К городу Монца они подъехали, когда часы на главной башенке ещё не пробили и полдень. К неудовольствию их обоих, им пришлось углубиться в континент Италии, всё дальше от освежающего моря и прохладного ветерка. Где-то недалеко находился величественный Милан, но автор выбрал не Милан, а этот небольшой, типично итальянский городишко.

      Жара окутывала улицы своей ослепляющей, сонной паутинкой, и Джон позаботился заранее о хорошем отеле с видом на старинный палаццо. В тон лености и беззаботности Монца он даже не подумал о раздельных номерах. Комната встретила их спасительной прохладой, целым мини-баром с напитками и ароматным, хрустящим постельным бельём на кровати. Оставив чемоданы в коридоре, они без сил рухнули на белые простыни и проспали до обеда, пока в животах не заныло от голода. Не желая куда-то выходить, Джон спустился в ресторан, взял еды с собой и вернулся к Чесу, только вышедшему из душа.

      Всё, что они узнали о городе, заканчивалось кусочком раскалённой площади, в центре которой величественно стоял дворец, отделанный мелким красноватым кирпичом и украшенный лёгкой, оттеняющей его белой ажурной лепниной. Вокруг приютились маленькие кофейни и рестораны, накрытые светлыми тентами; столы и стулья поблескивали на солнце, ветер трепал клетчатые салфетки, пахло копчёной колбаской, рукколой и хрустящей корочкой от пиццы.

      Прогулка по городу сначала оттянулась до вечера, а потом и до следующего дня. Чес, большую часть жизни прожив под прохладными облаками швейцарских гор, не привык к такой жаре, и она расслабляла его до сонного, податливого состояния. В шутку он даже сказал:

      — Я бы с радостью остался жить в Италии, хотя бы ради их невыносимой жары летом, ведь доходишь до такого состояния, в котором прекрасно прожить любую жизнь, пусть даже и свою.

      Джон задумался над его словами, но промолчал, улыбнулся в ответ и мягко потрепал его горячую, мягкую щёку. Чес шутил, но в его шутках всегда горчинка правды.

      Джон думал, неужели ему до сих пор настолько тяжела собственная жизнь? Наоборот, сейчас у него — прекрасная стадия ремиссии, все нужные лекарства пока действуют, как и планировалось. Или он имел в виду нечто другое? Чёрные лилии? Собственное прошлое? Осознание, что с болезнью придётся жить всю жизнь?

      Джон склонялся к последнему. Такое часто встречалось у его пациентов. Стоило им только немного прийти в себя, обрести твёрдое сознание и вернуть себе ясный разум, сразу невыносимой тяжестью наваливались мысли о том, что же дальше. Неожиданно собственная болезнь начинала казаться отвратным грузом, хотя так было на протяжении всей их жизни. Джон решил пока не акцентировать на этом внимание, но, когда Чес заснул, открыл свой блокнот, уже давно превратившийся в плацдарм для его безумных мыслей, и начеркал коротко, изредка поглядывая на спящего Чеса.

      «Как никогда, он прекрасен, прямо сейчас, когда спит, и все тревожные мысли где-то вдалеке от него. Боюсь, я с каждым днём становлюсь всё менее бесстрастным и перестаю контролировать это. Как я и полагал, я влюбился в него и навсегда потерял в нём своего пациента. Прежний Джон сразу бы решил вернуться в Берн и принять сложное, но верное решение временно передать Чеса другому специалисту. Но Джон нынешний не способен даже спасти его от проклятых чёрных лилий и всё-таки смешал блокнот для заметок о пациенте и свой личный дневник. По крайней мере, я отмечу эту страницу закладкой и буду перечитывать каждый день, чтобы однажды до меня всё же дошло, что не всё так здорово, как есть на самом деле».

      Джон не понял, к чему это написал, и раздражённо закрыл блокнот.

      На следующий день они гуляли по городу, несмотря на жару и духоту. Приходилось останавливаться в кафе на короткие передышки, чтобы выпить чего-нибудь прохладного, всегда идти в тени зданий и не делать лишних движений. Чес почти не проявлял никаких инициатив, просто следовал за ним и изредка улыбался, разглядывая какое-нибудь красивое здание. По его лбу струились капельки пота, за солнцезащитными очками почти не разглядишь его взгляд, но Джон решил его не доставать и не надоедал с вопросами. В жару он и сам хотел лишь одного: упасть где-нибудь пластом и больше никогда не вставать. Но если для чего-то судьба привела их в этот город, то стоило увидеть его, хоть краем глаза.

      Монца — это просто кукольный, игрушечный городок, увеличенный в размерах. Здесь идеально вычерченные линии улиц, гладкий булыжник на площадях, ухоженные горшочки с яркими цветами, не гибнущими даже при такой жаре. Изящные, усыпанные филигранным орнаментом башенки из красного кирпича, поставленные в точно отведённом им месте; тихие, благородные дворцы с белоснежными арками из лепнины и цветов. Задумчивые, отделанные шахматной плиткой галереи, где даже пылинки летали по заданному сценарию — Джон запомнил, как в них мягко звучал шёпот, как нежен в сумраке фисташковый цвет их обоев и как мистически живы портреты на их стенах.

      Внутренние квадратные сады, полные влаги, цветов, фонтанов и таинственных статуй — в них они с Чесом отдыхали, переводили дыхание, садясь на какую-нибудь спрятанную за зарослями винограда скамейку и разглядывая сочное, густое небо — настолько оно было близким и осязаемым, что, казалось, возьмёшь и зачерпнёшь немного его синевы в ладонь и сможешь попробовать её на вкус. А ещё Монца был первым городом, где Джон обращал внимание на статуи: их казалось слишком много. На площадях, рынках, в широких коридорах, на задних двориках; все разные — светлые, очищенные, старые, покрытые темнотой влаги и мха, щербатые или гладкие. Джон не знал, с чем это связано, и оставалось лишь только разглядывать их и восхищаться.

      В общем, город им понравился — он словно витрина магазина игрушек или сладостей в Рождественское время. Дома — как будто из пряников с белой глазурью лепнины, площади — из плиток шоколада, цветы — яркие обрывки бумаги, склеенные веером, вывески кафе и ресторанов — вырезки из глянцевых журналов. Всё здесь дышало чистотой и уютом, и если бы не жара, город бы им точно понравился.

      Джон отыскал огромное зелёное пятно на карте и решил узнать, что же там. Эта идея стала самой лучшей, потому что на том месте оказался огромнейший парк, больше похожий на заповедник из-за своей холмистой местности и почти диких лесов. Нет ни реки, ни большого озера, зато много мелких разрозненных водоёмов, где хоть и запрещено купаться, зато приятно сидеть. Джон отыскал уютное местечко на склоне, спускавшемся к водоёму: под кронами деревьев, всегда в тени, окружённые кустарниками ежевики и малины, они могли наслаждаться уединением и прохладой, как это делали многие здешние жители, спасаясь от жары. Чесу так понравилось здесь, что они приходили сюда к полудню и отдыхали до вечера. Медовый запах луговых трав, прозрачная вода, в которую приятно окунуть руки, успокаивающий шум деревьев, ажурная тень, сквозь которую иногда проскальзывали лучи солнца и нежно щипали кожу — Джон тоже полюбил это место, во многом из-за того, что Чес здесь получал удовольствие.

      Они расстилали плед, запасались едой, играли в различные настолки, иногда Джон приносил ноутбук и, прислонясь к дереву, немного работал. Он старался внимательно оценивать состояние Чеса и, хотя заметил в нём некую вялость, в остальном не нашёл никаких признаков очередного приступа. Чес выглядел не таким активным и жизнерадостным, мало разговаривал, но с усердием поддерживал темы. Джон его немного понимал: климат, духота, может, ещё что-нибудь, что вписывалось в рамки здоровой психики. Вскоре он решил не бить тревогу раньше времени и просто дал ему отдохнуть: иногда, чтобы жить дальше, приходилось окунаться внутрь себя, чтобы почерпнуть немного моральных сил. Джон знал это по себе.

      Чес брал с собой небольшой блокнот и иногда что-то там то ли чёркал, то ли писал. Джон не стал спрашивать и подглядывать. Спустя неделю парнишка сам показал ему — это оказались рисунки, набросанные им карандашом и чёрной ручкой. Немного смазанные, неровные линии, кое-где за слишком жирными штрихами угадывались искажённые детали, но Джону они пришлись по душе.

      — Я давно не рисовал, — признался вдруг Чес и тоскливо улыбнулся. — Когда-то давно ещё находил в этом утешение, а потом это забылось.

      В фигурах людей и предметов он был не силён, зато отвлечённые пейзажи — его любимая тема. В блокноте он сделал несколько зарисовок парка, его заводей, склоняющихся к прудам деревьев, поросших травой и цветами холмов. Несмотря на воздушность штрихов, что-то в рисунках немного угнетало, стоило чуть дольше задержать на них взгляд. Джон склонился к тому, что они были выполнены в серо-чёрных тонах, и это придавало отрицательный оттенок. Он даже предложил Чесу найти в супермаркете недорогую связку цветных карандашей, но тот отказался, сославшись на то, что именно с такими незамысловатыми средствами он чувствует вдохновение и желание.

      Чуть позже Чес поведал легенду, которую автор связывал с этим городом, и она оказалась не такой, какую хотелось услышать здесь, под усыпляющим ласковым теплом южного солнца и в окружении кукольных блестящих домов.

      Персонаж А жил здесь в шестнадцатом веке и пел в церковном хоре, а Б работал скульптором и обитал под вечным гнётом отсутствия вдохновения или наступления сроков сдачи заказа. Он был всегда раздражён, часто курил, тратил много денег на дорогой тогда табак и мог днями не выходить из своей мастерской, пыльной и заставленной недоделанными экземплярами.

      Всё шло, как и должно, и, вероятнее всего, они бы с персонажем А никогда не встретились, если бы не один заказ. Он поступил от правления города и требовал создать очередную статую, которые Б уже, честно говоря, устал делать. Он бы, может, и отказался, так как правда не знал, в каком образе и с каким лицом вытачивать из мрамора фигуру, но ему предложили тройную цену за работу, так как эта статуя стала бы сотой по счёту в городе. Лишь желание оплатить свои долги и жильё заставили Б согласиться.

      Но вопрос вдохновения остался открытым. Б даже наметил себе план: когда должны быть готовы эскизы, когда приступать к работе, когда отшлифовывать недостатки, но идеи до сих пор не было. Он гулял, пытался вдохновиться, даже съездил в ближайшие города, но ничего. Когда по его плану уже пора было приступать к вытачиванию статуи, у него не оказалось на руках даже банальной идеи, а делать статую с бездушным лицом у него точно бы не вышло. Раздражённый, озлобленный, он уже подумывал отказаться от заказа и потерять репутацию и шёл с этой мыслью на вечернюю мессу в церковь, где бывал очень редко.

      Он сидел на скамейке, слушал нежное пение юных парнишек, разглядывал убранство церкви и лица прихожан, даже сейчас надеясь выцепить среди всех какое-нибудь особенное. Но все казались либо банально красивыми, либо вообще некрасивыми… Б хотел найти что-то осмысленное, глубокое, одухотворённое хоть в каком-нибудь лице, но все выглядели одинаково. Тогда его усталый, покрасневший взгляд наткнулся на одного из юношей-хористов. Он не был классически или смазливо красив, но что-то притягивало в нём, словно омут. И Б в этот омут провалился. Во всё время службы он, не смея дышать слишком глубоко, разглядывал юношу, и уже вполне ясно, что это был А. Он попытался набросать в блокноте его черты, но бросил это дело, поняв, что ещё не слишком рассмотрел его и только потерял время своими жалкими попытками.

      А же в тот день чувствовал себя измотанно и устало, и последнее, о чём он думал, была его собственная внешность. На репетиции было слышно, что он немного фальшивит, потому что у него заболело горло, и за это его отругали. Горло же заболело, потому что деньги кончились и не на что было купить дров, а в его маленькой клетушке становилось холодно, как в склепе. Ещё он, кажется, перешёл дорогу кому-то из влиятельных парнишек в хоре, и его одеяния вечером перед службой спрятали и запачкали, так что полночи пришлось провести, стирая, высушивая, разглаживая и зашивая одежду. Всё, чего он хотел, сводилось к ужину и тёплой постели, и он буквально засыпал на ходу, с нетерпением ожидая завершения мессы.

      Б вернулся домой взволнованным и разгорячённым. Никогда ещё идея не озаряла его так сильно! Он набросал первые эскизы и тут же, скомкав, выбросил их. Он сходил ещё на несколько месс, чтобы в точности разглядеть парня, и теперь уже садился на первых рядах, чтобы не упустить ничего в его внешности. Затем он нарисовал первые наброски и с жадностью приступил к материалу. Он работал днями и ночами, не замечая времени, забывая даже поесть. Но на церковные службы ходил исправно. В эскизы уже изменений не внести, да и мрамор нелегко выточить по-другому, но можно добавлять лёгкие, незаметные штрихи, которые он каждый раз подмечал у парнишки. Сначала стала вырисовываться его фигура, без лица (над лицом Б решил работать отдельно, даже выделив гораздо больше времени на это). Б радовался до того самого дня, когда однажды пришёл на мессу и не увидел среди хористов парня. Его работа на этом неожиданно остановилась. Он потерял вдохновение и обрёл лишь тревогу.

      На следующую мессу парень снова появился, но выглядел бледно и болезненно. Скульптор заволновался, но тут же одёрнул себя — ведь парень жив-здоров, мало ли, немного простудился или живот прихватило. Работа потихоньку возобновилась, и Б перешёл к лицу — к самому главному. Как только он выточил черты лица, на следующий день произошло кое-что интересное. Он, как всегда, сходил вечером на мессу и немного задержался, рассматривая здешние статуи и то ли раздумывая, то ли подмечая детали. Навстречу ему вышел тот самый парень-хорист, А. Сегодня он выглядел ещё хуже, чем обычно, кожа была бледной, глаза слегка покраснели, губы потрескались. Он шёл неровной походкой и упал без сознания прямо перед Б. Тот успел его подхватить и понял, что нужен ему сейчас, ведь этот человек помог ему, сам того не зная. Настало время ответить добром.

      Б донёс его до своего дома, уложил в постель, нагрел комнату, дал ему воды. Через какое-то время А очнулся и сначала не понял, где он. Б рассказал ему, где он его нашёл, и предложил перекусить с ним. А не смог отказаться или уйти — уже очень давно он не сидел в тёплой уютной комнате и не ел вкусный ужин. Он признался, что уже некоторое время чувствовал себя неважно: дикая слабость пронзала всё его тело, мышцы как будто ломило, но ни жа́ра, ни каких-то особенных болей не было. Б тревожно задумался и предложил ему помощь: пусть он пока поживёт у него, будет хорошо питаться и спать в тепле, Б даже оплатит приход врача, чтобы тот осмотрел его. На вопрос А, что взамен, Б рассказал историю, как есть, и даже показал юноше начальный вариант статуи. А оценил эту идею и даже засмущался: вот уж он и не думал, что когда-нибудь вдохновит кого-то на создание сотой скульптуры по заказу города!

      Время шло, Б продолжал усерднее работать над статуей — благо, теперь вдохновение находилось прямо перед ним, никуда не нужно ходить. Они с А как-то неожиданно и приятно сблизились. А оказался ранимым, вежливым и интересным человеком, очень начитанным и образованным для простого хориста, многие из которых дальше текстов псалмов и не знали. Они вдвоём проводили вечера за беседами и дискуссиями, могли делиться друг с другом самым сокровенным, и Б понимал, что грех, очень сильный и постыдный, созревает в нём, как запретный плод на самой первой яблоне в райском саду. И оставалось не так много воли, чтобы не надкусить его, хотя бы чуть-чуть…

      А тем временем кое-как скрывал, что с каждым днём ему становилось всё хуже, и неизвестная болезнь пожирала его изнутри. Врачи ничего не нашли, но, казалось А, они бы и не смогли. Ему думалось, здесь что-то другое…

      Однажды А просто не сумел встать с кровати. У Б разрывалось сердце, но он не знал, что ещё мог сделать для него. Тем временем сроки поджимали. В один день он понял, что статуя почти готова, но он уже не мог смотреть на неё без слёз, ведь тот, с кого она вытачивалась, лежал почти при смерти. Врачи ничем не могли помочь, А не вставал уже третий день и отказывался есть. Б, чувствуя себя отвратительно, притащил статую в комнату и, стянув с неё покрывало, показал её А. Тот сначала смотрел на неё рассеянно, даже, казалось, мимо неё, а затем резко вскочил на ноги, чего уже не делал давно. Его лицо исказилось от ужаса, рука поднялась и указала на статую, затем он посмотрел на Б — так же испуганно. Потом же неожиданно его тело расслабилось, лицо приняло обычное, даже благодушное выражение, он опустил руки и застыл.

      Б моргнул раз, два, и только позже с нарастающим холодком по всему телу осознал, что А превратился в статую — почти такую же, какую он сам сделал из мрамора. Б тряс его, пытался прийти в себя, хлопал себя по щекам и уговаривал, что это просто его кошмар. Но ничего не менялось: перед ним стояли почти две одинаковые статуи. Перед тем, как окаменеть (иначе это Б и не мог назвать), А почему-то стал выглядеть лучше: его худоба и впалые щёки пропали, и он стал почти таким же, каким предстал впервые перед Б на мессе.

      Тогда Б упал на колени и осознал (это единственное, что пришло ему в голову): он убил А тем, что делал с него статую. Точнее, он убивал его медленно, именно поэтому в последние дни А не вставал с кровати. Он не помнил, что им двигало, когда он решил, что лучшим решением будет разбить старую статую и тем самым освободить А. Только вот, размахиваясь, он не заметил, что статуя приобрела более светлый, живой оттенок… Он расколол её на части, посмотрел на фигуру, которая раньше принадлежала А, и та вдруг вся посерела, покрылась трещинами и царапинами, но не развалилась. Тогда он понял, что совершил на самом деле: та статуя, которую он разбил, и стала А, и просила, чтобы он избавился от той, в которую А превратился. Но он уничтожил А собственными руками, и теперь от него остался только безжизненный камень.

      Б не пережил этого. На следующий день его нашли мёртвым у себя дома, точные причины никто не смог установить, это не было похоже ни на убийство, ни на самоубийство. Статую забрали, посчитав её тем самым выполненным заказом, и поставили в галерее одного палаццо.

      — Завтра же сходим туда! — предложил Джон, когда Чес закончил и приумолк. Тот флегматично кивнул и едва заметно улыбнулся. Джон задумался: обычно такого рода совпадения вызывали в нём куда больше эмоций…

      — Как ты думаешь, чем это в итоге было? — спросил вдруг Чес, повернув голову к нему; его щёки горели от солнца, а волосы стали пушистее и непослушно падали на лицо.

      — Мне кажется, это вновь какая-то мистическая шутка… Типа того, что душа А оказалась заточена в его же статуи и потом как-то переместилась… Только неясно, для чего это всё было, — хмыкнул Джон. — Разве что какой-нибудь демон решил поиграться с ними.

      От этих слов холодок пробежался по коже, и Джон не понимал, почему, ведь на улице стояла жара. Чес равнодушно усмехнулся на его слова и покачал головой.

      — Не-ет, — протянул он. — Я имел в виду А и Б. В этом рассказе не уточнялись их отношения.

      — Ну там же сказано, что Б почувствовал к нему какое-то греховное влечение. Думаю, тут всё однозначно, — нашёлся Джон, задумчиво крутя в руках мандарин. Чес только вздохнул.

      — Или он спутал любовь с желанием помочь (а заодно отблагодарить) А, который выглядел так несчастно и забито? — Чес посмотрел ему прямо в глаза, и Джону почему-то стало неуютно: и от этих слов, и от этого взгляда. — Он бы в любом случае погиб, — коротко бросил Чес, опуская глаза на блокнот и вернувшись к рисованию, тем самым показав, что разговор окончен.

      Джон не решился ответить: сегодня Чес был явно не в духе. Возможно, это из-за аномальной жары в плюс тридцать градусов. О других «возможно» Джон старался не думать. Всё шло слишком хорошо, чтобы позволять себе такие мысли.

      Днём они сходили в ту самую галерею, где, по словам автора, стояла злосчастная статуя. Проблема заключалась в том, что статуй там было много, и существенная их часть изображал мужчин или парней. В конце, когда Джон уже отчаялся найти нужную статую, Чес подозвал его к себе и указал на скромную скульптуру, изображавшую юношу в одеждах святого. Джон присмотрелся. Вполне подходило под описание. Ещё ему казалось, что с помощью камня достаточно сложно изобразить точные черты лица, и то, как выглядел парнишка на самом деле, наверняка отличалось от выточенного из камня лица, если честно, немного обезличенного, хоть и приятного.

      Чес тоже засмотрелся на статую и совершенно неожиданно протянул ладонь, чтобы легонько коснуться её щеки. Он знал, что делать этого нельзя, но что-то потянуло его вперёд. Джон изумлённо смотрел на эту картину, переводя взгляд с Чеса на статую, и что-то в этом моменте почти парализовало его, оцепив все органы чувств каким-то странным и чарующим облаком. Нет, это определённо не дежавю, но что-то отдалённо похожее: ему казалось, где-то когда-то он видел Чеса, прикасающегося к статуе и смотрящего на неё восхищённо и благоговейно. Возможно, они уже путешествовали так много, что он забыл подобный момент, но…

      Джон встряхнул головой. Слишком много «но», постоянно разъедающих его жизнь. Чес тем временем оторвался от статуи и ушёл вперёд. Момент был окончательно разрушен, чтобы Джон успел что-то понять, но сомнение не перестало скрести на задворках его сознания.

      Если откровенно, то Джон так растворился во всей этой жаркой, размеренной, ленивой жизни, что совсем позабыл о чёрных лилиях. Чем ближе становились те две недели, которые они провели тут, тем сильнее внутри клокотал страх перед неизвестным, перед тем, как неожиданно в их жизнь могли ворваться эти чёрные печальные цветы, разрушавшие к чёрту самообладание Чеса. В этот раз Джон по неосторожности даже не заинтересовался ближайшими цветочными магазинами и не продолжил своё собственное расследование, начатое давно. Но, совершенно внезапно, в этот раз они не получили никаких цветов. Точнее, это Джон сумел заключить только в конце, перед этим произошли события, во многом затмившие лилии…

      Ближе к вечеру телефон Джона звякнул от уведомления — в последнее время они появлялись не так часто, чтобы их игнорировать, поэтому он тут же посмотрел на дисплей. Опять автор опубликовал какую-то запись. Джон перешёл, искренне надеясь, что это рассказ про новый город — тогда ему пришлось бы всего-навсего закрыть блог. Однако нет: это запись из скрытой колонки, куда имел доступ почему-то только Джон.

      Тяжко вздохнув, он выключил телефон и потёр пальцами виски. Это начинало немного надоедать: столько вопросов, столько тайн… Пора было уже смириться и списать это на какой-нибудь глюк блога или совпадение, но глубоко внутри себя Джон понимал, что это нечто другое. Впервые в жизни он ощущал, что всё, делавшееся сейчас, не просто так, всё имеет своё значение и всему отводится специальная роль. Но он уже начинал уставать от загадок и всей той ответственности, которая ложилась на его плечи с каждым новым витком этой истории.

      Потребовалось несколько минут, чтобы Джон сумел собрать мысли в кучу, вновь включить телефон и перейти на новую запись в блоге.

      «Третий факт: демоны редко лезут к людям, в основном, они обожают незаконно пробираться в Рай и наводить там беспорядок, причинять ангелам вред. Отсюда и проблемы в земном мире. Но если демон возненавидел человека, значит, этот человек сделал нечто ужасное по отношению к демону. Возможно, наказал демона вполне справедливо, но если демон не погиб и человек об этом не знает, то это конец. Это хуже, чем смерть».

      Джон пару раз перечитал строчки, чтобы в конце возмущённо прошептать: «Какой бред!» и отбросить телефон в сторону. Этот мрачный факт только окончательно испортил ему настроение на вечер, и, возможно, поэтому они с Чесом почти не разговаривали за столом, выпили по чашке прохладного чая и разошлись по разным комнатам. Джона клонило в сон, он честно признался в этом парню и отправился к своей кровати. Никогда ещё ему не удавалось заснуть так быстро и так рано — почти в восемь вечера… Но Джон не успел об этом подумать, потому что уже дремал.

***

      Первое, что он почувствовал после пробуждения — невыносимая головная боль и тяжкое, тревожное чувство в груди, распиравшее рёбра. Джон медленно разлепил глаза и потёр их, пытаясь сфокусироваться. В комнате уже стало душно, сквозь окна ярко и назойливо светило солнце, нагревая и так тёплый кафель. Он аккуратно поднялся, не понимая, почему чувствует себя так ужасно. Затем его взгляд нашёл телефон на тумбочке, и он сам ответил на свой вопрос: часы показывали без пяти минут полдень. Какой ужас, подумал Джон, выпил залпом стакан воды и направился прямиком в холодный душ, перед этим включив кондиционер на максимум. Ещё и Чес его даже не разбудил — всё-таки мог бы, нельзя спать так долго! И тут Джон почему-то ощутил беспричинную тревогу; это подогнало его быстрее закончить душ и, кое-как удерживая полотенце на бёдрах, пойти искать Чеса.

      Он прошёл комнаты, гостиную, кухню. Везде пусто. Примерно так же опустело и похолодело его сердце, когда он понял, что Чеса не просто нигде нет — не видно даже его вещей. Джон ещё раз встревоженно взглянул на телефон и просмотрел все уведомления, отбросив ненужные. Ни одного звонка или письма! Он устало присел на стул в кухне и накрыл лицо прохладными ладонями, стараясь унять панику и продумать дальнейшие действия. Потом сорвался с места, кое-как набросил на себя одежду и проверил несколько шкафов и полок: ни одной вещи. Тогда он рванул к шкафу в гостиной и поспешно раскрыл его: пропал и чемодан Чеса. Осталось лишь его весеннее пальто, одиноко висящее на вешалке и почему-то забытое.

      Джон уговаривал себя взять в руки, не паниковать раньше времени, действовать осторожно. И всё равно страх — горький, ядовитый, но мгновенно отрезвивший — растекался по его разуму, как густая пелена. Джон понимал, как будут бесполезны звонки Чесу сейчас, и всё равно позвонил. Одни лишь гудки мерзко раздавались в динамике. Он попробовал ещё пару раз, прежде чем понял, что это просто провальная идея. Мысли лихорадочно роились в его голове, сменяя одна другую, и каждая следующая казалась лишь хуже предыдущей. Джон бродил по комнате, нервно кусая губы, и ошарашенно обводил глазами всё вокруг: какой же непривычно пустой стала его жизнь, стоило Чесу лишь на пару часов её покинуть! Джон старался отбрасывать эти безумства. Как назло, сейчас ему перестало хватать беспристрастности в суждениях. А ведь раньше он ею так гордился!..

      Тогда он сбегал вниз, на стойку администрации, и спросил про Чеса. Ему ответили, что ничего не слышали и никто им не сообщал, что собирается съезжать; а людей, ходящих тут с чемоданами, утром всегда полно, сложно сказать, видели тут парнишку или нет. Джон чуть ли не упал духом, потому как это была последняя зацепка, которая могла бы вывести его на след Чеса. Но, как оказалось, не последняя…

      Набирая в десятый раз его номер, Джон приметил уведомление, которое всё же не стёрлось с экрана. Новая глава! Что ж, это, возможно, давало хотя бы крохотную подсказку… Точнее, он хотел так думать, ведь больше вариантов у него не имелось. Открывая запись, Джон первым делом выцепил название города и поморщился, потому как не знал, в какой стране он даже находится. Забив маршрут от своего города до того, он поморщился: четыре часа беспрерывной езды на машине, и это без учёта пересечения границы во Францию! Но делать было абсолютно нечего: Джон стал по-быстрому собираться, заказал билет на автобус, сообщил администраторам, что уезжает, и аккуратно сложил пальто Чеса в отдельную сумку. Осматриваясь в кухне, чтобы ничего не забыть, он неожиданно наткнулся взглядом на то, чего не заметил прежде: записка. В своей жизни Джон никогда так быстро и жадно не читал ничьих сообщений; и никогда они его не убивали так сильно.

      «Привет, Джон! Знаю, я тебя разочаровал, и ты сейчас наверняка злишься и не понимаешь, но так будет лучше. Не хочу видеть, как ты усердно маскируешь жалость под любовью. Тебе оно не нужно, поверь».

      Джон без сил рухнул на стул и, прикрыв ладонями лицо, готов был разрыдаться прямо там. Только сейчас, только в этот острый, неприятный момент жёсткой правды он до конца осознал, что наделал. Он не просто кинул всё плыть по течению, он уничтожил Чеса своей слепотой и расслабленностью, он забыл, что парнишка — всё же его пациент и ему нужно пристальное внимание вне зависимости от чувств, другое внимание, не то, не любовное. Он опять наступил на те же грабли, опять разбился в той же бездне, из которой считал, что так удачно выкарабкался. Он снова сломал чью-то хрупкую жизнь, отвлёкшись на себя и свои эмоции.

      Выходя из отеля, Джон понимал, что никогда себя не простит, но более того — возненавидит себя, если с Чесом что-то произойдёт, пока он его ищет.

      Садясь в автобус, Джон раскрыл свой блокнот и нашёл место, отмеченное закладкой, которое он иногда перечитывал. Теперь эти строчки воспринимались совсем по-другому. Джон вполне осознавал, что в случае с Чесом раз из раза только сильнее доказывал свою некомпетентность. Абсолютно всё теперь встало для него на места, но — о да, Джон, ты просто гений! — уже слишком поздно для того, чтобы можно было что-нибудь исправить. У Чеса начался очередной приступ. Начался уже давно. Не жара, не климат так его изменили в последние дни. А банальные пропуски в приёме лекарств. Джон расслабился, позабыл, перестал его контролировать — и всё пошло по отвратительному сценарию, который день изо дня накатывался сильнее и накалялся.

      Первый признак Чес подал, когда сделал замечание про то, что в Италии хорошо прожить любую жизнь, даже его. Видимо, тогда же он решил не принимать лекарства, и Джон (хоть в чём-то) оказался прав, когда на мгновение его посетила мысль: а не нашло ли на него то меланхоличное пробуждение, когда его пациенты начинали считать, что приём лекарств бесполезен, и вообще всё бесполезно, ведь им придётся жить вот такими всегда. Это вполне нормальное явление, вполне ожидаемый пост-синдром.

      Джон готов был тихонечко взвыть от беспомощности, но заснувший рядом сосед явно не обрадовался бы такому поведению. Джон упустил если не всё, то почти что всё, как будто он ещё только-только приступил к практике, как будто стал тем юным студентом, приходившим на беседу с душевнобольными и ставившим им неверные диагнозы. Джон, правда, злился на себя, но уже беспомощной злостью — это уже не поможет Чесу. Только ясный ум и холодное сердце помогут им обоим.

      Он несколько раз звонил ему, писал, но всё безответно. Джон понимал, что и сам сейчас на взводе, что его тело буквально не отпускала эмоциональная лихорадка, что его немного потрясывало, а руки вечно что-то перебирали. Он позволил себе только лёгкое успокоительное, чтобы не заснуть и не потерять бдительность, но оно почти не помогло. Тогда он открыл блокнот и исписал его коряво и отрывисто фразами-мыслями, что крутились в голове, как грязные обрывки.

      «Я облажался. В очередной раз, во второй. Умолял себя не терять внимания, не отдаваться во власть случая, не верить в то, что счастье достанется нам так легко. И опять всё потерял. Я упустил буквально все намёки Чеса. И даже знаю, почему, хотя стыжусь писать. Но напишу — должен я хоть где-то себя устыдить. Я просто окунулся в самого себя. Я стал эгоистом. Все мы эгоисты, но некоторые чуть больше. А я превратился в гигантского. Чес пишет в своей записке, что я скрывал жалость за любовью. А внутри меня всё, всё до последнего, с силой противится этим словам, но я даже не могу подобрать фраз, которыми бы смог заставить его поверить в обратное.

      Я буду ослепительно жалок перед ним, когда мы встретимся. Понятия не имею, что говорить. Может, он думает про Джейка и то, что он до сих пор является моей тайной мыслью. Но как же сказать тебе, Чес, что иные люди в нашей жизни являются лишь сравнением для тех, для кого мы предназначены? Как тебе сказать, что я боюсь стать для тебя тем сравнением, после которого ты пойдёшь дальше? Как сказать, что с тобой я не испытываю любовь — я её изобретаю, заново, шаг за шагом, чтобы когда-нибудь ею таки задохнуться…»

      Дальше Джон дописывать не стал и с раздражением захлопнул блокнот. Какой же бред сейчас порождает его разум! Как бы он сам не стал полностью состоять из одного лишь иррационального…

      Джон почти не замечал пейзажи и города, мимо которых проносился автобус. Он видел, но смотрел как будто мимо. Всё слилось в одно бесконечное серо-зелёное полотно из полей, дорог и низких зданий. Не сразу он понял, что они уже заехали в горы. Только после границы немного очнулся и стал внимательнее вглядываться — нужный ему город располагался не так далеко от Италии. Здесь дышалось чуточку легче и свободнее — ощущалась непривычная после Монца прохлада. Джон устал настолько, что желал задремать, хотя проспал чересчур много. Кстати говоря, у него было объяснение и этому — отчего он так крепко заснул более чем на двенадцать часов… Но сейчас ему не до этого; в его голове пытаются собраться нужные, правильные, хорошие слова, но откуда их взять, если мысли — все сплошь ненужные, неправильные, нехорошие?

      Джон раздражённо выдохнул. Внезапно автобус остановился, и голос через динамики объявил, что они доехали до конечной станции. Джон хмуро огляделся и всё же поднялся с сидения.