Просто назови мне причину, хоть одну — этого достаточно.
Одну секунду, мы не сломлены,
Лишь погнулись, и мы можем снова научиться любить.
Так решено на небесах,
Это написано на шрамах наших сердец.
Мы не сломлены,
Лишь погнулись, и мы можем снова научиться любить ©
Седьмой город в их списке — итальянский Больцано, тёплый и заросший виноградными лозами, вечно шумящий и искрящийся весельем и солнцем. Несмотря на гостеприимность и игривость нового города, Джон не ощущал в себе подъёма энергии, так что в первый день они с Чесом гуляли молча и общались редко, прохладно. В основном, только Чес пытался поддерживать разговор и радовался сменившейся обстановке. Джон, как ни умолял себя встряхнуться и на время забыть о проблеме, оказался слабее, чем предполагал. Старые ошибки делают опытнее, но бьют сильнее, если наступаешь на них в который раз.
Толком не прочувствовав страстный итальянский городок, они вернулись в свой номер, просторный для двух людей, не слишком близких друг с другом. Чес не стал спрашивать его о чём-либо, просто кивнул и, мягко коснувшись ладонью его щеки, ушёл к себе. Прикосновение горело на коже, подобно пощёчине, и Джон не ощущал это как-то иначе — стыд и боль пронизывали всё его существо, когда он вспоминал этот внимательный, разочарованный, но поддерживающий его взгляд. Понял ли что-нибудь Чес? Связал ли с выпавшим из бумажника фото? Джон был уверен в одном: в то, что Джейк — его брат, парнишка не поверил точно.
Время близилось к полуночи, когда Джон вышел на просторную террасу, увитую лозами и вьюнами. Мягкие шелковистые ночи в Италии — одна из причин жить, потому что в середине апреля здесь уже комфортно тепло, а весь город словно укрыт нежным одеялом из неона и влажного пара. Сигарета, дымный аромат ночи и цветов, ласковые прикосновения листьев к макушке и коже. Немыслимое умиротворение накрыло Джона, и ядовитый дым обжёг лёгкие резко и чувственно. Едва слышимым стал скрип балконной двери — Больцано ещё не желал спать, зажигаясь музыкой и алкоголем, и затмевал собою все лишние звуки. Джон уже чувствовал Чеса, не видя его, и улыбнулся, когда его ладонь легла ему на плечо.
— Надеюсь, я не помешал… — сказал скромно и опёрся о перила, хотя ведь и сам прекрасно знал… пожалуй, больше, чем ему полагалось.
— Нет, конечно, — Джон пожал плечами, и тоска мельком пробежала по его телу, когда он перестал ощущать Чеса так близко — если разум ещё и мог врать, убеждая себя в комфортности одиночества, то тело протестовало со всей силой.
— Не хочу надоедать, но… подумал, тебе самому захочется поделиться чем-то, — Чес тяжко вздохнул и покачал головой, как бы уже предрекая отпор Джона. — Я, может, и ненормальный, но ведь не тупой, уж поверь. Хуже тебе точно не станет. Мысли, облечённые в слова, наполовину точно становятся смешными, а на вторую… возможно, остаются чуть-чуть горькими и чуть-чуть отчаянными.
— И тебе помогало? — ещё немного оттягивая свой позор, простодушно спросил Джон и не ожидал такой печали в этих карамельных глазах, когда Чес ему ответил:
— Мне было некому рассказывать. Ты же знаешь, насколько я одинок. Я думаю, ты знаешь даже больше, просто боишься предполагать.
Они посмотрели друг на друга — прямо, откровенно и серьёзно. Джон не сумел сдержать себя — он заразился импульсивностью Чеса, минутной беспечностью и сжал его холодную ладонь в своей. Их пальцы переплелись, и внутри звонко ухнуло — Чес бы сказал, что от одиночества, бьющегося на осколки и очень опасного. Докурив сигарету, Джон всё-таки решился на рассказ — хуже и правда не будет, к тому же всегда есть вероятность, что, увидев его откровенность, Чес решится и на свою.
— Ты ведь понимаешь, из-за кого это? — Чес слегка неуверенно кивнул, и Джон усмехнулся. — Не будем лгать друг другу и сразу признаемся: ты не верил ещё с самого начала, что Джейк — мой брат, а я соврал тебе об этом, потому что даже не знал, как объяснить эту историю.
Джон вытащил фото из внутреннего кармана — как будто и впрямь бы смог её сжечь или выбросить — и передал Чесу. Банальнейшая, но милая фотография с полароида: цветущий весенний сад, белый и персиково-розовый, очертания старого замка на заднем фоне, Джон и Джейк, стоящие по разные стороны от дерева, ветер из лепестков, носившийся по саду вокруг. Джейк — белокурый парнишка с непослушными развевающимися волосами, с мягкими чертами лица, волевым подбородком, тонкой линией усмехающихся губ и выразительными светлыми глазами. Он и впрямь был красив, классически красив, даже идеален; чтобы очароваться им, достаточно было взглянуть на него. Но Джон не ограничился только взглядами…
— Это фото сделано год назад, во время моего отпуска в одном из австрийских городков. Джейку здесь двадцать, а познакомились мы, когда ему ещё только исполнилось восемнадцать. Он был моим пациентом и лечился от шизофрении. Его случай был не так прост, как я думал изначально, работая с ним. Рецидивы случались порой слишком внезапно… — Джон горько ухмыльнулся, глядя, как Чес проводит пальцами по глянцу фото. — Мы с ним познакомились в клинике и… подружились, хотя я знал, что ни к чему хорошему это не приведёт. Но Джейк… он был очаровательным. Искренний, светлый парнишка, который не заслужил такой болезни. Мне было сложно отделить его здорового от него больного. Когда с ним случались приступы, он мог наговорить многого, язвил, отдалялся, крушил всё вокруг. Я не могу рассказать тебе всего о нём — всё же это врачебная тайна, которая должна остаться между мной и Джейком. Он жил в нашем реабилитационном центре, и я был единственным его спасением. Его родители относились к нему с прохладой и боязнью. Будучи пятым ребёнком в семье, он почему-то казался им если не лишним, то ничего не значащим. Хотя счета за лечение приходили исправно, — Джон немного помолчал, прикрыв глаза и сильно сжимая веки до разноцветных звёздочек — сказать простые слова всегда так сложно.
— Мы понравились друг другу, Чес, — наконец выдал Джон глухим, хриплым голосом и не осмелился поднять взгляд на парнишку. — Это бывает так просто и внезапно. Мы были в равной степени одиноки и отчаянны, много времени проводили вдвоём, говорили друг с другом обо всём и делились сокровенным.
— Он стал твоей единственной любовью… — задумчиво шёпотом проговорил Чес, разглядывая фото.
Джон не знал, проскользнула ли в голосе горечь, но уже начинал сомневаться, правильно ли сделал, что рассказал. Чес вернул ему фото с печальной полуулыбкой, которую Джон принял за полное погружение Чеса в атмосферу, сладкую изначально, но обрывающуюся катастрофой в конце.
— Да… История древняя, как мир, избитая и даже не будоражащая души. История, описанная ещё самим Фитцджеральдом в его автобиографичном романе: психиатр и его пациент, их проблемы, одинаковые из века в век. Мне нелегко было принять то, что я гей. Учитывая те основы психологии, которые я прошёл, я упал просто в пучину самоанализа, удручающего и отравляющего. Мы с Джейком очень скоро стали любовниками, потому что оба не могли устоять перед эмоциями, которые ожидали нас после первых поцелуев. После этого фото, — Джон кивнул на карточку в своих руках, — мы долго целовались на уединённом берегу, укрывшись под цветущими яблонями. Я до сих пор помню этот день, то, как смущался Джейк, и то, как билось моё сердце. Извини, если подробности тебе неприятны, просто…
— Это то немногое из светлых воспоминаний, которые остались у тебя после Джейка, так? — своими точными словами Чес разбил вдребезги самообладание Джона — он уже сомневался, кто из них в действительности психолог. Старую рану вновь разбороздили мелкими порезами — болезненными и частыми. Джон сам это сделал, и чувство, словно внутри рушатся все и так хлипкие стены хладнокровности, больно хлестало его, доводя до изнеможения. Он прикрыл глаза, чтобы успокоиться, отдалиться от воспоминаний, стать всего лишь очевидцем, но это затягивало…
— Долгое время Джейк пребывал в состоянии ремиссии. Я отвлёкся на наши отношения и совершенно ослеп, как врач. Длительная ремиссия — повод усилить внимание за пациентом. Я этого не сделал и поплатился… — Джон уже шептал, потому что голос его срывался и дрожал, и такого психиатра Чес точно не должен был увидеть. — Я перестал подмечать все небольшие изменения в нём, думал, что если ремиссия такая долгая, то опасаться уже нечего. Однажды ночью с ним случился приступ, как это и бывает всегда — неожиданно и резко. Это буквально ломало меня изнутри, когда я видел его таким. Ночью я проснулся от грохота — Джейк принялся крушить квартиру. Разбил пару тарелок, кружек, пообрывал картины со стен, сломал зеркало в ванной и порезался. Я тут же пришёл к нему на помощь, слишком неосторожный и даже испуганный, хотя мне в этом до сих пор стыдно признаваться. Я забыл обо всём, Чес, потому что передо мной стоял Джейк, растрёпанный, весь в крови, сжимающий осколки в руках, такой бледный и чужой. Я потерял бдительность, и Джейк, но не тот Джейк, с кем я ложился спать, напал на меня, оставив этот след… — Джон приподнял футболку, показав длинный шрам в левой части живота до линии пояса. — Неглубокий, долго заживающий порез. Больше было больно от осознания того, кто это сделал, чем от физических ощущений.
Чес, невероятно взволнованный его историей, тоже оказался не в силах себя сдерживать. Осторожно, словно рана до сих пор кровоточила, он провёл пальцами по шраму, вызвав сначала бездонный страх, а затем такое же бездонное удовольствие. Если бы Джон умел красиво сравнивать, он бы сказал, что на месте касания холодных пальцев вырастали целебные розы, скрывающие под собой шрам, но он не умел так и поэтому, затаив дыхание, только ждал.
— Дальше… всё было ещё хуже? — Чес выглядел серьёзно и взволнованно, и его глаза, полные смутных тревог и волнений, наконец встретились со взглядом Джона.
— Да. Рану мне зашили, а Джейка удалось усмирить, дав ему для начала снотворного. На следующий день я пришёл к Карлу и, оставив свои дальнейшие рекомендации для пациента, попросил отставить меня от этого дела, даже если это будет возможно только через увольнение. Карл оказался добродушнее, чем я думал, и, несколько секунд поглядев на меня, понял кое-что. Он разрешил мне взять другого пациента, расспросил только о самочувствии Джейка, и вскоре парнишку отправили в другое наше отделение за территорией Швейцарии. Мы с ним… больше не виделись. Ты можешь с полной уверенностью говорить, что я поступил подло, что я слабак, каких только поискать, что мог бы побороться за наше с Джейком счастье. Но я понял, Чес, что, связывая себя с ним, я окончательно перестаю быть врачом и становлюсь только любовником. Я порчу нам жизнь, бросая парнишку на волю судьбы и подвергая его стрессу. Он звонил, искал, упрашивал… я никогда не отвечал ему. Быстрый разрыв — лучший разрыв. Мне стыдно признаться, но я ревел ночами, потому что мне не хватало его, а ему — меня, я это знал. Джейк наверняка что-то помнит из той ночи и до сих пор винит себя. Но время вылечит — в его возрасте это ещё помогает. Старые эмоции заменяются новыми, а воспоминания тускнеют. Не знаю, люблю ли я его до сих пор, но… Теперь я зарёкся.
— Влюбляться в своих пациентов? — в голосе слышалась насмешка, и, пожалуй, Джон был рад ей даже больше, чем жалости.
— Нет, ломать чужие судьбы, которые мне доверили.
Чес тяжко вздохнул, переваривая услышанное. Когда старая болезненная история облеклась в слова, Джон смог выдохнуть спокойно. Звучало это просто и даже банально, а его действия вообще казались сумасшествием, похуже безумия Джейка. Но оставить парнишку навсегда — это решение было уже не изменить.
Пододвинувшись к нему ближе и заставив их плечи соприкоснуться, Чес негромко начал:
— Знаешь, я плохо разбираюсь во всех этих запутанных делах, связанных с любовью и чувствами. Но, возможно, бросив Джейка, ты и правда сделал ему лучше. Хотя что-то внутри меня, нерациональное и безумное, упорно твердит, что ты неправ, что ты прямо сейчас должен набрать этот злосчастный номер на обороте фото. Ты говоришь, что не хочешь ломать судьбы, которые тебе доверили, но, может быть, оставляя их, ты ломаешь их ещё больше? Может быть, всё, чего им нужно, это быть с тобой, без оглядки на страдальческие романы Фитцджеральда и вопреки злым увещеваниям? — глаза Чеса пылали, когда он говорил, и что-то подсказывало Джону, что речь они вели далеко не о Джейке. Но именно сейчас он не был готов оправдываться или опровергать Чеса — он просто обнял его, порывисто, искренне, задевая губами его шею и чувствуя его дрожь. Слабая, одинокая душа таяла в его объятиях — вновь и вновь, позволяя себе обвивать руками его тело и крепко впиваться в складки пальто.
— Ты мне очень помог… — прошептал Джон ему на ухо, — надеюсь, и я тебе смогу помочь.
Он не хотел слышать двусмысленности в своих словах, не хотел вести параллель с Джейком, не хотел вдаваться в тошнотворные мысли и винить себя — впервые он хотел просто помочь заблудившемуся человеку. Если Джейк был его отчаянной любовью, то Чес стал частичкой его души, отколотой когда-то давно на заре веков. И теперь, с обтёсанными краями и трещинами, они пытались подойти друг к другу, и сейчас Джон чувствовал спокойствие, такое искреннее и не воспалённое одними лишь обманчивыми мыслями.
Чес ответил ему, тоже прошептав:
— Я позволю тебе помочь мне… Только не оставляй.
***
Джон долго размышлял над этим чувственным эпизодом между ним и Чесом — его привычка всё анализировать иногда сводила с ума, но иногда позволяла кое-как структурировать жизнь, и так хаотическую и мрачную. Впрочем, кроме облегчения и спокойствия, Джон не сумел найти в себе других эмоций вроде раздражения или горечи. Он не желал ещё думать о самом Чесе, о его полыхающей нежности, которая долгое время томилась внутри горячего, но непонятого сердца, о его ласковых взглядах и будоражащих прикосновениях. Он просто понимал, что может оступиться вновь, если уже не оступился.
Но Чес дал ему понять, что не все люди одинаковы, что бросание одних — не спасение для других. Чес дал ему шанс помочь себе, как будто негласно позволил ему все самые опасные мысли и желания. Джон и не скрывал, что Чес был ему симпатичен, что их разговоры казались органичными и приятными, что им нравилось обсуждать что-то и сходиться или не сходиться во мнениях. Счастье оказалось так просто и так наивно, как сам Чес.
Но всё-таки что-то в парнишке было таинственным и мрачным. Был в его сознании тёмный, скрытый ото всех уголок, увитый теми чёрными лилиями, куда Джон пока не мог пробраться, но куда надеялся ещё заглянуть. Чес дал ему надежду на это.
***
Больцано — шумный и пыльный типичный итальянский городок с низкими песочными домами, булыжными площадями и уютными двориками, где тоскливо стояли мраморные статуи. Здесь пришлось сменить тёплую верхнюю одежду на лёгкую и купить в местных лавках солнцезащитные очки. Всё, чем занимались Джон и Чес, сводилось к неспешному исследованию сказочных каменных кафе, к прогулкам между пустынных улиц, к игре в карты на скамейке в местных парках и к беспечному катанию на велосипедах по узким горным дорожкам и широким золотистым полям. Это похоже на отпуск, думал Джон, никогда не любивший неожиданное послабление в своей работе, поэтому ему следовало бы внимательнее наблюдать за Чесом. Парнишка словно бомба замедленного действия, и Джон никогда не видел его таймер обратного отсчёта. Он надеялся, что мягкий климат Италии согреет его, отпугнёт страхи и сомнения, а размеренная жизнь успокоит лихорадочность его сознания. Пока всё шло по плану.
Чес не спешил делиться сокровенными мыслями и признаниями, зато охотно рассказывал десятки историй, в том числе ту, приготовленную безымянным автором из Интернета про этот город.
В прошлом столетии в Больцано жили два друга — персонажи А и Б. Тогда ещё город был только глухой деревней, и, предоставленные сами себе, А и Б находили радость и успокоение друг в дружке — Б был сиротой, а родителям А было слишком не до него. Может быть, местные просторы, будоражащая в такие годы свобода, доверие, сладко приправленное солнцем, васильковыми полями и скрытыми водоёмами, повлияли на них, но они влюбились, ещё не понимая этого, однако уже во всей силе ощущая эти эмоции. Казалось бы, это могла быть одна из тех приторных историй про однополую любовь, которые сейчас наводнили массмедиа, кино, книги. Но нет.
В один из ленивых августовских деньков, сливочно-жарких и невозможных, А и Б скрывались от томительного солнца в прохладных ущельях. Очарованные друг другом, желанной прохладой и уединением, они впервые поцеловались, и персонаж А, взбудораженный своими эмоциями, не сумел их сдержать, решив повыделываться перед старшим товарищем. Он решил забраться на самую вершину их импровизированного укрытия, но не удержался, когда его нога поскользнулась на камне, и полетел вниз. Туда же полетело сердце Б, он едва заставлял себя двигаться, чтобы спускаться; ему было страшно и дико одиноко — всегда больно отдавать счастье, только-только его заполучив. А лежал внизу без сознания, высота была не смертельной для человека, но Б заметил, что тот разбил голову и получил много ссадин и синяков.
Б принёс своего раненого друга к себе, тут же позвал местного доктора, который осмотрел А, наложил повязку на голову и прописал какие-то капли. Он сказал: А будет жить, ему ничего не угрожает, а очнётся он только через пару дней. Но… За выигрыш собственной души у смерти А всё-таки должен поплатиться: скорее всего, у него будет амнезия. Насколько тяжёлая и длительная — нельзя было сказать, так же, как нельзя было сказать, что из прошлого он будет помнить, а что — нет.
Б не падал духом, несколько дней ухаживал за бледным, но живым другом, исправно выполнял рекомендации врача, но мысли в его голове жужжали самые отвратительные. Наконец одним прохладным вечером А очнулся. Б не смел заговорить первым, ждал, что скажет его друг, следил за его взглядом, пытаясь понять, узнал ли он его. К сожалению, амнезия А пошла по сложному пути — он не узнал Б, хотя и не боялся его, относился тепло и по-доброму, словно что-то в его сознании ещё хранило пережитые с другом эмоции. Б не стал таить от А ничего: во время короткой прогулки по лесу он подробно рассказал ему о его трагедии и о том, кем они были… А верил ему и, казалось, за день вновь сумел полюбить его так же, как прежде. Он говорил, что ему сложно принять это так сразу, что ему понадобится время, чтобы вспомнить Б или узнать его ближе, и Б готов был плакать от счастья, благодаря Бога, вернувшего ему возлюбленного.
Но благодарности длились недолго. На следующее утро А снова помнил только себя и какие-то смутные моменты его прошлого, но Б оставался для него загадкой. Они вернулись к тому, от чего отталкивались вчера, и Б, пока друг его не видел, позволил себе облегчить душу, хорошенько проплакавшись. Б не был слабаком, но его нервы изрядно пошатнулись в последние дни, так что с каждым разом ему было всё сложнее принимать серьёзные решения. Но делать нечего — так же, как и вчера, он терпеливо рассказал А обо всём и снова слышал его благодарности и надежды на хорошее будущее, где он вспомнит его или узнает заново. Копия одного и того же дня угнетала Б, но он находил в себе силы улыбаться и верить, что когда-нибудь бесконечный круг прервётся, и они выйдут на новый этап.
Он и не думал, что какая-то мелочь спасёт их.
Во время одной прогулки на поляне, что находилась недалеко от ущелья, ставшего трагическим и проклятым для Б, они разговаривали, как обычно, о своём прошлом. Из раза в раз Б не уставал повторять одинаковую историю. Его друг, уже поправившийся к тому времени, жил в своём доме, и потому каждое утро приходилось идти к нему и заставлять его вспоминать о себе. Свою семью и друзей А тоже забывал, но некоторых знакомых начинал узнавать даже после сна.
На той поляне, пестрившей цветами и диким виноградом, нынче было ветрено, и где-то зазвенел колокольчик — видимо, его качало от порывов. А почему-то остановился, как вкопанный, несколько секунд, не мигая, смотрел в землю, затем ошарашенно глянул на Б и, чуть не плача, бросился ему на шею. «Я вспомнил, о Боже, я вспомнил! Прости меня…» Б был смущён и растроган. Не удержавшись, они упали прямо в траву и долго, сладко целовались, как будто не виделись несколько лет. Б ничего не понимал, но, главное, с трудом верил в реальность. А поспешил ему всё объяснить.
Оказывается, во время их первого поцелуя в ущелье здесь так же дул ветер, и колокольчик бренчал свою незатейливую мелодию. Будучи во власти сильных, пламенных чувств, А пропускал через себя каждый звук, каждое касание, каждую линию. Звенящий колокольчик стал ассоциацией с новой, безупречной жизнью, которая ожидала двух молодых возлюбленных. И это оказалось сильнее болезни. Он помнил всё, включая дни, когда Б заново рассказывал о них. Теперь он просил Б приводить его сюда каждый раз, когда он вновь будет терять память, чтобы звон колокольчика напомнил ему о них.
Теперь каждый день они приходили туда, чтобы А вспоминал всё заново, и жизнь стала намного легче. Потом, говорили, эти друзья пропали из деревни навсегда, ведь А перестал забывать своё прошлое, а колокольчик остался. Никто не знает, для чего он там и зачем, как появился и кого отпугивает, но ни одна душа не решается сорвать его оттуда и выбросить.
Рассказ получился реалистичным, вкупе с тем, что Чес рассказывал ему это по пути к поляне с колокольчиком. Совсем рядом виднелось ущелье, всё такое же мрачное и прохладное. Гроздья медных колокольчиков висели на небольшой палке и загадочно, тихо бренчали, ловя каждый порыв ветерка. Джон прикоснулся и, видимо, под впечатлением от рассказа, почему-то остро представил себя на месте того персонажа, который каждый день приходил рассказывать другому о своей любви, и каждый раз у него находились на это силы. Поистине лучший человек.
Чес, довольно впечатлительный по своей природе, рассказом тоже восхищался, и его ладонь мягко скользнула в сторону Джона. Они нашли друг друга, сжав руки, но и этого было мало. Странное наваждение, вызванное сладким, прогретым цветами воздухом, и вот Чес уже обнимал его, да и сам Джон… как будто сопротивлялся! Наверное, тем двоим из рассказа нетрудно было влюбиться, каждый день проводя вдвоём на лоне чарующей природы.
Джон думал, что в их случае с Чесом природа ни при чём. Ах, если бы можно было обвинить только её и успокоиться! Джон прижимал парнишку к себе, ощущая его покорность и одиночество, и вдыхал запах его волос, курчавых и непослушных. «Слишком поздно что-то менять», — пульсировало в мыслях. Да и хочется ли?
Больцано закончился для них стандартно: чёрные лилии и название следующего города. Джон нахмурился — самый популярный городок в Италии. Но и самый противоречивый. В нём всё не такое, как в остальных городах Италии, одинаково пьянящих и пропахших карамелью. Будет ли это полезно Чесу? Джон надеялся. Однако и сам теперь был настороже.