Вода так глубока — как же нам дышать?

Как нам подняться?

Так мы остаёмся в этом хаосе,

В этом прекрасном хаосе сегодняшнего вечера.

Нам совершенно нечего терять,

Что бы там ни говорили и ни делали.

Мне больше ничего не нужно —

Наша любовь неприкасаема. ©

      Венеция — мистический, обманчивый город любви, туманов, призраков, мостов и дворцов. Поначалу узкие улочки вызывали недоумение, и можно было легко потеряться, но на следующий день каменные переходы, тупики, ажурные балконы, звонкий плеск зелёной воды в каналах становились привычными и необходимыми. Конец апреля — и Венеция уже наполовину жаркая, улицы томились под хрустящим солнцем, а мостовые нагревались, сверкая белоснежным каменным орнаментом. Чес уже бывал здесь, но признался, что Венеция каждый раз открывалась с новой стороны.

      Всё, чем здесь стоило заниматься, это гулять. Гулять бесконечно и до приятной ломоты в ступнях, заглядывать во все переулки и обедать рядом с каналами, свесив ноги и даже замочив подошву водой. Фотографировать ежесекундно каждый метр этого города, залезать на высокие колокольни с медными крышами, выходить к набережным и съедать несколько шариков мороженого, приправленного солёными брызгами; чуть-чуть влюбляться, даже если и не планировалось — ни в кого-то конкретного, а в город, в средневеково-ренессансную атмосферу, которая противоречиво уживалась среди каменных лабиринтов и архаичных домов на всём этом острове, готовящемся уйти под воду, но уйти с огнём и фейерверками.

      До обеда, пока утро хрустело и переливалось радугой, Джон и Чес обязательно ходили в какую-нибудь церковь — они не верили и никогда не поверят в Бога, потому что один из них был слишком скептичен для этого, а второй слишком молод. Но гулять по мрачным, затянутым пеленой древности и искусства галереям, задирать голову кверху, разглядывая мощную живопись куполов, слушать мессу на неродном языке и удивляться, почему по коже проходят мурашки — это, пожалуй, сделать стоило.

      Чес уводил его вглубь нетуристических троп, показывал крохотные площади, поросшие виноградом и перетянутые верёвками с висящим на них бельём. Он показывал ему короткие мрачные улочки, лиловые магазины с лавандой, водил по скрипучим узким мостикам, рассказал про династию Дожей, когда они гуляли по Сан-Марко, где жизнь всегда гудела и вертелась беспрестанно на протяжении многих веков, где чайки всё так же отбирали еду у прохожих, где продавали розы и открытки, где пахло карамелью и сливками из кафе Флориан, где небо черкалось сизыми точками голубей и где ничего, по сути, не менялось — ни люди, ни церковь, ни дворец, ни птицы. Венеция дышала ровно и спокойно, даже равнодушно, хотя люди пророчили ей гибель уже через двадцать лет. Но двадцать — слишком много; здесь живёшь сегодняшним днём, дождливым или жарким, беспокойным или тихим.

      Джон, наконец, нашёл то место, где гибель и любовь переплетались самым скверным и органичным способом. Ему было грустно понимать это, но слишком неосторожными они стали с Чесом здесь, в Венеции, в городе, где трудно отыскать границы между фантазией и правдой, между чувственностью и опасностью.

      Увитые розами террасы, приторный ветерок, доносящий запах моря, сероватый изумруд воды, которую тревожили чернильные носы гондол, острые верхушки церквей, отражающиеся в молочном кофе, и редкие прикосновения Чеса — Джон запоминал Венецию нестандартно, не с площади Сан-Марко или дворца, не с пафосных картинных галерей или широких торговых улочек, где солнечная толпа млела и текла по булыжникам, как луговой мёд. Чес рассказывал ему о местных знаменитостях, о прошлом, о королях и королевах, об интригах, и Джон заслушивался, потому что этот голос был ласковым и будоражащим, а взгляд — капельку отчаянным и преданным. Чес хотел ему понравиться ещё больше, хотел очаровать и так забавно старался, что Джон порой и сам забывал, как давно это случилось на самом деле, и парнишка больше не стал для него очередным пациентом.

      Они могли взяться за руки — просто спонтанно и не думая об этом, когда вдвоём разглядывали рубиновые огни в течениях Гранд-канала. Джон ощущал такие же, как эти лихорадочные закаты, грехи внутри себя, которые травили и разрывали его, заставляя принять как должное: ты пропал, Джон. Даже хуже, чем в первый раз. Чес и правда был какой-то необходимой частью его самого, и это удручало, потому что Джону не хотелось затачивать своё спасение в облик кого бы то ни было. Но это случилось. Джейк был его любовью, но не спасением. Чес мог им стать, ведь сам так много сделал для этого.

      И Джон… Джон позволил ему это. Хотя бы на жалкий срок для начала. Хотя бы чтобы забыться.

      В Венеции, шумной и яркой, почти всегда карнавальной вне зависимости от сезона, они провели больше недели. Джон ещё в самом начале выбрал для них шикарный номер с видом на Гранд-канал через панорамные окна. Вечером его комната утопала в апельсиновом свете мягкого города, как будто сотканного из тончайшего кашемира, и Чес любил перебираться к нему — страшно сказать, по какой причине. Джон разрешал ему вальяжно лежать на диване, лениво тянуть сок из трубочки, слушать музыку или читать; Джон же старался работать, всерьёз взявшись за диссертацию — разложил хаотические мысли по структурным схемам и таблицам, составил план и набросал к каждому пункту аннотации.

      Но работа прерывалась — хотя бы тем, чтобы взглянуть на Чеса, нежившегося в медовых лучах. Его глаза сверкали позолотой, как алтари венецианских храмов, а кожа была шелковиста и свежа, словно цветы в руках у мадонны. Джон наблюдал за тем, как беззвучно двигались его чувственные губы, читая строчку за строчкой или повторяя слова песни. Он хотел бы сфотографировать его на полароид в этот момент, когда он такой расслабленный и растворённый в закате, словно внебрачный сын солнечного божества и человека. Джон ругал себя за сравнения, ругал за вульгарность и эвфемизмы, но записывал их на полях старого блокнота — лихорадочно и не до конца, часто мысленно одергивая себя и бросая это занятие.

      Поздним вечером они любили гулять — даже подсветка не спасала город от средневековой мрачности, что пряталась в каждом его камне и в каждом его цветке. Воздух становился свеж и горьковат, вода плескалась звёздами и бархатом неба, колокольни отбивали последние часы уходящего дня, а смех звучал задиристо и откровенно. Чес даже не пытался врать — себе или Джону — и просто брал его за ткань пальто, чтобы не отставать и осторожно прижиматься к нему. Джон говорил себе: ему холодно, мне холодно, это просто неизбежность и… Потом замолкал, улыбаясь, и вспоминал: это выбор. Он с трудом верил, что такие, как они, выбрали друг друга. Исподтишка разглядывая нежные скулы и очертания губ своего пациента, Джон тяжко вздыхал и думал, уже не лгал себе: если мы и полюбим друг друга здесь, то, пожалуйста, не сегодня. В другой день, чуть позже, пусть испытание отдалится и как-нибудь разломится о стену времени. Но только не сегодня, когда ночь была так убийственна, а сердце ныло слишком тоскливо, впитав всю любовь Венеции дневной и встретив только разочарование в её ночной версии…

      — Венеция нарисовала себя сама, отозвавшись вдохновенным эхом в умах тысяч художников. Она собралась из множества картин, цветных и чёрно-белых, крохотных обрывков и полноценных полотен, как неоднородный пазл, и рисуется до сих пор, попадая на чьи-то картины и дополняя реальность, — тихим, загадочным голосом читал Чес, и его лицо освещалось снизу светом от планшета. — По-моему, придумано очень здорово.

      Они сидели на каменных ступенях небольшого мостика. По правую сторону — кусочек пёстрого Гранд-канала, который тянулся блестящей шероховатой лентой из лодок и фонариков, а по левую — угловой фасад ажурного каменного дворца с залитыми шёлковой водой галереями и осыпавшимися фресками.

      — Венеция действительно как будто собрана из различных лоскутков — одни богаче, другие беднее.

      — Это тот самый автор написал такое? — сдерживая ухмылку, спросил Джон. Чес выключил планшет, и сумрак соблазнительно очертил линии его скул и глаз.

      — Да… История в этот раз вышла ирреальной и удивительной, — Чес пододвинулся к нему ближе и положил голову на плечо. Джон забыл, когда в последний раз делал это безумие так легко, и мягко приобнял его, мысленно обвиняя обманчивые итальянские ночи и таких, как Чес. Ласково и нежно они подталкивали людей к краю пропасти, откуда не возвращались прежними. Сквозь касания, задумчивые слова и физическую, горящую в груди близость они становились возлюбленными — слишком легко и бездумно. Чес не действовал бездумно, наоборот, взвешивал каждое их взаимодействие, но это не значило, что не толкал Джона в бездну, куда и сам собирался прыгать.

      Чес рассказывал всегда складно и хорошо, без излишней эмоциональности, лишь слегка выделяя голосом ключевые моменты. Сегодня персонаж Б был священником в Венеции восемнадцатого века, а его А — весьма странным существом, не имевшим точного названия. Он был красив, немощен и бледен, когда Б нашёл его впервые в одной из часовен своей церкви. Б тут же предложил ему помощь, но А отказывался идти куда-либо без Б, был очень напуган и вымотан. Тогда священник решил оставить его у себя в своей комнатке при церкви. А, ещё совсем юный, только на пару-тройку лет младше самого Б, позволил себя накормить, умыть и одеть в чистую одежду. Он не говорил, откуда он и как его зовут. Чуть позже Б разговорил его и был подавлен его словами, потому что парнишка сказал: «Я возлюбленный Богом ангел, но меня изгнали, когда поняли суть моей любви». Б свято верил в свою религию, но не мог поверить в слова парнишки и решил, что его разум омрачился вследствие тяжёлой, безрадостной жизни. Он приютил его у себя.

      Спустя несколько месяцев до Б дошли слухи, что его собираются отстранить от должности, потому что епископ желал пристроить на его место своего родного братца, только что средне окончившего семинарию. Б это потрясло до глубины души, потому что он добивался своего места у Бога, а этот человек делал это с помощью своих связей. Б предлагали уйти по-хорошему, сулили ему большие суммы денег и хороший отзыв, но то ли тщеславие, то ли святое упрямство помешали Б принять предложение. В то время А, живший у него и вызывавший много нелестных слухов, стал предупреждать его об опасностях, говорил: «Тебя убьют. Беги, пока они не сделали первый шаг, потому что следом я сделаю свой, после которого они точно будут сожалеть». Б любил этого парнишку, относился к нему ласково и спокойно, несмотря на его недуг, проявлявшийся редко и неожиданно. Его слова, конечно, удивили, но Б не отнёсся к ним с должным вниманием.

      Через пару дней на священника напали в его собственной церкви в Венеции. Он приводил в порядок часовню, на улице стояла мгла, а внутри каменных стен галереи и нефы были измазаны в сумраке, как в чернилах. Б даже не успел заметить лица нападавших. Они хотели только немного припугнуть его для начала, и первый удар обрушился на грудную клетку, заставив задохнуться. Удары посыпались на лицо, и Б отчаянно его прикрывал. Злые ненавистники желали не только испугать его, но и изуродовать — для священника Б был строен, загадочно привлекателен и всегда гладко выбрит.

      Б понимал, что ему не спастись, и тут же изумился, услыхав посторонние звуки и сдавленные хрипы. Разогнувшись, он увидел, как быстрая, искрящаяся тень пронеслась по группе насильников; жёсткие удары, болезненные крики. Б кое-как привстал, чтобы разглядеть своего защитника и отблагодарить его. Матовый серый свет из окошка наконец выкрал образ из мрака, и Б изумился, выдохнув с восхищением и волнением. Это был его А, сейчас такой задумчивый и серьёзный, как кладезь вековой мудрости, как и впрямь тот ангел, чью любовь отвергли. Он сказал, что Б срочно нужно убираться из города, но Б не слушал его, упрямо спрашивая, кто же он такой и что за сила скрывается в его теле. «Я средоточие всех пороков, я твоё сомнение, твой шанс, твой Ангел или Дьявол». Б не знал, верить ему или нет, и оказался настолько вымотан и выпотрошен, физически и морально, что допустил ошибку. Ужасную ошибку, когда позволил А поцеловать его, сладко и долго, когда по-настоящему греховный сок течёт по телу, сливаясь с его кровью и мыслями. Б корил себя, ненавидел, накладывал на себя епитимьи, но прижимал юное горячее тело к себе, когда они целовались, скрытые божественной росписью часовни.

      Б не уехал из города, как советовал ему А, ставший к тому времени его любовником, однако самолично отказался от своего сана и отложил чёрные одежды. Он больше не мог называть себя служителем Господа, потому что страшно грешил, предаваясь мужеложству, тайному и опасному. Но не мог и оставить А, которого полюбил слишком страстно и преданно. Его выбор был нелёгким и мучительным. Тем не менее, злые языки плели вокруг него мрачную паутину из превратных историй и гадостей. Кто-то говорил, что он в союзе с Дьяволом, кто-то — что он ласкал своего мальчишку по ночам, предаваясь уж совершенно отвратительным вещам не только для священника, но и для обычного человека.

      Жизнь в городе стала сложной и иногда невыносимой. Очень болезненным укором стало посвящение нового служителя, брата епископа, в священный сан. Б туда пригласили, и он было обрадовался, подумал, что его репутация вновь реабилитировалась. Однако его просто прилюдно опозорили, обвинив во всех немыслимых грехах, и Б даже не сдерживал слёз, когда выбегал из церкви, которой посвятил свою жизнь. А, как всегда, успокаивал его, целуя и прижимая к себе, и заставил его выйти из дома, чтобы не дать мыслям застояться.

      Б думал, что он шутит, когда понял, куда они шли. Они вывернули из переулка и оказались на берегу канала. С другой стороны должна стоять та церковь, отвергшая сегодня Б, но вместо неё… Языки пламени иронично лизали закоптелые стены, окна лопались от жара, а вокруг суетились люди, перепуганные и пытавшиеся залить пламень водой. Остов церкви не пострадал, но внутренность выгорела дотла, вместе с её посетителями. Б сам видел, как час спустя оттуда выносили обгоревшие чёрные останки когда-то насмехавшихся над ним людей.

      А привёл его в глухой переулок, прижал к стене и признался, что это всё он. Б изумлялся и не верил, потому что как А успел поджечь церковь, если всё время был рядом с ним? Он обнимал парнишку, просил успокоиться и всё рассказать. А говорил, что любит его, что готов сделать с городом что угодно, лишь бы он не приносил Б страданий. В подтверждение слов уровень воды в канале стал повышаться — быстро и опасно, как во время прилива. Противоположный берег города уже затапливало, люди в панике перебирались в места посуше, а глаза парнишки сверкали ангельским — или дьявольским? — огнём. Б попросил его прекратить это, и вода резко хлынула обратно. Поражённый, уставший, Б наконец начинал понимать, что за существо оказалось в его власти: всё ведь так, как говорил А, а Б ему не верил. «Я хочу уйти туда, где спокойно», — сказал он парнишке, и тот, улыбнувшись, кивнул. Больше их в городе не видели.

      — И каким же существом был персонаж А? — тихо спросил Джон, искоса поглядывая на прикрывшего глаза Чеса. Тот отвлечённо хмыкнул.

      — Он был отвергнутым Ангелом. Его любовь однажды растоптали, и обычно после этого Ангелы становятся демонами навечно — ничья любовь не может вернуть им прежний облик. Б нашёл его в тот момент, когда он превращался, и А сумел обмануть себя, своё существо и вновь полюбить. Потому что Б говорил искренние вещи… — глаза Чеса приоткрылись и отразили в себе растворённое в гуаши космоса небо — немного мутное, немного звёздное и больше хаотическое. Словно не понимая и сам, правда это или нет, он покачал головой, а Джон усмехнулся.

      — Даже божественные существа спотыкаются о любовь и делают ошибки… Ведь знают же они, к чему это приведёт?

      — Все мы знаем, — просто ответил Чес, и его слова не отдавали пафосом или хорошей заученностью. — Только отказываемся ли? Это сложно, Джон. И тем не менее, Ангел почему-то так понятен… лично мне.

      — Ну, а мне — священник, — почти с усмешкой вставил Джон — он не хотел проводить параллели и отождествлять их с героями чужих сказок, но герой Б всегда чувствовался им слишком хорошо и чутко для рассказа, который он слушал из чужих уст. Чес же иногда напоминал — Ангела или не Ангела, неважно, но человека, который неизменно спасал его. И которого в ответ тоже хотелось спасти.

      — Но я в любом случае рад, что мы есть мы, а не те далёкие люди из далёких рассказов, — выпалил Чес, прижавшись к нему и обвив его туловище руками. Слишком смело. И слишком желанно. Джон только задерживал дыхание, наблюдая, как капризный венецианский ветер развевал его локоны и как тёплые отблески загромыхавшего фейерверка освещали его лицо разноцветными полосами. Джон не думал, что стоит радоваться, что они — это они. Может быть, это и есть один из самых горьких рассказов — будущих, конечно, на страницах загадочного автора. Может быть, кто-то потом и вспомнит, как двое незнакомцев поняли друг друга в сизом городе хрупких мечтаний под названием Венеция.

      В ту ночь беспрестанно шёл дождь, размывая краски города и превращая его обратно в пустую однотонную акварель. Джон и Чес вернулись поздно, немного уставшие и совершенно потерявшие друг друга в собственных же объятиях. Что-то неуловимое и мрачное, как лёгкая тень, легло на Чеса, на его слова и улыбки, как только они добрались до дома. Джон внимательно смотрел на него, но не задавал вопросов — возможно, парнишке всего лишь требовалось одиночество, чтобы восстановить себя. Они оба были из той породы людей, которым нужно личное пространство и кусочек свободного времени, чтобы прийти в себя, зарядиться новыми силами и взвесить все свои слова и действия. Джон пожелал Чесу хорошего сна и хотел было уйти к себе, но парнишка схватил его за руку. Их взгляды нашли друг друга в темноте, расцвеченной мутными дождливыми бликами зелёного канала. Джон увидел абсолютную потерянность и тревогу в этих глазах.

      — Джон, я хотел сказать… — его голос срывался и хрипел, взгляд теперь буравил пол под их ногами. — Я… чувствую иногда, что это произойдёт. — Джон сомкнул их ладони и ощутил дрожь, которая истязала Чеса. — Мне кажется, сегодня со мной случится приступ… они снова придут ко мне, Джон. Помоги мне… — его шёпот сбивался и уходил в тихий неразборчивый свист, но этого оказалось достаточно, чтобы всё понять. Джон быстро оценил ситуацию, пока гладил по спине Чеса и позволял ему обнимать себя, возможно, слишком обескураженно и чувственно для их отношений.

      — Я помогу, слышишь?.. — повторял он шёпотом в мягкие, как кашемир, волосы и разрешал себе мелко касаться их губами — он как будто терял себя в те мгновения, когда губы соприкасались с этой отчаянной головой. Мысленно Джон уже спланировал лечение, которое требовалось парнишке именно сейчас.

      Чес позволил ему отстранить себя, усадить в кресло и послушно выпил все предложенные лекарства. Джон понаблюдал за ним немного, попытался разговорить его, но настроение у парня было утомлённым и нервозным, словно он боялся. Джон не решился на седативные средства сразу — решил действовать более мягко и подождать. Чес расслабился лишь чуть-чуть, затем сказал, что, наверное, уснёт, и Джон оставил его одного. Перед тем, как уйти, он разрешил парнишке притянуть себя и обнять. Чес держал его слабо, давал возможность отодвинуть его только одной мыслью, но Джон не сделал этого. Он просто легко поцеловал его в лоб и, осторожно погладив по щеке, сказал, что будет рядом.

      Банальные действия, слова, да и жизнь в целом, и Джон уже не удивлялся человеческой — то есть своей — глупости, когда прыгал в смертельную пучину невозврата вслед за своими чувствами. Чес ответил ему лёгким румянцем и бессвязным потоком благодарности. Вблизи он был ещё лучше, ещё трогательнее: губы дрожали, ресницы чуть влажные от слёз, локоны сбились на влажном от испарины лбу.

      — Я всегда рядом. Зови меня, если что-то покажется не так, если вновь станет нехорошо… — Джон не хотел говорить этого, но сказал: — Даже если не будет особой причины, всё равно позови. Я рядом, не оставлю тебя.

      Так забавно, что подобная банальщина необходима как воздух тем людям, что испытывают стресс. Чес обещал, что попробует заснуть, и Джон оставил его. Только вот сам заснуть не смог — тихо ходил по комнате, пытался читать или расслабленно лежал на диване, но его нервы натянулись в упругие струны, и сознание плело из них тревожную мелодию, не дававшую забыть вечер и Чеса. Джон… просто боялся увидеть безошибочное повторение прошлого; и так подходяще за окнами — ночь, слишком подозрительная и лихорадочно блестевшая глубокими водами чёрного канала. Джон разглядывал искристую рябь на его поверхности, отсчитывал носы гондол, прорезавших воду, пытался отвлечь себя тем, что придумывал дурацкие истории людям, жившим в барочном дворце напротив. Ближе к трём ночи ему удалось забыться коротким, тревожным сном.

      Его разбудил крик, слабый и жалкий, безумный отголосок, тянущийся до него от самого Джейка с тех самых пор, как он вообще полюбил.

      Не помня себя от тошнотворного беспокойства, Джон вскочил на ноги и ворвался в комнату Чеса, включив свет, резанувший по глазам. Парнишка сидел рядом с кроватью, по его правой руке текла струйка крови, а в другой виднелся небольшой ножик. Джон похолодел от ужаса, но подошёл к нему и тут же вырвал из его рук острый предмет. Чес не сопротивлялся и дал свою правую руку на осмотр Джону. Его выдох был громким и облегчённым: поранить вены Чес не сумел. Это было почти самым главным, и Джон скорее достал аптечку и принялся аккуратно обрабатывать порезы, которые пришлись ровно на татуировку, испещрив чёрную лилию кровавыми зарубками. Шрамов быть не должно, думал Джон, заматывая кисть, и исподлобья наблюдал за Чесом. Тот выглядел совсем бледно, измученно, как будто тоже не ложился спать, а взгляд его был пустым и отсутствующим.

      — Джон, я не… не резал вены, я же не дурак, — даже сейчас он пытался выглядеть достойно, и Джон едва сдерживал воспалённый смех в себе, чтобы не выдать своего расстройства. — Я просто не мог… эта татуировка. Она притягивает их. Они снова идут ко мне, шепчут странные вещи, касаются и пытаются заманить куда-то… Джон, мне страшно, я совсем один и не могу справиться с ними. Мне больно, они разрушают меня изнутри, — его голос срывался на хрип и тусклый шёпот, тело дрожало, а пальцы ерошили волосы жёстко и нервозно.

      Джон мягко коснулся его плеча, провёл по шее, ощутив под пальцами пульсирующую венку. Чес плакал, утирая глаза, и что-то беспомощно шептал. Он был потерянным и искренним, и Джон понимал, что любил его больше, чем ему думалось. И всё-таки собственная душа — незримые потёмки.

      — Я здесь, не думай о них, они не смогут забрать тебя, — он старался придать своему голосу спокойствия и уверенности, но слабые, отчаянные нотки заставляли его сипло шептать. Он прижал Чеса к своей груди, обнимая его за плечи, и позволил ему выплакаться — сильно, до мокрой футболки и одышки. Порой это нужнее всего.

      — Джон, я такой самоуверенный и глупый, я думал… что смогу переиграть их, — сквозь слёзы хрипел Чес, и его голос казался густым и тихим из-за ткани футболки, от которой он не желал отрываться. — Я не хотел тебя беспокоить, не хотел обращать твоё внимание, потому что мне показалось — я достаточно силён, чтобы справиться. Но они здесь, Джон… они атакуют. Шепчут разный бред, долго и настойчиво, и я начинаю находить в нём что-то безумное и скрытое. Это демоны, Джон. Они вокруг, но с твоим приходом они сразу ушли… — Джон слушал этот несуразный лепет и делал мысленные пометки у себя в голове. — И мне так одиноко… с ними… я не справился, я слаб, — Чес шептал это, уже осмелившись взглянуть ему в глаза, и Джон оценил, насколько тусклым и вымученным стал этот медовый цвет.

      — Ты очень сильный, я горжусь тобой, Чес, — он проводил пальцами по его щеке аккуратно, словно боясь, что в одну секунду парень станет призраком, о котором никто и не вспомнит. — Расскажи мне, кто они, демоны, почему тебе кажется, что они преследуют тебя. Я помогу тебе.

      — Я знаю, что ты поможешь. Но это так сложно сказать…

      Джон мягко усадил его на краешек кровати и выбрал из пачки лекарств нужные — схема лечения срочно изменилась. Он, конечно, думал, что в заболевании Чеса возможен такой оттенок, но охватить одними лишь лекарствами сразу всё не получится никогда.

      Парнишка опустил голову на его плечо и покорно ждал, когда Джон выложит на столик все необходимые капсулы. «Эффект не мгновенный, придётся отвлечь его», — решил про себя он и мягко прижал Чеса к себе, обнимая его за плечи, пока тот запивал таблетки водой. Одиночество только подстегнёт его нервную систему в паническое состояние, и галлюцинации вновь могут вернуться.

      Чес долго молчал, хмуро глядел перед собой и покусывал губы. Джон не стал его торопить — слова сами найдут себе выход в нужное время, скопившись свинцовым комом в груди или отравив жгучим ядом губы. Они оба знали это слишком хорошо, чтобы торопить время, чтобы торопить саму ночь, искусственную и мутную, как каналы Венеции, смотревшей на них высокомерно и гордо.

      — Эти демоны… я не знаю, как их точно описать. Они разные. Совсем. Одни костлявые и маленькие, на четырёх лапах, а другие — склизкие, растянутые, плоские, похожие на медуз, — Чес морщился, пока говорил это, и Джон старался ловить каждую его эмоцию и каждое его слово. — Сначала я слышу их шёпот, противный и страшный. Они говорят что-то на латыни, я отчётливо разбираю их слова. Но никогда не понимаю и не могу запомнить, чтобы потом перевести. Затем чувствую их прикосновения к затылку, — он тронул ладонью заднюю часть головы и нахмурился, вспоминая. — Они не жгучие, не ледяные, не колкие. Они… мягкие, но устрашающие. Как будто насекомое перебирает в волосах. Но только гораздо хуже, и, когда знаешь, не можешь пошевельнуться от страха. Затем оборачиваешься и видишь… они везде, — слова трескались с каждым усилием, и Джон держал его за руку — это было так необходимо ему, словно глоток воздуха после минутного погружения. — Они ползают по стенам, залезают к тебе, стучат в окна, ходят по городу… — Чес шептал сдавленно, и его тело напряглось, по щекам стекали холодные слёзы. — И я всегда понимаю, что никто, кроме меня, их не видит. Это… убивает, Джон. Потому что…

      — Я знаю, почему, — тихо перебил его Джон, видя, как он вымучивал слова, уже вытаскивая их из себя клещами. — Потому что ты чувствуешь себя одиноко даже там, когда находишься с ними. Ты считаешь, что никто не сможет спасти тебя, потому что только ты видишь их. Но это не так. Видеть их необязательно, Чес… — он приобнял парня за талию, и тот устало склонил голову к его плечу, улыбаясь измученно и воспалённо, совсем не той улыбкой, которую Джон так любил. — Ты можешь довериться мне. Ты знаешь, как это, но боишься. Боишься оказаться в ещё более раздирающем одиночестве. И я тоже боюсь. 

      Чес изумлённо поднял голову и посмотрел на него, выражая лёгкое недоверие и удивление его словам.

      — Это правда. Ты знаешь. Ты всё знаешь…

      Джон забыл, что должен вести себя, как врач, забыл, что перед ним просто пациент. Перед ним был чертовски важный человек, так просто ставший частичкой его собственной жизни, вроде бы одинокой и обособленной. Джон нежно проводил по его щекам, утирая слёзы и ощущая его румянец — Чес стеснялся своих слабостей, но глядел ему прямо в глаза, готовый вобрать в себя всю правду.

      — Спасибо тебе… Ради тебя и с тобой я сделаюсь сильнее. Пожалуйста, только не…

      — Не брошу.

      Джон понимал: раскидываться словами не нужно, особенно такими книжными и пафосными. Джон понимал: жизнь слишком неописуема и непрогнозируема, чтобы быть уверенным в чём-то. Скорее всего, они расстанутся через месяц или два, будут разбиты, как жалкие лодчонки о скалы, на время отрешатся от всех людей и всей помощи, а потом вновь выберутся и, несчастные, пойдут дальше. Джон знал почему-то это слишком ярко и точно, хотя и не желал такого будущего. Они с Чесом были слишком хорошим дуэтом для того, чтобы быть реальными. Но сейчас…

      Джон не видел преград для того, чтобы коснуться пальцами треснутых обкусанных губ, провести по каждому их изгибу, опуститься к шее, на уровне которой застряли ломкие слова «Я тебя…» Джон не хотел это слышать и не хотел это говорить; ещё больше он не желал признавать, что обрёл своеобразную гармонию, когда встретил Чеса. Нет, не ту, к которой стремились все, которую описывают бесконечным штилем внутри или тишиной жаркого дня. А особенную, неповторимую — в ней есть место волнениям и разочарованиям, и можно ощущать себя искренним и настоящим. Чес не переворачивал его мир, но сделал лучше — иногда это даже желаннее целого сумасшедшего поворота.

      Джон приблизился и мягко коснулся его губ своими, потому что знал — этого хотели они оба, об этом они молчали столько дней и это прятали в потаённых уголках своих сознаний. Он знал, что Чес полюбил его — немножко импульсивно и быстро, как любят только подростки, но затем его чувства настоялись, как хорошее вино, и превратились в нечто аккуратное и серьёзное. Поцелуй отозвался жадным эхом внутри, рассыпался о рёбра, тронул терпким жаром низ и увлёк. Это был даже не поцелуй, а изучение: Чес на ощупь казался податливым и расслабленным. Джон за талию привлёк его к себе, проводя губами по его, шероховатым и искусанным.

      Где-то вдалеке ослепительным треском разлилась гроза, и Чес, напуганный и взбудораженный, вцепился в его футболку и притянул к себе, заставив их губы разомкнуться, а тела — ощутить напряжённое тепло, охватывавшее пояс и расцветавшее в груди колючими розами. Джон проводил пальцами по линии позвоночника Чеса, угадывая направление дрожи, сладкой и мучительной; кожа мягкая и горячая, Джону хотелось большего. Шумный выдох угодил ему куда-то в плечо, когда он поцеловал щёку, затем спустился к шее и осторожно прошёлся по ней вниз, обдавая горячим дыханием и разделяя наслаждение — очень густое, запретное чувство, скомканное из комплексов, боязней и желаний. Чес разрешал ему касаться себя, приподнимать футболку, проводить ладонями — только аккуратно, не вызывая сильной дрожи. Джон услышал его требовательный шёпот «Пожалуйста…», но сомневался, что может действовать дальше. Чес вздрагивал от каждого поцелуя и прикосновения, всё было для него в новинку, любые ощущения взрывались ярким фейерверком в сознании, и так слегка сломленном. Джон поцеловал его в ключицы и поднялся, посмотрев прямо в глаза.

      Их ноги переплелись, дыхания сбились, а глаза светились одинаковым блеском, и Джон не знал ничего бесконечнее этого момента, бесконечнее двух отчаявшихся, одиноких людей, столкнувшихся ночью в венецианском отеле с видом на Гранд-канал. Он знал, что всё так закончится. Чес взял его лицо в свои руки и, приблизив к себе, поцеловал медленно, но умело, как будто извинялся за свой порыв страсти и теперь показывал, что умеет быть рассудительным — насколько им вообще возможно быть в таком деле. Его руки непозволительно щекотно проскользнули под ткань футболки, и Джон непроизвольно прижал его ближе к себе, чувствуя бездонную нежность. Чес опустил ладони к линии его штанов. Джон ощутил сомнение, хитро переплетённое с возбуждением, и слегка отстранился, чтобы увидеть нежное безумие в глазах парнишки.

      — Я знаю, что ты смелый, — шептал Джон, убирая ладони со своего пояса — в душе раздалось разочарованное клокотание. — Но будет лучше, если мы остановимся. Просто доверься мне… — Чес покрылся густым румянцем и нехотя кивнул, отведя взгляд. Джон понимал его эмоции, его желания и страсть, понимал, каково это — попробовать впервые, да ещё с мужчиной, но не мог себе позволить, чтобы они начали с этого. Слишком много рисков и соблазнов, слишком много безответственности упадёт на их плечи. Он мягко поцеловал его горячие, податливые губы и прошептал: — Тебе нужно отдохнуть и всё обдумать. Я не стану тебе мешать…

      — Спасибо, — Чес переплёл их пальцы, и его взгляд становился мягче и осознаннее, а улыбка, ранимая и воздушная, тронула губы. — Ты мог выбрать кого угодно, но выбрал меня. Это ведь… не самое лёгкое решение.

      — Но самое честное, — Джон не искал правды в своей душе — она уже была в его словах и действиях, её не стоило пристально вылавливать и отсеивать в мыслях. — Мы — самая реальная история, которая здесь существует. Мы хоть и не герои, но заслужили друг друга.

      Джон оставил его, потому что знал — скоро Чесу захочется спать, возбуждение, вскружившее ему голову, подействовало на его нервную систему как приятный стресс, и после него он должен расслабиться, растворившись в новых чувствах и ощущениях. Чесу ещё предстояло принять себя — ещё более неоднозначным, чем он есть, и удостовериться в том, что он к этому готов. Но Джон не думал, что здесь возникнут проблемы: его Чес умён и сам разберётся в себе. А Джон попробует сделать это с его демонами.

      Целую ночь он не сумел сомкнуть глаз: в груди догорал огонёк, разведённый парнишкой, а голову отягчали мысли — быстрые и неподъёмные, неловкие, как поспешные мазки юного художника на чистом холсте. Джон узнал достаточно, чтобы анализировать это с научной точки зрения, но перед его глазами был только Чес — бледный, растрёпанный, с раненой кистью, с влажными от поцелуев губами и порочным румянцем на щеках. Джон ощущал, как напрягалось юное, невинное тело, когда они целовались, как подавались вперёд бёдра и как тихие стоны срывались сквозь стиснутые зубы. Но им и правда следовало подождать. Джон мог взять его прямо там, на смятых простынях. Чес бы простился со своей невинностью, глядя на плывущий в глазах Гранд-канал, и на мгновение удовлетворения он бы был везде: в плеске воды, сумраке галерей, в бесконечности неба.

      Но это всё кадры для хорошего кино. Жизнь — очень дерьмовое и банальное кино, крутившееся по кругу в заевшем испорченном аппарате.

      Джон, лежа посреди комнаты на ковре, думал, обложившись своими исписанными бумагами и блокнотами. Теперь у него в наличии все кусочки пазла, но нет алгоритма, как их собрать. Откуда тянулась эта мутная история с демонами? Чес перечитал страшных сказок в детстве? Насмотрелся фильмов? Слишком рано увлёкся средневековой мифологией и литературой? Джон не знал, как это узнать — разве что не спеша и медленно, раскрывая парнишку, как многослойную обёртку. Он рассказал ему уже достаточно о себе и своём детстве, и самое яркое из этого Джон успел занести в свои заметки. Чес не стал бы скрывать, хотя из страха показаться смешным — вполне… Джон тяжко выдохнул и собрал свои исчёрканные бумаги в стопку. В любом случае, теперь стало понятнее, как его лечить: он увидел его состояние во время и после приступа, так что сейчас им должно стать легче. Джон всегда надеялся на лучшее, хотя в его возрасте давно было пора забыть об этих глупостях.

      Джон очнулся поздно, в десять утра, когда вода в канале мутно-сероватая, не прорисовавшаяся художниками, которые отвлеклись на кофе-брейк, а здания ещё покрыты лёгкой вуалью задумчивого тумана, решавшего, стоило ли им сегодня показаться людям или нет. Из кухни слышался телевизор, нос сразу учуял запах кофе. Чес сидел в светлой просторной кухне — почти спокойный внешне и загадочно соблазнительный в мглистом свете утра. Не говоря ни о чём, они приблизились друг к другу и обнялись. Джон мягко целовал его шею, а Чес шёпотом благодарил его и улыбался.

      — У нас на повестке новый город, — горькая улыбка выдавала его, и глаза светились разочарованием. — Так жаль покидать Венецию… Она… столкнула нас.

      — Не она, — прервал его Джон, трепля по мягким волосам. — Мы сами.

      В ушах звенели раскаты колокола, грузные и праведные, как гнев Божий, обещанный мужеложцам за их грехи. Чем яростнее громыхали колокола, тем сильнее целовал Джон своего Чеса, расслабленного и доверившегося ему. Они были олицетворением невинности и порока, которые менялись по желанию ролями, только скидывая маски одного цвета и надевая другие. Но, по сути, разницы между ними никакой. Джон думал, в те секунды Чес всё-таки был греховным, порочным парнишкой, потому что его губы двигались неумело, но дерзко, исследуя его шею, а ладони скользили по спине, вызывая мурашки. Лёгкий жар опутал низ липкой паутиной, и Джон не сразу сумел её сбросить, потому что в каждом движении Чеса читались его желания, смелые и пошлые. Джон прощал ему это и мягко отстранял его, напоминая о реальности. Эта реальность могла разбиться на хрупкие осколки, стоило им лишь только надавить на неё своей страстью. И Чес всё же понимал это.

      — Есть кое-что ещё… — нехотя промямлил парнишка, отводя взгляд и немного отстраняясь. — Идём на балкон.

      Джон удивился, когда заметил, насколько задумчивым и печальным стал взгляд Чеса. В следующее мгновение он выдохнул облегчённо, потому что печаль и задумчивость — просто изумительные признаки того, что Чесу становилось лучше.

      На отделанных мрамором перилах балкона лежал слегка растрёпанный букет чёрных лилий. Некоторые стебли поломались, лепестки обвисли и смылись, словно этим букетом вымели целую квартиру. Джон догадывался, как всё могло произойти: кто-то утром кинул у их дверей или прямо на балкон букет злосчастных лилий, Чес проснулся первым и увидел их, не смог себя сдержать и выплеснул злость, швыряя цветы в разные стороны. Сейчас он выглядел лишь немного сконфуженным и меланхоличным, но вчерашний блеск отчаяния пропал из его глаз, а нервозность ушла из его движений.

      — Они снова здесь… Там ещё написано, прочитай, — Чес кивнул на букет, а сам упёрся локтями в перила, разглядывая серебристые от влаги стены барочного дворца напротив. Джон взял букет в руки и нащупал плотную карточку среди его стеблей. «Чувства — только отсрочка безумия». У Джона внутри всё похолодело, а ведь он даже не верил в мистицизм реальной жизни. Всё это выходило слишком уж… театрально. Он посмотрел на Чеса, и тот лишь пожал плечами, выказывая своё спокойствие.

      — Ты же не… — осторожно начал Джон, но Чес тут же подошёл к нему, выбросил букет прямо на пол и обнял.

      — Нет, я не верю этому и не связываю со вчерашним… — его голос звучал тихо и чуть напряжённо, но Джон не услышал в нём лжи, поэтому прижал парнишку к себе и зарылся носом в его мягкие, уже пропахшие корицей волосы. — Я верю тебе и тому, что ты скажешь. Ты научил меня быть немного… скептичным.

      — О, Чес! — Джон улыбался и нежно целовал его макушку — только глупые слова о глупой любви шли на ум, но он-то знал, что их любовь заслуживала большего. — Ты действительно… всё хорошо обдумал? — Джон знал, что говорит неправильно и мерзко, но ему было именно в этот раз так не всё равно.

      — Ты всё считаешь, что мы плаваем в неизбежности, что мы сами — неизбежность, — Чес решился и поднял голову, чтобы встретиться с ним взглядом — Джон и не мог поверить, что все мысли, спрятанные за этим медовым оттенком, принадлежат ему. Не все, но какая-то ощутимая их часть. — Ты и сам чуточку боишься такого выбора, но это выбор, Джон. Я принял себя таким гораздо раньше, принял свои чувства; и так поразительно — до сих пор не могу принять свою болезнь.

      Джон поцеловал его прямо там, под лихорадочный крик чаек и шум моторных лодок, под звонкий плеск воды и далёкий перезвон колоколов. У Венеции был всего лишь один день, чтобы избавить их от сомнительных мыслей, развеяв их по солёному морскому ветру и потеряв их среди золотисто-церковного мрака.

      И она справилась с этим.

      Последний день здесь напоминал о тоскливой скоротечности времени и эфемерном будущем, которое не представлялось никак без этих гондол, каналов и узких улиц. Всё, что хотелось, это просто неспешно бродить по площадям и взбираться на высокие колокольни, рассматривая Венецию сверху — пёстрая палитра тёплых оттенков, разбавленная крошкой черепиц и изумрудом воды, изрезанная зигзагами чернильных улиц и промоченная в кусках ватного тумана. Просто объёмная картина, но не город, не реальность; казалось, стоит только обернуться, и увидишь позади художника, который и тебя нарисовал.

      Джон приобнимал Чеса за плечи — нынче город немного расстроился, словно, узнав об их отъезде, решил смыть их неблагодарные лица со своего полотна. В воздухе стояла прохладная влажность, каналы бурлили сероватой, мутной водой, а задумчивые мадонны в нишах соборов заливались дождём, как слезами. Джон хотел продлить эти моменты, потому что ему казалось — это передышка перед стартом.

      К тому же в его голове наспех созрел план, который бы помог ему отыскать негодяя, так решительно и неотступно следовавшего по их с Чесом следам… Он, конечно, не полицейский, и знать не знает, как вести себя в подобных делах, но что может помешать ему на время стать им? Или… прикинуться им?