней мере, со стороны Джона. Он так часто помогал своим пациентам, что совсем позабыл, как помочь себе самому — и соврал бы, сказав, что знает это сейчас.

      Он сознательно добивал себя, не выбрасывая эту фотографию и разглядывая её каждый чёртов вечер, когда Чес уже засыпал или не мог его беспокоить. Джон никогда так сильно не губил себя и не был рад этому разъедающему чувству внутри себя, как сейчас. Он знал — это пагубно для него и Чеса, который может отойти на второй план (или уже отошёл), но только крепче стискивал в пальцах потёртое фото и сжимал веки, силясь восстановить чарующую атмосферу той весны, но из ощущений появлялось только разочарование.

      Джейк сейчас, должно быть, доучивался в университете, в котором взял академический отпуск. Наверное, его ждала успешная карьера в журналистике — и Джон этого страстно хотел. Ничто так не воодушевляло этого парнишку, как собственные успехи. Они же были и его слабостью, но Джон не хотел больше вспоминать о нём и, судорожно выдыхая, позволил фото упасть к нему на грудь. Полежав так немного, он вновь взял фото в руки — обратной стороной, и только спустя много дней его разглядывания обнаружил на другой стороне карандашные надписи. Номер телефона, подпись — «твой Джейк».

      Разозлившись, Джон поскорее убрал фото в карман и подумал, что при первой возможности сотрёт надпись, но сам знал — его раздражение недолговечно, зато те эмоции, которые вызывал в нём Джейк, ещё опасно живы в нём и готовы разгореться, заставив его набрать написанный номер.

      Джон и не думал, что отыщет свой смертельный яд в том, в чём нашёл свет и надежду — не впервые для себя, но как-то особенно.

      Второе огорчение слишком смешно и странно померкло в сравнении с первым: букет чёрных лилий неизменно настиг их в новом месте. Джон обнаружил цветы с утра и тут же убрал их, но, как оказалось, неаккуратно, и несколько лепестков, чернильных, как пятна, упали на землю. Чес их, конечно, заметил, но не подал виду, хотя стал задумчивее и печальнее — размышлял, то ли это воображение вытворяло с ним злые шутки, то ли действительно ужасные цветы нашли его и здесь. Джону очень хотелось поговорить с ним, но он понимал, что эти слова только разогреют подозрения Чеса, и решил оставить увиденное как есть — скорее всего, Чес спишет это на «показалось» и выдохнет с облегчением.

      Глубокий ужас, поразивший Джона ещё недавно, когда он понял, в чём истинная опасность этих цветов, сменился лёгкой тревогой, скоро уступившей место спокойствию — надуманному и поверхностному. Джон слишком сконцентрировался на себе и своих мрачных и иногда меланхоличных мыслях, и это стало его роковой ошибкой. Он разглядел её не сразу, и, будь это не так, от многой горечи они с Чесом смогли бы избавиться. Но в те дни только красивый белобрысый мальчик из прошлого владел его душой, раненной и покалеченной.