Валуар — город тысячи небес и миллиона гор. Так гласила приветственная табличка на старой остановке.

      «Кто придумал эту глупость?» — поморщившись, подумал про себя Джон и скорее направился к городу. Он располагался в небольшом ущелье, зажатый сбоку двумя горами, на которых виднелись горнолыжные трассы и фуникулёры. Зимой здесь наверняка красиво и приятно, но летом жизнь как будто бы застыла: горы облысели из-за пожухлой зелени и деревьев, трассы виднелись на них как глубокие шрамы, и только кабинки фуникулёров медленно, лениво ездили вверх-вниз.

      Город же, насколько его успел разглядеть Джон сверху, выглядел маленьким, хрупким, невзрачным и нелепым среди этих горных массивов. Пройти его от одного конца до другого — минут пятнадцать.

      Возможно, абсолютно всё сейчас Джону казалось отвратительным. Его это даже не удивляло, и уже не хотелось обращаться к психологии, чтобы разъяснить это, как было раньше. Джон казался сам себе неразумным и глупым, а каждое собственное действие виделось импульсивным и резким. Прямо сейчас он был нелучшим специалистом для своего пациента, сбежавшим от него Бог знает сколько часов назад; зато все его чувства накалены и обнажены, и ему абсолютно нечем крыть свою нежную, избитую привязанность и новую для себя опустошённость перед Чесом. Осталось только его найти.

      Несмотря на размеры города, первый обход его ближайших окрестностей закончился неудачей. Тогда Джон решил по-другому и зашёл в единственное здесь туристическое бюро размером с сувенирную лавку, прождал минут десять, прежде чем нашёл там хоть кого-нибудь из персонала. Девушка виновато улыбнулась и извинилась:

      — Летом сюда почти никто не приезжает. Тут нет ничего особо интересного, ближайшее озеро — и то в нескольких километрах отсюда. Но вот зимой тут сказка, особенно для любителей активного отдыха: снег и трассы!

      Тогда Джон мягко намекнул, не проходил ли здесь кто-нибудь новый и странный, по типу него самого. Девушка заметно напряглась, и Джон почувствовал, что она знает, но делиться информацией с малознакомым человеком не хочет. Тогда он объяснил ей, что ищет своего друга, которому срочно требуется помощь, и чем раньше он его отыщет, тем лучше. Проникшись, девушка кивнула и негромко ответила, что рано утром сюда заявился молодой парень, очень усталый и растрёпанный на вид, и спросил, где находится часовня святой Магдалены. Девушка его здесь раньше никогда не видела, но тем не менее помогла. Раскрыв карту, она указала Джону, как туда пройти: пешком минут пятнадцать, надо забраться на ближайший холм и пройти извилистыми тропами.

      Джон бы никогда не додумался туда сходить. Он поблагодарил девушку, на что та сказала:

      — Очень странный выбор для посещения, ведь там нет ничего, кроме маленькой старой церквушки и гнилой скамьи рядом с ней. Прямо совсем ничего.

      Выходя, Джон усмехнулся про себя: «Как же это похоже на Чеса!»

      На самом деле он и не надеялся встретить его там — ну логично, что там делать парню несколько часов? Джон решил, что просто пойдёт по его следу, расспросит священников или прихожан этой церкви и направится дальше. В любом случае Чесу надо будет где-то переночевать — учитывая наличие здесь только одного, явно переполненного отеля, он намеревался хотя бы к ночи где-то его перехватить.

      Но всё получилось просто, гораздо проще, чем рисовал в своём нервозном воображении Джон. Он уже давно оторвался от реальности и очнулся только тогда, когда вышел на опушку и увидел часовню, а недалеко от неё — знакомую фигуру. Сердце съёжилось, покрывшись холодными иголками. Смесь сожаления, любви и вины — убийственная, пьянящая, сдвигавшая все абсолюты в сторону и делавшая всё таким размытым и относительным. Джон замер, прикрыл глаза, чтобы сосредоточиться на глухих, болезненных ударах своего сердца, но затем тут же снова открыл их и нервозно сфокусировался на Чесе, как будто боясь, что эта фигурка окажется лишь миражом, который поманит его и растает.

      Часовню выстроили на отвратительном месте: ни одного здания ближайшие полкилометра, только внизу красиво расстилается, как вязаный ковёр, Валуар, сплетённый из бурых крыш однотипных домов и узелков щербатых площадей, а ещё здесь дул вечный противный, холодный ветер. Ноги вязли в высокой сочной траве, изредка оживляемой светло-лиловыми пятнами клевера и васильков. Часовня выглядела старой и даже заброшенной: невзрачный фасад, щербатые стены, мутные окна, за которыми едва угадывались очертания ярких витражей, тонкий крест на верхушке, словно ставя его туда, люди стеснялись, что его будет видно. И (девушка действительно не обманула) рядом с одной из стен виднелась кривая, тёмная, иссохшая скамейка, не менявшаяся, кажется, со дня основания этой церкви.

      Чес же сидел чуть дальше, в том месте, где ровная поляна начинала спускаться всё ниже и круче, в конце превращаясь в каменистый обрыв. Он прижал колени к себе, а сам опёрся о чемодан. Тут же недалеко лежала сумка, раскрытая и с некоторыми вещами наружу — Чес искал себе одежду потеплее, догадался с вымученной улыбкой Джон, ведь он не подумал захватить с собой тёплое пальто.

      Стараясь не напугать его, Джон подошёл, но не близко, и издалека позвал его. Чес вздрогнул, повернул голову вбок, но даже не посмотрел на него и снова отвернулся. Джон решил, что это приглашение подойти ближе, и Чес ничего не имел против. Наверное, это хороший признак.

      Джон совершенно растерял всё своё внимание и не мог сказать, в каком настроении сейчас был его пациент. А вот пару месяцев назад в его голове уже созрел бы подробный план лечения и самое главное — что делать прямо сейчас, что говорить и не говорить. Джон понимал, что если не возьмёт себя в руки, то погубит их обоих. И только сейчас, в тридцать с хвостиком лет, он до конца осознал, как глубинно, жутко и по-настоящему ужасно слово погубит. Джон ощутил реальный смысл этого слова, и тело дёрнулось от страха.

      Стараясь двигаться не резко, он подошёл к Чесу и сел примерно в метре от него. Тот никак не отреагировал, только ощутимо тяжко вздохнул и опустил взгляд. Джон мягко посмотрел, осторожно прошёлся глазами по его лицу, по мимике, по всему телу, как будто боялся, что одного неловкого взгляда станет достаточно, чтобы Чес мог вспорхнуть и улететь, как мотылёк, уже навсегда.

      — Найти меня оказалось просто… — глухо прошептал Чес и измученно усмехнулся, не смея поднимать на него глаз. — На самом деле я и не думал, что случится по-другому. Рано или поздно этот разговор состоялся бы…

      Джон слушал его, наблюдал за его дрожащими губами и немного срывающимся, хриплым голосом. Поняв, что он замёрз, Джон достал из рюкзака пальто, развернул и лёгким движением накинул на его плечи. Чес вздрогнул, удивился, даже на миг поднял на него глаза и тут же смущённо их опустил. Джон вернулся на своё место и не спешил говорить, чувствуя, что Чес хочет сказать первым. Но пауза всё равно немного затянулась, и у мужчины получилось разглядеть его внимательно.

      Чеса немного трясло, но больше от холода, весь его вид выдавал усталость, напряжённость и моральную изношенность. Губы нервно обкусаны, под глазами образовались тёмные круги, волосы растрёпаны, и некогда ухоженные локоны торчали в разные стороны. Джону хотелось наплевать на всё и просто обнять его, но всё-таки в нём осталось что-то от специалиста в психологии, и, наверное, эта тоненькая ниточка и удерживала его от неподобающей нежности.

      — Я понимаю, Джон, что вновь, в сто десятый раз, разочаровал тебя и безумно подвёл. Мне уже кажется, что с каждым разом хуже некуда, но оказывается, есть, и теперь даже я сам не могу найти для себя оправданий, не то что ты. Я тебя ни в чём не виню: тебе просто не повезло связаться с таким, как я. Но такой, как я — это на всю жизнь, это абсолютно каждый день как на пороховой бочке, ты же знаешь, Джон!.. — иронично ухмыльнувшись, Чес даже на секунду поднял взгляд, но минутная храбрость прошла, и его глаза вновь искали помощи в россыпи луговых ароматных трав внизу. — Я не хочу мучить тебя загадками и тайнами, скажу сразу: я не хочу, чтобы ты обманывал себя, чувствуя ко мне лишь нечто, что обычно ощущают к бездомному грязному щенку. Жалость, Джон. Ты можешь вполне думать, что это любовь, но я вижу, что это не так, что ты испытываешь себя и свои нервы, ты ступаешь в вязкое болото, твоё сердце всё ещё принадлежит Джейку, останься у тебя хотя бы просто воспоминания о вас с ним, не то что фотография…

      Джон вздрогнул, увидев, как исказилось лицо Чеса: губы предательски задрожали, брови сдвинулись. Немыслимую боль причиняли самому Чесу эти слова, наверняка сто раз прокрученные им в голове и всё равно так и не переставшие жалить его сердце.

      — Когда-то давно, когда ты говорил о вас с ним, я подумал: он был твоей настоящей любовью, а я могу стать… твоим кем? Никем. Проблемой, фальшивкой, временным утешением, слабостью. Что ни слово, то ранит меня до самой глубины, — его голос зазвучал звонко и раздражённо, Джон заметил, как сжались его кулаки. — Мы храним вещи, которые принадлежали определённому периоду нашей жизни, потому что желаем испытать их вновь, желаем найти их взглядом и окунуться в светлые воспоминания. Вещи же, которые нам ненавистны, мы стараемся уничтожить всеми возможными способами. Иногда способа нет, и это делает больно…

      Чес задумчиво посмотрел на закатанный рукав кофты, где виднелся край его татуировки.

      — Я не виню тебя, Джон, что ты до сих пор его любишь, — более спокойно продолжил Чес, опуская голову и думая, что редкие слёзы, застывшие в его глазах, так видны не будут. — Просто отпусти меня, не дай мне расшибиться насмерть о дно той бездны, в которую я прыгнул, когда ты дал мне шанс. Потому что я таким буду всю жизнь, я не смогу никогда полностью излечиться, я буду жить, вечно думая о том, не начались ли у меня приступы, не кажутся ли мне иллюзии, не сбегу ли я завтра за новой татуировкой. За все последние часы лишь сейчас моё сознание стало яснее, и я могу сказать, что определённо виноват в том, что перестал принимать лекарства втайне от тебя, что скрывал своё состояния, хотя чувствовал неладное, что устроил побег, который вымотал тебя, и добавил снотворное в твой вечерний чай, чтобы ты не видел, как я ухожу. Я абсолютно понимаю, что не заслужил ни прощения, ни шансов, ни твоей благосклонности, и я приму, если ты отдашь меня другому специалисту прямо сейчас. Я не желал, чтобы так получилось, правда. Но, возможно, увидев, на что я способен, когда не ощущаю себя, ты наконец-то поймёшь, насколько я ужасен, и что этот ужас и есть часть меня, не постоянная, не частая, но всё-таки часть.

      Чес закончил, его лицо раскраснелось от напряжения, голос немного охрип, а тело устало опёрлось о чемодан. Джон и сам по себе знал, каково это — выскребать всю жалкую правду со всех уголков своего сердца, взбалтывать все тяжёлые воспоминания и эмоции, как осадок, и ненавидеть себя после этого ещё больше. Это сложно. Но это ему и предстоит сейчас сделать. Понимая, что без яда в лёгких это не получится, Джон для равновесия своего состояния открыл пачку с сигаретами и быстро закурил, стараясь не глядеть на Чеса, потому что тот смотрел на него — изумлённо или осуждающе, уже и не понять.

      Сигареты так не вязались с образом зеленовато-жёлтого высокогорья, что Джон даже усмехнулся, подумав, как же они оба нелепы здесь, в этой провинции. Специалист в психиатрии, утонувший в самом себе и своих сложных чувствах, и его пациент, иногда видевший галлюцинации и тянувший за собой какую-то целую мутную историю про чёрные лилии. Джон уже и не удивлялся, почему они сошлись.

      — Я тебя услышал, Чес, — на выдохе, выпуская струю тут же рассеявшегося дыма, произнёс Джон и на секунду прикрыл глаза. — А теперь, прошу, услышь и меня. Я эгоист, — бросив мелкий взгляд на Чеса, Джон заметил его крайнее изумление и усмехнулся. — Да-да, минимально хотя бы потому, что начал свой разговор с самого себя, а не с тебя. Ну, а в целом — есть более серьёзные обоснования. Как только между нами установились тёплые, спокойные отношения, я потерял вообще всякую бдительность и с головой ушёл в себя. В свои эмоции, переживания, сомнения, мысли. Я всё думал, не ошибся ли я, с ужасом вспоминал историю с Джейком, а когда, казалось бы, всё более-менее наладилось и у тебя началась ремиссия, я просто потерял контроль. Расслабился, ушёл в пучину наслаждения настоящим, ведь считал, что всё плохое позади, и даже такие, как мы с тобой, можем получить своё счастье, а не заслужить его. Но кому я врал, — измученно усмехнулся Джон и стряхнул пепел. — Кто и когда просто получал счастье? Для всего есть своя цена, и я своими действиями не только не заплатил её, но ещё и каким-то непостижимым образом набрал долгов. Чес, — Джон посмотрел на него, и Чес, понимая, что сейчас от него ожидают ответного взгляда, лишь сильнее опустил голову. — Я подвёл нас всех. Я оказался отвратительным специалистом, который позволил себе халатность. Думаю, узнай это Марк, он тут же бы распрощался со мной, несмотря на то, как хорошо он ко мне относился все эти годы. Всему есть предел, и я уверен, что наша с тобой история перешла все допустимые рамки того, как специалист должен обращаться со своим пациентом. Но это не всё. Я ещё оказался и отвратительным человеком, что вообще уже никем и никак не оправдывается. Это убивает меня изнутри и, чувствую, будет глодать ещё долго, но я заслужил.

      Чес дёрнулся, словно в попытке что-то сказать (что-то опровергнуть, и Джон знал, что и зачем), но он ему не дал, подняв руку.

      — Ты сказал, что не понимаешь, как жить своей жизнью дальше, ведь тебя мучают сомнения по поводу болезни, тебе кажется, что ты навсегда такой. Эти мысли нормальны, если в нашей ситуации мы вообще можем применить такое слово, как нормальность. Болезнь не делает тебя неполноценным, она преподаёт урок, который ты усвоишь, чтобы знать в будущем о себе гораздо больше. Сейчас скажу такую глупость, но да, она делает тебя в каком-то смысле сильнее. Моя задача была в том, чтобы в нужный момент понять это самому и помочь понять тебе. Но я не справился. Ты абсолютно не виноват в том, что забросил лекарства и сбил свой режим. Всё, что случилось потом, накатывалось, подобно снежному кому, благодаря моей халатности. Когда ты пропал, я действовал так быстро, что у меня даже не осталось времени на то, чтобы действительно ужаснуться ситуации, ведь ты мог быть не так осторожен, мог попасть в беду и прочее-прочее… И это всё моя, только моя вина. Только сейчас я осознаю масштаб случившегося, и у меня волосы встают дыбом, когда я представляю все варианты событий. Ты — самое дорогое, что у меня есть, но ты вправе не поверить этим словам, ведь они противоречат тому, что я натворил.

      Джон затянулся глубоко, до распирающей боли в лёгких, до покалывания в глазах, лишь бы отвлечься. В итоге он немного закашлялся, и возникла непредвиденная пауза, которую никому не хотелось прерывать первым. Но всё же пришлось.

      — Джейк не любовь, Чес, — глухо произнёс Джон, задумчиво разглядывая рубиновый кончик сигареты. — Джейк — моя непроработанная тоска, моё скомканное, кое-как заклеенное одиночество. Эта история случилась со мной, чтобы научить меня, чтобы сделать меня лучше и морально подготовить к встрече с тобой. Но я и это упустил…

      Тут Джон полез в карман, достал кошелёк, вытащил оттуда знакомую им обоим фотографию. Чес вздрогнул, увидев её, и его губы задрожали — от смеси недовольства и упрёка. Джон усмехнулся, ловким движением поднёс клочок глянца к огоньку зажигалки и позволил пламени ласково зацепиться за него. Чес замер в удивлении, приоткрыв рот и даже забыв, что хотел сказать. Когда пламя поглотило более половины фотографии, Джон опустил её на землю и смотрел, как она догорает. Наконец от некогда волновавшего фото осталась только дотлевающая горстка пепла, и Джон на всякий случай затушил слабенький огонёк носком кроссовка. Пожалуй, вот это его сожжение фотографии немного отдавало драмой и эпичностью, но Джон понял, что стало чуточку легче. Может быть, Чес и не поверил искренности разыгранной им сценки, но теперь сам Джон мог утверждать, что не кривит душой, когда его мысли и слова касаются Джейка.

      — О, Джон… — тихо пролепетал Чес, поражённо разглядывая пепел. — Я… я не хотел отнимать у тебя воспоминания…

      — Ты и не отнял, — спокойно продолжил Джон и улыбнулся, когда их взгляды пересеклись. — Я сам так решил. От иных воспоминаний мы желаем избавиться, верно? Они уже изжили свой срок давности.

      Чес улыбнулся, но так слабо и затравленно, как улыбался в первые дни их встречи. Джон замолчал и напряжённо сжал губы. Что дальше? Что ещё сказать? Он вроде и сказал слишком много, но всё казалось слишком размытым и общим, слишком сухим для его эмоций, которые жгли с утра, жгли в автобусе и жгут прямо сейчас изнутри, но всё не могут обжечь того, кто сидит рядом с ним и кто значит для него больше всего.

      Джон так и не придумал, когда пододвигался к Чесу ближе, но понимал, что, наверное, это уже и неважно. Он видел его бледную кожу, россыпь мелких родинок на шее, боязливо пульсирующую венку, нервно дёргающиеся ресницы и убитый, усталый взгляд. Он любил в нём каждую мелочь, будь она красива для одних или уродлива для других. Осторожно, чтобы не испугать, Джон протянул руку и остановился в нескольких сантиметрах от его лица, ожидая, что Чес оттолкнёт его или посмотрит на него со злостью. Но парень ничего не сделал, хотя боковым зрением внимательно следил за ним. Тогда Джон осмелился и легко, неуверенно коснулся щеки. Холодная. Джон помнил те времена, когда его щёки были румяными и горячими и теплели от его поцелуев.

      — Чес, я знаю, что не могу надеяться на это, — прошептал Джон, разглядывая его, — но я прошу тебя дать мне последний шанс. Шанс исправить свои ошибки. Личные и не личные. Я знаю, что не заслужил от тебя никаких оправданий, но… — Джон замолк, чувствуя, как к горлу подкатил горячий, горький ком, и никак его не проглотить. — Я не знаю, что такое любовь, Чес. И никогда не знал. Но с тобой, день за днём, я вырисовывал для себя это чувство. Не знаю, хочешь ли ты вообще такого от меня…

      Джон не успел договорить: Чес задрожал, плотно сомкнул глаза, и вдруг ладонь, лежавшая на его щеке, стала влажной. Чес пытался сделать вид, что не плачет, немного отворачивался, а затем понял, как это всё глупо, и желанно, искренне разрыдался.

      — Джон!.. — охрипшим, дрожащим голосом воскликнул парень, стыдливо утирая слёзы, и всё не поднимал головы, как будто ещё что-то мог утаить от Джона. — О Господи, Джон! Ты просишь у меня ещё одного шанса, хотя это я должен просить и не видеть с твоей стороны причин давать мне их!

      Джон испытал лёгкий шок от его слов, и всё, что пришло на ум, это просто прижать Чеса к себе, к своей футболке, которая опять с радостью впитала все его слёзы. Он плакал навзрыд, как плачут только дети, и Джон видел в каждой его слезинке свою вину. Так подействовали усталость, напряжение, переживания и стресс. Чес прижался к его телу, и Джон легко обнимал его, нежно гладил по голове и целовал в макушку. Он всегда думал, что они стали близки тогда, в Венеции, когда впервые поцеловались; или в Кремоне, где Чес впервые вздрогнул от его прикосновения к своему телу и позволил ему довести себя до наслаждения; по крайней мере, тогда уж в Санта-Маргерите, где Чес позволил ему многое, доверил своё тело полностью, без остатка, и остался доволен. Но Джон никак не думал, что истинно близки они станут прямо сейчас, когда Чес после побега утыкается заплаканным лицом в его футболку, шепчет что-то про «Я недостоин тебя, Джон», а сам Джон ощущает к нему слишком много нежных, глубинных, изрезанных чувств, что искромсали его сердце вдоль и поперёк и всё равно продолжают тянуть — в неизвестность, о которой, кажется, всё-таки кое-что известно…

      Неожиданно, в самый неподходящий для этого момент, Джон почему-то понял чувства всех тех персонажей из историй неизвестного автора. Он и сам на мгновение как будто стал ими, сразу всеми, и в каждой из этих историй он любил лишь Чеса и отдавал ему свою ласку, страхи, гордость и недостатки — не самый лучший подарок, но большего он и не мог дать.

      Наконец Чес немного успокоился, и его тело расслабленно упало в руки Джона. Он разглядывал его лицо, насколько позволяло положение: глаза красные, усталые, но спокойные, дыхание восстановилось, и всё напряжение, разъедавшее его грудную клетку до этого часа, то ли разом вспорхнуло с налетевшим остужающим ветерком, то ли вылилось в слезах — неизвестно, но куда-то точно пропало. Подумав, Джон с сильным протестом внутри всё же заставил Чеса отстраниться и посмотреть на него. Положив руки ему на плечи, он мягко проговорил:

      — Давай сделаем так: мы с тобой не будем вспоминать о том, что случилось вчера и сегодня, но извлечём из этого уроки. Я пересмотрю кардинально весь план твоего лечения, а ты просто успокоишься и доверишься мне, будешь рассказывать о своём самочувствии, желательно каждый день. О’кей? — Чес промолчал, уставившись в землю, и Джон понял, что кое-чего он всё-таки не договорил. — Всё, что есть между нами, так и останется… — прошептал Джон и мягко коснулся его ладони. — Боюсь, при всём желании я бы не смог отбросить чувства к тебе.

      Лицо Чеса немного просветлело, брови перестали задумчиво хмуриться, а уголок губ заискрился улыбкой. Его ладонь переплела пальцы с ладонью Джона, и где-то внутри грудной клетки мужчины стало тепло и спокойно, как бывает только там, в звонкой Италии, оставшейся далеко позади. Чес между тем задумался и неожиданно поднёс его ладонь к своему лицу.

      — Мне так стыдно за своё поведение, Джон… — признался он тихим, хриплым голосом и прижал ладонь к губам, чем вызвал у Джона приятную, волнительную дрожь по всему телу, какую чувствуешь, если только к тебе прикасается любимый человек. Смесь лёгкого, почти воздушного возбуждения и самой отборной нежности. — Но ещё более неловко понимать, что после всего этого ты даже ни в чём меня не винишь и, наоборот, берёшь всё на себя, хотя это не самая лёгкая и приятная ноша. Я знаю, что мои обещания уже наверняка выглядят смешно, но постараюсь делать всё, что ты мне скажешь, и следовать всем твоим советам.

      Для человека, недавно пережившего сильный стресс и паническую атаку, он сказал это довольно спокойно и уверенно, в его глазах не блуждали беспокойные искры, чувствовалась лишь усталость во всех его движениях. Джон только кивнул и улыбнулся, за что в ответ получил самую искреннюю за сегодняшний день улыбку.

      — Есть кое-что ещё, Джон… — добавил вдруг Чес и тут же помрачнел, сжав губы. — Я уже говорил, что помню не всё, что случилось в последние двадцать четыре часа, точнее, помню только пару часов до встречи с тобой. А всё, что до, — смутные обрывки… У меня случались галлюцинации. Опять демоны, Джон, очень страшные, преследующие меня повсюду, куда бы я ни шёл… — Чес стиснул губы и сжал кулаки; от щёк отлила кровь при одном лишь воспоминании. — Они опять шептали мне что-то на латинице, но я ни слова не мог разобрать. Однако на этот раз у каждого из демонов было… моё лицо, — прошептал обессиленно и закрыл ладонями глаза, пытаясь охладить разгорячённое лицо. — Такое впервые. Меня это свело с ума. Я бежал куда глаза глядели. Потом не помню, что было. Сегодня я обнаружил на себе вот это…

      Чес аккуратно потянул край кофты вверх и обнажил сначала живот, затем часть грудной клетки. Слева, под рёбрами, виднелся небольшой кусочек марли, приклеенный крест-накрест пластырями. Чес осторожно отлепил их и отогнул марлю, не снимая полностью. Джон не сумел сдержать шокированного выдоха и поморщился. Изящная, мастерски сделанная татуировка на слегка покрасневшей, ещё раздражённой коже изображала всё те же чёрные лилии, уже ставшие символом несчастья и страха для них; рисунок небольшой, но выполнен качественно и максимально похоже на тату, украшавшее запястье Чеса. Даже лиловый оттенок был добавлен!

      — Не помню, где сделал её. Точно не в этом городе. Но, видимо, отдал за неё прилично, потому что наличных денег в моём кошельке поубавилось… — глухо добавил Чес, заклеивая пластырь обратно и опуская одежду. — До сих пор болит. Видимо, работа длилась долго… Не буду говорить, насколько угнетает меня эта татуировка, ведь даже к той, что на запястье, я так до сих пор и не привык, а здесь ещё одна…

      Джон только вздохнул и, ощутив в нём отчаяние и глухое, болезненное одиночество, всё-таки прорвавшееся наружу, прижал его к своей груди, легко поглаживая по спине. Чес опять напрягся, но, оказавшись в его объятиях, тут же податливо расслабил мышцы и доверчиво опустил голову на его ключицу.

      Джон иногда удивлялся, как мало порой нужно для того, чтобы почувствовать себя чуточку счастливым и выкинуть из головы обременительные мысли — всего лишь чьё-то объятие. Они ещё немного посидели вот так, наслаждаясь покоем и обществом друг друга. Затем Джон стал думать, что же им теперь делать. Для начала он накормил Чеса, отдав ему свой бутерброд — ничего лучше пока предложить не мог. Потом собрал его раскиданные сумки и чемодан, затолкал одежду обратно, аккуратно застегнул молнии и потащил всё это вместе со своим багажом в город. Чес порывался ему помочь или взять что-нибудь самому, но Джон отказывался, хотя тащить всё это оказалось тяжеловато. Он понимал, что Чес на самом деле устал и едва переставлял ноги. Сложной задачей оказался поиск здесь жилья…

      В огромном и единственном отеле Валуара, где цветы на балконах пугали своей броскостью и навязчивым ярким оттенком, а в холле приторно пахло сладостями, свободных мест не нашлось. По словам администратора, сейчас отель работал в сокращённом режиме, так как в городе нетуристический сезон, и половина комнат закрыта. На просьбы Джона заселить их хоть в самую пыльную и затхлую следовали лишь отказы. Джон и сам валился с ног от усталости и был готов принять любой номер. Но, чувствуя раздражение и сонливость, ему пришлось выйти на улицу, кое-как удерживая чемоданы, и подумать, куда идти сейчас. Чес молчаливо плёлся следом и выглядел далёким от происходящего. Тогда Джон решил попросить совета у человека, уже помогшего ему сегодня. Они направились к туристическому бюро.

      Спустя час они уже устало заселялись в свой новый дом. Девушка у стойки бюро оглядела их сначала удивлённо, потом понимающе и посоветовала им несколько адресов, где хозяева недорого сдавали свои дома. По первому адресу не нашлось никого, а вот следующий в их списке человек оказался на месте, подъехал к ним, и они быстро оформили аренду. Хозяин был пожилой мужчина, чем-то очень напоминавший Карла. Он признался, что давно хотел сдать этот дом, хотя бы ненадолго, потому что сам он живёт не здесь, а такое приличное жильё простаивает без людей.

      Дом Джону и правда понравился: на окраине города, там, где понемногу начинались выжженные, обгоревшие на ярком солнце склоны, вокруг маленький сад, испещрённый каменными дорожками и вьющимися растениями. Сам дом почти ничем не отличался от других, типовых, построенных по одному и тому же макету домов Валуара. Впрочем, Джон ещё не так сильно успел разглядеть Валуар, чтобы говорить об этом точно, хотя город он проходил от одного до другого конца уже в третий раз. Сейчас стало не до красоты очередного европейского городка!

      Чес, даже не потрудившись раздеться, ушёл спать, а Джон, немного подразобрав чемоданы, тут же сел за работу. Ему пришлось поднять все записи, все свои заметки и истории про Чеса, будь то электронные или бумажные документы. Он углубился в детали, проанализировал недавний случай, набросал примерную концепцию лечения, но не стал беспечно её тут же утверждать. Он перечитал несколько научных статей и отрывков из книг по этой теме, ещё раз освежил свои знания и обнаружил некоторые пробелы — те пробелы, что так сладко заполнились любовью Чеса, но громко треснули, когда оказалось, что одной любви недостаточно. Ему пришлось заново перечитать кучу материала, особенно про сильные лекарства, несколько раз поменять схему, потому что с каждым новым препаратом вдруг оказывалось, что что-то между ними несовместимо.

      Джон, заваленный бумагами, пометками и карандашами, не заметил, как небо налилось тёмно-сливовым цветом, и их одинокая лощина потонула в рваном и хрупком тумане. Чес всё ещё дремал, растянувшись на всей постели. Джон чувствовал себя выжато и тошно — с утра ничего не ел, но остался доволен собой, так как его новый курс лечения казался проработанным до мелочей. Ещё никогда он не составлял план лечения так долго. Но ведь Чес во всех смыслах его особенный пациент.

      Теперь его лечение будет не таким мягким, как в начале, когда Джон ещё думал, что всё не так серьёзно. Теперь препараты довольно сильные, дорогие и с побочными эффектами, но Джон решил, что уже давно стоило прописать их Чесу. Наверняка во время лечения он будет немного сам не свой, вечно сонный и уставший, а ещё всё вокруг будет казаться ему как будто в дымке, но это временные неудобства. Джон, конечно, постарался сочетать лекарства так, чтобы избавиться от «побочек», но ото всех не избавишься. Он обзвонил ближайшие аптеки, разузнал всё о необходимых лекарствах и заказал их с доставкой сюда — уже и без разницы, что дешевле бы получилось купить в самих аптеках: дольше до них ехать, а сейчас нельзя было терять ни минуты. Чес уже проснулся, молча разобрал свои вещи и решил остаться в комнатке, где и заснул. Потом они поужинали и осмотрели дом.

      Здесь точно жил фотограф, потому как на стенах почти не было пустого места: фотографии, в основном, чёрно-белые, старые, некоторые с оттенком сепии, в красивых рамках или без, расклеенные по отдельности или заколотые скрепкой сразу пачкой, ровные и блестящие или потрёпанные, с трещинами и загнутыми уголками. На фотографиях запечатлено разное: от площади Сан-Марко в Венеции и Биг-Бена в Лондоне до портретов людей, молодых и старых, или незамысловатых эпизодов из обыденной жизни, как, например, готовящая утренние блины девушка в фартуке. А ещё целые стопки фотографий, видимо, сочтённых фотографом менее удачными, были найдены в ящиках и на чердаке.

      Джон испытывал какое-то расслабление, разглядывая чужие, красивые и не очень, лица и далёкие удивительные страны и города. У Чеса же это всё вызвало восхищение и почти детскую радость. Он позабыл о своей усталости и проблемах и увлечённо придумывал каждой фотографии свою историю, довольно красочную и интересную, и Джон даже изумился, сказав:

      — Тебе тоже когда-нибудь стоит завести свой блог!

      С точки зрения психологии даже такое отвлечение могло помочь Чесу в его восстановлении. Потом парень всё же ощутил усталость, под конец дня нагнавшую его, и они разошлись по комнатам.

      Но Джону сон не шёл: во-первых, слишком много он проспал за сегодня и вчера, а во-вторых, слишком много произошло за день, хотя, по сути, ничего существенного, кроме переезда, и не случилось. Дело было в их с Чесом разговорах. Джон впервые так обнажал душу перед кем-либо. Даже когда считал, что обнажал — в сравнении с сегодняшним это казалось всего лишь игрой. Ему подумалось, что Чес увидел его другим, увидел его уязвимости и слабые места. Джон так не желал их показывать, но лучшего способа вернуть между ними хрупкое доверие не было.

      Он не переживал об этом, а скорее, не мог унять чувств от самого факта. Его не волновало, погибнет ли он когда-нибудь от того, что Чес воспользуется его слабостями, ведь он погиб уже давно, слишком давно, чтобы надеяться на воскрешение и что-либо исправить. Его сердце начинало глухо и тревожно биться, когда он думал об опасностях извне, которые были гораздо сильнее, чем всё, что возникло между ними. Он не рассчитывал на серьёзное будущее, зная Чеса и чувствуя его тягу ко всему новому. Да, это расколет его сознание на щепки, это станет невыносимым испытанием, это станет болью на грани смерти. Джону придётся выкарабкиваться из своего же подсознательного дерьма самому, но он думал, что справится, даже если выйдет оттуда далеко не прежним Джоном.

      Больше всего он боялся, что это будущее у них украдут — кто, как и каким способом и будет ли это связано с чёрными лилиями, он не знал, но чувствовал беду, отголоски которой звучали уже на горизонте. Он предчувствовал битву, но никто и не хотел знать, был ли он к ней готов.

      Джон перевернулся на другой бок и попытался откинуть все эти мысли. Слишком тяжёлые, невыносимо тяжёлые для его одиночества. Джону не понравилась собственная негативная оценка мыслей, но он тут же списал это на перенапряжение и, приняв дозу успокоительного, наконец заснул.

      Утром привезли лекарства, и Чес сразу же догадался, что теперь кое-что в нём самом будет непременно меняться. Джон кратко поговорил с ним об этом и предупредил о небольших симптомах. Всё вернулось к тем прежним временам, когда давно, ещё ранней весной, у Чеса тоже случился приступ, и Джон некоторое время сам, лично, выдавал ему лекарства. Теперь всё стало даже строже: в определённые часы, согласно курсу, Джон приносил ему горстку таблеток и делал необходимые инъекции.

      Уже к обеду Чес ощутил усталость и сонливость и проспал несколько часов днём. Джон не мешал ему. Организм сам знал, как распоряжаться введёнными в него лекарствами; если сон нужен в бо́льших количествах, так тому и быть. Чес хотел прогуляться по городу, но к вечеру честно признался, что пока не способен пройти расстояние, которое бы превышало размеры их дома. Джона тоже не тянуло на улицу, разве что в ближайший супермаркет на углу, где по утрам вручную пекли круассаны, а вечером готовили и продавали расфасованное по пластиковым боксам вкуснейшее рагу.

      Да и вообще, все эти города и деревни, в которых им уже удалось побывать, в какой-то момент стали интересовать Джона лишь по одной причине, и вся она была сосредоточена в одном человеке. Вообще уже много что в нём было сосредоточено, не только причины. Джон боялся услыхать от самого себя такие высокопарные выражения, но глухо, про себя, тихо (будто иные громкие мысли могли показаться самому себе неприличными) думал: «Моя жизнь. В тебе сосредоточена моя жизнь…» Если когда-нибудь его диссертация дойдёт до научного сообщества, он обязательно допишет где-нибудь в постскриптуме эту мысль: никогда не делайте кого-либо большей частью своей жизни, ведь тогда навсегда стирается ваша честность как психотерапевта.

      Вечером Чес попросил помочь с татуировкой — её следовало обработать специальной мазью. Парень выглядел несколько нервозно: кроме непривычного состояния, его ещё беспокоили и небольшие боли, связанные с заживлением ранок. Джон прочитал, что тату может заживать вплоть до двух недель, и постарался хоть немного облегчить боль Чеса специальными средствами и мазями. Пока что любая одежда раздражала парня, а самые свободные рубашки нуждались в стирке или сохли, поэтому он решил остаться в одних лишь штанах.

      Джон хотел было оставить его, собрал мази и напоследок взглянул на него, расслабленно лёгшего на подушки, но Чес неожиданно позвал его и, вымученно улыбнувшись, попросил остаться. Джон внимательно посмотрел на него и убедился, что ему это и правда сейчас нужно, что он не помешает. Чес пододвинулся на кровати, приглашая Джона сесть рядом. По телевизору фоном шла какая-то старая французская комедия, а за широкими окнами по небу расползались насыщенные лиловые пятна, будто неряшливо брошенные неловким художником на идеальную картину неба.

      Чес вздохнул и внимательно посмотрел на него, прежде чем усмехнулся и взял его ладонь в свою. Джон пододвинулся ближе и ощутил, как внутри всё нежно и желанно перевернулось, согрелось и всё же пошатнулось, когда Чес легонько прижался к нему здоровым боком и опустил голову на плечо. Каждый раз Джон думал, что уже привык к его прикосновениям, к ощущению его тела рядом с собой, к его полной доверчивости, когда Чес мягко дышал ему в шею и касался его грудной клетки, но всё-таки каждый раз это случалось словно впервые. Джон узнал, что нежность может убивать изнутри, хотя тут же ругал себя за такие мысли — слишком они не в его характере. Правда, Джон уже забыл, каков же его характер — настоящий, не тот, с которым он жил почти всю жизнь. В какой-то момент ему показалось, что Чес задремал, и он уже начал думать, как осторожно выползти с его кровати и не разбудить, как парень тихо заговорил:

      — Хочешь, я расскажу тебе историю об этом городе? Я прочёл её только вчера.

      Они оба знали, что одному не надо спрашивать об этом, как и второму — отвечать, ведь вопросы и ответы уже стали очевидными, но Джон всё равно усмехнулся и прошептал ему в макушку: «Конечно хочу, если ты готов…» Чес улыбнулся и устроился на его плече поудобнее.

      — Сегодняшняя история какая-то уж слишком печальная и более реальная по смыслу, хотя всё, что в ней происходит, явно ведь вымысел, — с такими словами Чес начал рассказывать.

      В восьмидесятых годах прошлого века персонаж Б приехал в Валуар зимой и был самым несчастным человеком на земле, как ему самому тогда казалось. Неудачный брак перечеркнул целых семь лет его жизни: развод, абсолютное отсутствие общения с сыном, унизительное деление имущества и огромный балласт в виде алиментов. Потом окончательно подвело здоровье, и так по жизни не самое сильное: вновь начала мучить астма, какое-то время не дававшая о себе знать, нервы уже стали ни к чёрту, бессонница, раздражительность и потеря всякого желания как-то жить дальше.

      В общем, заезжая в свой номер, Б чувствовал себя опустошённым, разбитым и даже не надеялся когда-то обрести себя прежнего. Но решил, что съездить в горы и покататься на лыжах будет хорошей идеей и поможет ему немного развеяться. Он не мог покорять опасные склоны и ездить на лыжах дольше получаса — сразу же давала знать о себе астма и плохое здоровье. Он рассчитывал, что ему полегчает, но, глядя на других людей, счастливых и круто рассекающих по склонам, он ощущал себя ущербным на своей коротенькой пологой трассе между двумя елями. Думалось, Б впадёт в ещё большую депрессию, но как только он приехал сюда, ему стали сниться необычные сны…

      Первый раз это напугало его. Он понял, что сидит на колокольне местной церкви, ловко зацепившись руками за шпиль. Его окутал страх: под ним — несколько десятков метров, и никакой возможности выбраться отсюда самостоятельно. Он вспомнил, что это сон, и вроде бы успокоился, осознав, что достаточно проснуться, и все страхи уйдут.

      Но на этот раз всё ощущалось как-то по-другому… как-то до болезненного реально. Холод северных ветров, шершавая черепица башни, напряжение во всех мышцах… Б задумался лишь на мгновение, а затем не понял, что на него нашло, когда он легко оттолкнулся от башни и сначала со свистом полетел вниз, а затем резко взмыл в воздух. За спиной шуршали крылья. Б не успевал разглядеть их, лишь изумлялся, как у него вдруг получилось ими управлять. Он чувствовал их как продолжение своего тела, пусть пока и непривычное.

      Он испытал радость — впервые за много месяцев, а может, и лет — когда научился круто разворачиваться в воздухе и даже делать перевороты. Б приземлялся на крыши домов, бежал по ним, уже не помогая себе крыльями, а затем вновь спрыгивал. Он вернулся на шпиль церкви, провернулся на нём вокруг пару раз и полетел дальше.

      Город спал, закрывшись темнотой, снегом и тишиной, только редкие окошки горели тёплым жёлтым светом. Б чувствовал себя каким-то местным божеством, которого никто не видит, и бегал по мощёным улочкам, с помощью крыльев стряхивая с крыш целые сугробы. Он удивлялся тому, сколько в нём сил и как быстро двигалось его тело. Он чувствовал напряжение в мышцах, но не усталость. Слабость навсегда покинула его тело.

      Б всё ещё понимал, что это сон, уже с тоской и разочарованием, но в чём-то радовался даже этому. Не каждый день снится такое счастье. Он смутно помнил свои проблемы до сна: они казались лишь не более чем мутными эпизодами из его старых кошмарных снов, которые уже нисколько не пугали.

      Но вот где-то вдалеке забрезжило слабое, простуженное зимой солнце, и Б неосознанно почувствовал, что должен был сделать: крепко закрыть глаза и сосредоточиться на самом себе, лежащем где-то в гостиничном номере. Б проснулся незамедлительно и вскочил с постели. Он попытался резко выпрямиться, но его тут же захватил приступ астмы. Прыснув в горло, он вспомнил, каким сильным и беспечным был там, во сне, и почти что расплакался. Но замер, когда запустил руки в волосы: они были абсолютно влажными. Встряхнув головой, он увидел на полу пару комочков снега, тут же растаявшего, и простоял так немного. Он пытался придумать происходящему объяснение, но ничего не приходило в голову. Было страшно и интересно. Б решил забыть этот случай и списать его на случайность или на свои галлюцинации. День шёл нормально ровно до того момента, как Б лёг спать.

      Ветер снова шевелил ему волосы, забирался холодком под одежду. Он открыл глаза и осмотрелся. Снова там же, снова на шпиле церкви, держась за него рукой, снова за спиной ощущались прежние крылья. Б разглядел, что был одет на самом деле в лёгкую рубашку и штаны, но при этом сильного холода не испытывал. Также сегодня он разглядел, как выглядели его крылья: жёсткие, бордового оттенка, не похожие на крылья ни ангела, ни демона, а, скорее, дракона. Б не знал, почему такое сравнение пришло ему в голову.

      Он уже хотел сорваться с башни и пуститься в приключение, как что-то его отвлекло. Негромкий шорох где-то рядом, совсем близко… Б обернулся и, испугавшись больше внезапности встречи, чем того, с кем он встретился, поскользнулся и полетел вниз с башни. Крылья сами резко расправились за его спиной и подняли вверх. На той же башне, держась за тот же самый шпиль, сидел какой-то молодой парень, одетый так же, как он, и с такими же крыльями позади. Но, в отличие от Б, он явно чувствовал себя более уверенно, чем тот, в первый раз оказавшись здесь. Парень был симпатичным, но в глаза бросалась его бледность: как будто бы было нечто такое, из-за чего он долгое время не покидал дом.

      Оправившись после испуга, Б познакомился со своим новым другом, А. Если честно, он думал, что хотя сон и повторяющийся, на следующую ночь они уже не встретятся. А мало рассказал о себе, даже не упомянул, живёт ли здесь или где-то ещё, кто он, чем занимается. Зато у него было много других историй, забавных и интересных.

      Б и сам не понимал, как, но за короткое время сна, летая, кружась над городом, выполняя манёвры и забавляясь, они успели сблизиться. Он даже с тоской подумал о том, как было бы здорово иметь такого друга в реальности, где его все забыли. Просыпался он с отчаянием и печалью и снова списывал свои влажные растрёпанные волосы на какую-то ерунду. Но в следующую ночь они снова встретились, и им не надо было даже заново знакомиться, ведь Б всё помнил об А, как и А — о нём.

      Б был так счастлив всего два раза в своей жизни: когда оказался в этом сне и когда повстречал А. Ночи напролёт они резвились так, как Б никогда бы в жизни не смог. Складывая крылья, они научились спускаться со снежных горок, как на санках. Однажды Б не справился с управлением и с хохотом врезался в какой-то куст. Когда он проснулся, в его волосах нашлось несколько сухих веточек. Это всё больше пугало Б. Он уже не знал, что же реально, а что нет в его жизни теперь.

      В следующий раз он спросил у А, что же это вокруг — сон или реальность? А почему-то помрачнел, долго думал над ответом и наконец серьёзно выдал: это нечто среднее. Это и не сон, потому что здесь ты чувствуешь абсолютно всё и не можешь возражать насчёт этого, но и не реальность, потому что всё то, чем ты ограничен в реальной жизни, здесь не имеет значения. Это их смешение, идеальное и приятное. Сам А оказался здесь гораздо раньше Б и уже успел привыкнуть.

      Б задумался над его ответом. Мир, расположенный на границе сна и реальности, вымысла и правды — о таких он читал лишь в фантастических книжках. И тем не менее, А его сильно озадачил. Потом он спросил у него, почему же перед рассветом он каждый раз интуитивно закрывает глаза и возвращается в свою постель, что же это за ритуал. А, усмехнувшись, ответил, что тот, кто не успеет сделать это до восхода, останется здесь навсегда, а в реальности умрёт. Его усмешка показалась Б горькой и неоправданно болезненной. Что-то ещё скрывалось за всем этим, чего Б ещё не знал, и что, казалось, ударит по нему когда-нибудь.

      Они проводили долгие недели, встречаясь в каком-то эфемерном, настоящем или нет, мирке. Б начинал сомневаться, настоящие ли они сами, но, иногда касаясь А, осознавал, что его сомнения глупы.

      То, как зарождается любовь, всегда описать трудно, и ёмко не удастся точно. Это то, что без желания обретает словесную форму, по пути теряя добрую половину своей мощи. Но именно это и произошло между ними, что и неудивительно: целые ночи, проведённые лишь вдвоём, много-много откровений, призрачные улыбки в сумраке, неловкие прикосновения и слишком тяжкий горький груз, тянувшийся за каждым из них, который здесь, в присутствии друг друга, казался немного легче. Всё это подтолкнуло их друг к другу. Однажды они поцеловались, стоя на крыше отеля, где остановился Б. В тот момент он лишь сильнее убедился, сколь реален этот мир, ведь он прекрасно ощущал А в своих объятиях, вкус его губ, мягкость его волос, трепет его сердца.

      Солнце как раз взошло, и им пришлось проснуться. Б очнулся, всё ещё чувствуя тяжесть чужих приятных губ на своих и своё громкое сердцебиение. Несколько минут ему пришлось ещё пролежать, прежде чем понять, что это было.

      Весь день он проходил с мыслью, что так уже не может продолжаться. Почему они не могут встретиться в реальности, кем бы они ни были? Б с нетерпением ждал ночи и того, с какой радостью примет его предложение А. Наконец они воссоединились, и эта встреча была самой страстной среди всех, которые у них были. Они не отпускали друг друга, клялись в любви и летали, тесно прижавшись, сделав движения крыльев синхронными.

      Б решился заговорить о своей идее. Но А, вопреки его ожиданиям, отреагировал очень странно: разозлился, обозвал его идею глупейшей, а его самого — ничего не понимающим в этом, и бесследно скрылся, обдав его лицо своими крыльями. Б даже не успел его догнать.

      Просыпался он уже в растревоженных чувствах, весь день проходил мрачным и постарался быстрее заснуть, чтобы отыскать А и объясниться. Б нашёл его не сразу — даже не в городе, а на одном из склонов, где возвышалась маленькая церковь Магдалины. Он извинялся и просил понять его, ведь все особенности этого мира были ему неизвестны. А вздохнул и, видимо, немного остыл после вчерашнего, так что тоже попросил прощения. Настало время рассказать горькую правду.

      А болен аутизмом и уже который год почти не выходил на улицу, не мог наслаждаться нормальной жизнью, висел на шее своих родственников, даже не близких, и понимал, какой большой обузой является для них всех. Горный климат ему не помог, как не помогло ничто другое. У него почти нет возможности когда-нибудь зажить так же, как нормальный человек, учитывая кучу хронических и сопутствующих заболеваний. Скорее всего, если даже им удастся встретиться в жизни, А испугается его, хотя и вспомнит. Они никогда не смогут быть вместе там, только тут, в мире, где все недостатки растворяются в небытии.

      Б хотел предложить что-нибудь, сказать, что всё можно решить, но А не стал его даже слушать. Близился рассвет. А вскочил на ноги и притянул к себе Б. Они поцеловались, и тут Б почувствовал что-то неладное. Вдруг А сказал: я больше не хочу просыпаться. Так будет лучше. Б подумал, что если уж А так решил, то и ему нет смысла просыпаться, и уже хотел было оставить свои глаза открытыми, как А легко прикрыл их ладонью и мягко поцеловал его в губы. Мысли неосознанно метнулись к самому себе, лежащему в кровати, и с первым пробуждением Б ещё ощущал губы А на своих вместе с невыносимой утратой. Он знал, что А мёртв.

      Он так не хотел этому верить, что всерьёз испугался, когда ему рассказали печальную новость о том, как неожиданно умер молодой парень из дома с улицы неподалёку. Они были в чёртовых десятках метров друг от друга и… Б был разбит.

      Парня решили отпеть в той самой церкви святой Магдалины. Б даже не нашёл в себе сил посмотреть на его лицо. Он понимал, что не сможет больше вернуться сюда, в этот мир — что ему, абсолютному неудачнику, здесь делать? А был слишком разочарован собой в реальности, но Б не меньше.

      После службы он отправился в ближайшие снежные окрестности, и тут произошло нечто странное. Послышался шорох, сначала тихий, затем всё более громкий; вокруг закружилась метель. Б не видел из-за этого дорогу. Повернувшись в сторону склонов, он вдруг отчётливо понял: это снежная лавина, и скоро он окажется прямиком под ней. Никак не спастись, никуда не убежать. Б уже был готов принять свой печальный конец, хотя сожалел, что это случилось так нелепо, ведь он планировал умереть во сне.

      Внезапно перед ним возникла тень, и он пригляделся к ней. Небольшой, ростом с него, настоящий… дракон! Б опешил.

      Дракон начал изрыгать пламя, и оно растапливало весь снег, с каким бы напором тот ни шёл. Потом окажется, что эта лавина запросто могла похоронить под собой весь Валуар и его жителей — до города добрались лишь небольшие снежные волны, засыпавшие улицы. Когда лавина прекратилась, дракон обернулся к Б, задержал на нём взгляд и взмыл в небо. Б показался этот взгляд до боли знакомым и родным… И он вдруг понял, что это… точно его А!

      Он хотел остановить его, окликнуть, но дракон уже улетел. После этого Б с отчаянием подумал, что если бы у него были такие же крылья, как во сне, он бы точно его догнал… Б посмотрел на свои руки и обнаружил, что они… не руки, а лапы! Драконьи лапы! Б понял, что стоял на четвереньках, что сзади него — мощный хвост, что за спиной шуршали крылья. Б стал драконом.

      Где-то далеко в небе виднелась крохотная застывшая точка — это А ждал, когда он наконец присоединится к нему. После этого они частенько перемещались между мирами: реальностью, снами и тем, что было между, меняя свой облик с человеческого на драконий и помогая людям. Одни говорят, что Б просто бесследно пропал, другие — его завалило лавиной. В любом случае, некоторые видели дракона, который защитил их от лавины, поэтому каждый год летом в Валуаре проводился конкурс на создание скульптур из сена, и каждый раз кто-нибудь обязательно делал дракона, воздавая ему почести за спасение города.

      Чес замолчал, давая необходимое время им обоим обдумать эту историю. Джон, на удивление, был поражён. С каждым разом истории трогали его всё сильнее.

      — Какое интересное и оригинальное сочетание вымысла и проблем в реальности, — задумчиво хмыкнул Джон. — Автор и впрямь становится лучше в своих способностях.

      Чес кивнул и, зевнув, перевернулся на бок, чтобы устроиться на подушке. — Я думаю, нам завтра надо погулять по городу. Может быть, увидим скульптуру дракона из соломы…

      Чес улыбнулся и прикрыл глаза. Джон мягко провёл ладонью по его лбу, убирая волосы назад, и осторожно поднялся с постели. Сегодня парень засыпал в лучшем настроении, чем когда-либо за все дни, которые они провели здесь.

      На следующий день Чес и правда нашёл в себе силы на прогулку. Они медленно исследовали город, хотя на то, чтобы обойти его весь, не требовалось и двадцати минут. Валуар — впрямь город тысячи небес, и Джон даже не думал, что когда-то согласится с той забавной вывеской на остановке. Каждый день небосвод рисовали заново: поменять тон самого неба — от глубокого синего до дымчато-голубого днём и вообще всех оттенков — вечером, растушевать облака — или размазать их по всему небу, или сформировать густые тяжёлые тучи, или разбрызгать мелкие клочки, или потрудиться, очертив настоящий силуэт какого-нибудь животного. И менять, менять это каждый день и час, заставляя нерадивых туристов поднимать головы и на минуту забывать обо всём на свете. Джон уже решил, что не видел ни одного похожего пейзажа над головой, и если бы фотографировал небо каждый день, все фото вышли бы разными.

      И Валуар, в тон близости к невероятному небу, тоже воспринимался иначе. Уже не как захолустная деревня, где ночевали любители горнолыжного спорта.

      Валуар — лёгкий, нежный, ажурный, мечтательный, словно бумажный самолётик: его любовно складывали из лучшей бумаги, со старанием закрашивали крылья, рисовали на них аккуратные узоры, писали в секретных складках лучшие послания для тех, кто его потом развернёт и прочитает, и, наконец, плавно и умело запустили его куда-то высоко-высоко, в нужную погоду, когда ветер сам плавно и умело, как по волнам, нёс его через время.

      С городом так же, только вместо лучшей бумаги — плавные склоны, плодородная почва, уютное ущелье между скалами, цветущие холмы и много фруктовых деревьев; вместо рисунков и красок — прелестный фон из однотипных деревянных домиков с треугольными крышами, цветочными садами, короткие и яркие эскизы зданий отеля, мэрии и супермаркета, карандашный, чуть выцветший из-за времени набросок каменной церкви и её остроносой башенки. Вместо посланий — уютные пустые тропы вокруг города, где приятно бродить в одиночестве, скульптуры из соломы на главной площади как следование традициям, тёплая, не жаркая погода, разбавляемая сладостью ветра и редкими освежающими ливнями.

      Валуар как будто нёсся где-то в воздухе, как самолётик, который запустили, и он почему-то не приземлялся; возможно, он просто улетел далеко-далеко, и никто точно не знал, что с ним случилось.

      Из развлечений здесь не так много вариантов, кроме велосипедов и озера, до которого ехать около получаса. Чес долго извинялся за слабость во всём теле и за то, что они не могли ни взять напрокат велосипеды, ни искупаться в прохладной воде. Джон абсолютно ни в чём его не винил, но уже и не знал, как его убедить в этом. Ему нравились даже их короткие прогулки вокруг города или пикники в тени старых деревьев на прогретых солнцем холмах. Ему нравилось всё то, что задевало губы Чеса лёгкой улыбкой и отводило его мысли в сторону от бесконечного, скрытого, тайного потока внутри себя.

      Они всё-таки нашли на площади скульптуры из сена — всякие фантасмагоричные фигуры и элементы, животные и люди. И, конечно, дракон. Чес усмехнулся, увидев его, а Джон коснулся ладонью желтоватой мордочки. И снова то чувство, словно молния, разрезало его мироощущение пополам! Короткая вспышка, импульс, дрожь. Джон не мог объяснить, мог только сопоставить: оно совсем как то, что возникло у него в Монца, когда он смотрел на Чеса, касающегося статуи. Джон поскорее убрал руку и отпрянул. Ему переставало это нравиться. Сейчас у него не было времени, чтобы обдумать это, проанализировать себя самого, но когда-нибудь, причём скоро, он думал, что вернётся к этому.

      В остальном это оказался самый ленивый и, по сути, лишённый всяких событий отдых в их жизни, если сравнивать с предыдущими городами, даже с итальянскими, где жара отбирала все силы. Но Джон посчитал: так даже лучше и правильнее. Чесу действительно требовался отдых, переезды занимали силы, большие города тратили всю энергию, собственная болезнь отнимала желание что-либо делать. Возможно, такая пауза им на руку.

      Чес и сам осознавал свою вялость и сонливость, но не очень расстраивался из-за этого, с радостью отсыпаясь и давая мозгу разгрузку. Джон старался не надоедать ему своим присутствием, всегда понимал, когда стоило оставить его одного. Но всё же Чес хотел видеть его рядом, и это оказалось чаще, чем Джон мог себе представить, учитывая его состояние. Однажды парнишка сказал ему:

      — Я знаю, что, наверное, не слишком интересный собеседник для тебя сейчас, в моём состоянии. Но никогда моё молчание не будет означать, что я хочу, чтобы ты ушёл.

      Джона тронули эти слова. Часто они просто лежали в обнимку, смотрели фильмы. Иногда Чес просил что-нибудь ему почитать, и эта необычная просьба возвращала самого Джона немного в детство, когда родители ему читали какие-нибудь сказки перед сном. Теперь уже редко встретишь ребёнка, который попросит такое. Но Джон, кажется, встретил. К каждому такому литературному вечеру он готовил что-нибудь хорошее и приятное, какие-нибудь короткие рассказы или отрывки. Атмосфера вокруг сразу же наполнялась уютом и странным, отдающим спокойствием миражом.

      Джон и не думал, что сблизится с Чесом ещё сильнее, когда, прочитав особенно сильный отрывок, захочет увидеть его реакцию и посмотрит в его глаза. В этот момент в них отражалось много эмоций, обжигающих и неровных, хотя Чес редко что говорил вслух. Джон смотрел на него и видел, как шаг за шагом ему приоткрывают собственную душу. Это что-то далёкое от их разговоров о себе, от их смеха или споров, далёкое от их физической близости, далёкое от совместного проживания и общих историй. Это что-то новое, эфемерное, хрупкое — не удержишь, не опишешь эти чувства, но они продолжали плести в твоём сердце дорогие узоры, которые в конце-то концов и запомнятся среди всего этого хаоса.

      Джон полюбил их книжные вечера, потому что каждая книга, каждый текст строил между ними новые, неизведанные мосты, по которым тайком перебегали их сокровенные мысли. Возможно, именно такого сближения им и недоставало.

      Здесь они прожили целых полмесяца, и Джон радовался этой нужной паузе в их путешествии. День ото дня Чес, хотя и не избавился от своей сонливости, становился более спокойным, рассудительным, его взгляд приобретал твёрдость и ясные огоньки, так быстро когда-то сменившиеся безумным пламенем, а во время коротких ежедневных бесед с Джоном становилось видно, что его состояние постоянно улучшается. Да, это было не стремительное лечение и не быстрый результат, но Джон сам запустил всю ситуацию, ухудшив её, так что время в их случае перестало иметь какую-то ценность.

      Однажды Чес показал ему свой блокнот с рисунками: на первых страницах виднелись те мрачноватые, выполненные чёрной ручкой зарисовки ещё из Италии, но потом рисунки становились светлее и ярче, потому что были нарисованы карандашом, линии обрели лёгкость и плавность, тени не сгущались около фигур, а в конце вообще добавились разноцветные вставки. Чес признался, что отыскал в одном из ящиков набор цветных карандашей, и надеялся, что хозяин дома не слишком расстроится, если узнает об этом.

      Показ рисунков превратился в традицию после обеда: Чес звал его в свою комнату, они садились прямо на полу, и он раскрывал свой альбом, из которого попутно выпадали несколько только начатых эскизов. Рисовал Чес без особого графика или даже мысли, что у него вообще что-то получается. Но Джон изумлялся, с каким талантом и любовью получались зарисовки: да, местами не все линии точны, зато нет чувства искусственности, когда смотришь на рисунок, выполненный настолько идеально, что кажется, будто это фотография, коих в этом доме было и так полно.

      Чес рисовал и то, что успевал замечать на прогулках, и их прошлые города, и редкие натюрморты, и даже те отели, где они останавливались. Джон каждый рисунок разглядывал с нежностью и вниманием, улыбался, касался карандашных отметок. Только чуть позже он заметил, что пока он смотрел на них, Чес наблюдал за ним и ловил каждую его эмоцию, как самое важное в этой жизни. Джон подыгрывал ему, заставляя его думать, что он не видел этих взглядов. Но один раз его самообладание пошатнулось, и они встретились взглядами — одинаково страстными, нежными, сомневающимися.

      Иные моменты для Джона навсегда останутся странными, необъяснимыми, дикими. Чесу было достаточно легко, с кошачьей грацией пододвинуться к нему, накрыть ладонью его ладонь, вторую опустить на его грудь и приблизить к нему своё лицо — и Джон пропал, опять пропал, уже слишком безответственно и несвоевременно. За время лечения у них почти не было близости, потому что Джон всё понимал и лишний раз старался даже не отвлекать Чеса и не навязывать своё общество — не то, что уж объятия и поцелуи! Сейчас же парень коснулся носом его носа и легонько вздёрнул его, заставив Джона улыбнуться, и усмехнулся сам. Они внимательно смотрели друг на друга, и Чес ещё плотнее придвинулся к нему.

      Джон не заметил, как быстро выскользнули у него из рук рисунки и упали на пол. Чес медленно, не закрывая глаз, поцеловал его в уголок губ, потом в шею, затем снова поднялся и уже смелее поцеловал в губы. Джон незамедлительно ответил, возможно, слишком страстно и поспешно, потому что Чес задрожал всем телом, прервал поцелуй, чтобы взволнованно выдохнуть, и густо покраснел. Джон прикоснулся к его горячей щеке и уже хотел было извиниться за свою несдержанность, как Чес повалил его на пол, оказавшись сверху, и глубоко, страстно, желанно, изнемогающе целовал его, даже не совсем целовал, а, скорее, впивался в него, в его душу, во всё его существо. А Джон едва поспевал за ним, хватая обрывки слов сквозь короткие, полные вздохов перерывы. Он прижимал его к себе, хотя Чес был и так близко, Джон чувствовал под руками напряжённое, наэлектризованное тело и тонул, задыхался в бездонном океане любви и нежности, который плескался в его карих глазах и казался таким огромным для одного человека.

      Они целовались горячо и жадно, как будто не могли утолить внутреннюю жажду. Джон понимал, почему так, и про себя улыбался — пациент шёл на поправку. Но их обжигающе соприкасающиеся бёдра быстро стирали улыбку с лица, потому что Джон чувствовал себя уязвимо и на грани возбуждения. Чес целовал его шею, забирался холодными ладонями под футболку, чем вызывал у него дрожь, и опустил его руки себе на бёдра. Наклонившись, он тихо прохрипел:

      — Пожалуйста… я хочу… надеюсь, и ты хочешь, — тут Чес немного резко отпрянул от его лица и смутился, скрестив руки на груди и опустив глаза. — Ну, если ты хочешь, точнее… Я не знаю, я ведь… какой я для тебя теперь?

      Джон услышал в его словах горечь и сомнение. Ну конечно, он подумал, что теперь стал нежеланным для Джона!.. Он даже усмехнулся и приподнялся, чтобы погладить его по щеке. Затем нагнулся к его уху, как будто желал что-то прошептать, но только легко прикусил мочку и покрыл поцелуями нежную кожу шеи, заставив Чеса едва подавить стон и окончательно расслабиться. Они даже не успели добраться до кровати. Джон удобнее устроил его у себя на коленях, Чес поспешно снимал с себя и с него одежду, поцелуи падали на их плечи, торопливый шёпот возвещал о желании, ладони сами привычно скользили по изгибам столь знакомого тела. Они оба были в таком возбуждённом волнении, на взводе, что нескольких ласковых движений и коротких, пошлых касаний языков вполне хватило, чтобы их тела потрясла волна оргазма.

      Но оказалось, что это не всё, и они вновь, обнявшись на полу, уже изрядно вспотев и ещё не отдышавшись, сплелись в едином порыве. Чес перевернулся и оказался сверху; в его движениях перестала сквозить неловкость и стеснение — он уверенно, до спазмов по всему телу, довёл Джона до безумных стонов, до неприличных криков, до пальцев, впившихся ему в волосы и заставляющих голову двигаться вверх-вниз. Джону после было даже стыдно.

      Затем он сам довёл Чеса до удовлетворения — тому даже не пришлось слезать с него, просто ближе пододвинуться к его лицу. Может быть, необычность позы, или долгое отсутствие близости, или абсолютно твёрдый прохладный пол, на котором хотелось лишь согреться, а вероятно, что всё вместе повлияло на их секс, обострило до крайности ощущения.

      Чес изнеможённо упал прямо ему в ноги, когда кончил, и они легли почти что валетом, смеясь, переплетя ноги, пытаясь отдышаться и стереть влагу с лиц. Джон вспоминал то, что случилось буквально несколько минут назад, и закрывал локтем глаза от смущения: никогда не подумал бы, что они так соскучатся друг по другу. Это не секс, это больше: ураган, дикость, страстный танец, слова «Я хотел тебя очень давно» и безумная нежность, вплетённая в узор пошлости.

      Отдышавшись, Чес аккуратно подполз к нему, лёг рядом и смущённо проговорил: 

      — А ведь знаешь, я подумал, что ты уже не хочешь меня, что я уже не привлекаю тебя, как это было раньше. Что все мои поступки резко опустили меня в твоих глазах до обычного пациента… — улыбка пропала с его лица, взгляд растерянно опустился вниз, а губы на автомате, немного нервозно, стали легонько касаться плеча Джона поцелуями.

      — Не знаю, почему ты так думал, но эти мысли абсолютно не правдивы. — Он притянул Чеса за подбородок, и они коротко поцеловались. Затем парень отодвинулся и начал что-то искать среди разбросанных рисунков. Наконец, вынув откуда-то нужный лист, слегка взволнованно вручил его Джону. Тот удивился и, улыбаясь, посмотрел на рисунок: там был изображён он в расслабленной позе, опёршись о диван и читая книгу — видимо, это про их книжные вечера. Джон разглядывал своё лицо и понимал, насколько точен и проработан рисунок. Над ним работали не один день, каждый раз доводили до совершенства, создавая каждую чёрточку идеальной.

      — Нравится? — шёпотом спросил Чес, наклонившись к нему и с тревогой заглянув в глаза. Джон посмотрел на него и, понимая, что звучит скудно, надеялся, что его эмоции скажут за него всё.

      — Это просто… великолепно. Ты рисовал меня с такой… любовью, — Джон и не мог сказать по-другому. Одна большая и чистая любовь ощущалась в этом рисунке, и тут не надо даже знаний в арт-терапии. Мгновенно ему стало стыдно за то, что у него вообще когда-то возникали мысли насчёт лёгкости отношения Чеса к нему. Человек, который не видит тебя в будущем рядом с собой и через полгода, никогда не сможет нарисовать такой чувственный портрет тебя самого. Джон знал, Джон прекрасно видел. Чес усмехнулся, явно расслабился и, увидев его реакцию, ласково прильнул ближе.

      — Я и не мог иначе, Джон. Когда-то ты сказал, что не знал, что такое любовь, и начал её ощущать шаг за шагом только вместе со мной. Но ведь и у меня так же… — они оба смотрели на рисунок, который Джон держал в руках. — Это слишком важное чувство, чтобы я мог относиться к нему беспечно, — прошептал ему на ухо, и Джон ощутил, как те далёкие сомнения, затянувшиеся в нём после одного неудачного дня в тугой узел, вдруг все разорвались, распутались, рассыпались, превратились в ничто. Теперь они казались даже постыдными. Джон пообещал себе, что никогда больше не пойдёт на поводу у собственной усталости и изнеможённости, ведь все мысли, которые у него тогда возникают, становятся только вредными.

      Чуть позже им всё же пришлось подняться с пола, собрать раскиданные вещи и сходить в душ. В тот день Джон понял, что так же нуждается в Чесе, как и тот в нём, хотя и по несколько разным причинам. Впрочем, глупо отрицать, что глубоко внутри он не понял этого ещё раньше.

      Беспечные дни, занятые рисованием, дневным сном и недолгими прогулками, привнесли особую умиротворённую сладость в их жизнь. Джон сосредоточился только на Чесе и его состоянии, вспоминал свои прошлые ошибки и не позволял себе совершить их ещё раз, поэтому всегда анализировал его поведение, не боялся чуть уменьшать или увеличивать дозы препаратов, если считал, что необходима коррекция. Но кое о чём он всё-таки забыл. О чёрных лилиях.

      В прошлом городе они нигде их не увидели, и Джон подумал, что от них отвязались, да и других проблем было куда больше. Потом оно забылось, и зря: несчастье настигло, как будто желая специально сделать больней, под самый конец их счастливого отдыха. В тот день мир Джона опять с неприятным хрустом перевернулся, лучше даже сказать — треснул. Никогда ещё осознание чего-то ужасного, приближавшегося к ним семимильными шагами, не было так остро.

      Это было самое обыкновенное утро. Джон, как обычно, встал пораньше — всегда до восьми, иначе уже и не мог. Чес любил спать подольше. Уже по привычке мужчина подошёл к двери в его спальню и, бесшумно её приоткрыв, хотел бросить беглый взгляд на Чеса, улыбнуться и уйти, чтобы приготовить им завтрак. Но взгляд буквально остекленел, когда он увидел кровать: на подушках, недалеко от головы Чеса, лежал огромный букет чёрных лилий. В комнате уже начинал застаиваться их терпкий запах. Джон едва заставил своё тело двигаться — его сковало грубыми тисками страха, ещё никогда и ничего он не боялся так сильно.

      Первое, что он подумал: Чес не должен об этом узнать. Иначе все старания последних недель рухнут безвозвратно. Стараясь не шуметь, Джон тихо пробрался к кровати, схватил букет и скорее выбежал с ним из дома. Затолкал в пакет и оставил рядом с дверью, затем быстро вернулся в комнату Чеса и с замирающим сердцем присмотрелся — нет-нет, всё хорошо, тот спал крепко и сладко, приоткрыв рот и наслаждаясь приятным сном. Тогда он медленно открыл окно, чтобы ветер немного разбавил неприятный, уже вызывающий тошноту аромат, иначе, проснувшись, Чес бы всё понял. Когда запах выветрился, Джон ещё раз внимательно осмотрел комнату, пол, кровать, чтобы убедиться, что никакие чёрные, выделяющиеся лепестки не упали и не остались здесь. Только потом он тихо покинул комнату и прикрыл дверь. Выбросив цветы в самую далёкую от их дома урну и вернувшись в дом, он почти расплакался.

      Его охватила настоящая паника. Это уже не баловство, не месть, не преступление, а проклятие, серьёзное наказание за что-то нечеловеческое. Джон уже не мог дать этому объяснение, сколь бы ни был искушён его трезвый рассудок. Он уже впал в отчаяние. Дом хорошо закрыт, с окна не подобраться, входную дверь не взломать; да и не видно нигде, чтобы что-то грубо ломали. Это нечто сверхъестественное. Джон, закусив кожу на ладонях, бесшумно рыдал, сидя на полу в кухне, и понимал лишь одно: это однозначный конец. Никакая полиция уже не поверит его россказням, его обзвоны цветочных магазинов если и дадут результат, то не более чем голос преступника, который Джон уже слышал, да и на что это может повлиять? Но Джон холодел от мысли, что у этого человека есть голос, что он существует, он не призрак, не галлюцинация, он реально есть в этом мире, и его голос был вежлив по телефону тогда. Так что же за мерзостная душа скрывалась в этом существе? Кто же это?

      Нервы затрещали на грани, в ушах появился слабый звон, живот скрутило. Джон встал, покачнулся из-за кружащейся головы, судорожно отыскал сначала пачку сигарет, затем зажигалку. После второй сигареты стало лучше. Горло сжало тугим кольцом едкого дыма, но почему-то легче дышалось — парадокс, да и только. Джон напряжённо разглядывал сад, как будто растения и цветы могли поведать ему о том, кто наведывался сюда буквально пару часов назад.

      Наконец к нему вернулись прежние спокойствие и холодность. Будет сложно держать перед Чесом лицо и не скатиться в фальшь, но стоило постараться — только ради его милого Чеса, всё лишь ради него и никого больше! Джон пообещал себе, что постарается, хотя внутри всё будет рваться и трещать от одного лишь воспоминания. Потом Джон взял телефон и принялся искать ближайшие цветочные магазины. В Валуаре их, понятно, нет, ближайшие — в нескольких милях отсюда. Отойдя глубже в сад, Джон принялся звонить. В голове уже созрел новый план и новая история. В любом случае, он психолог или нет — должен уметь подобрать такие слова, чтобы продавцы на том конце провода были готовы исполнить любую его просьбу!

      Он представлялся своим настоящим именем и честно спрашивал, не присылал ли их магазин в его дом чёрных лилий. С первым магазином всё стало понятно сразу, и Джон извинился и сбросил вызов, не тратя время. А во втором магазине, хотя продавец и казался по голосу сонным и хмурым, зацепка появилась сразу же. Но просто так информацию ему выдавать не стали, поэтому Джон рассказал всё как есть — или почти как есть: на пороге его дома появился букет чёрных лилий, а у него на них аллергия, так что, кажется, некто ошибся адресом или домом, но цветы дорогие, поэтому он бы хотел уточнить контакты человека и вернуть их покупателю.

      История зашла на ура. Продавец тут же выдал ему всё: имя, телефон (наверняка липовый, но это было хоть что-то), примерное время покупки, немного внешность. Джон проявил интерес, быстро всё записал и поинтересовался, не мог бы он подъехать сегодня к магазину и выяснить детали, которые ему понадобятся, чтобы найти нерадивого покупателя. Флорист отозвался с охотой. Джон со стучащим сердцем сбросил звонок и, не имея возможности унять дрожь в пальцах, перечитал в десятый раз свои корявые строки на обрывке бумаги:

      «Бальт Азар, мужчина средних лет, короткие уложенные волосы, приятные манеры, тёмно-синий костюм».

      Все выводы, которые мог сделать Джон, исходя из этого скудного описания: у Бальта было всё настолько не в порядке с головой, что страшно даже представить, насколько длинен список его диагнозов. И пусть оно даже скрывалось за маской благополучия. Джон не верил, что сможет когда-нибудь сам его отыскать, но теперь у него накопились неплохие доказательства для того, чтобы та же полиция могла завести дело на этого типа и устроить его поиски.

      Вернувшись в кухню, Джон быстро спрятал бумажку в карман и едва не рухнул от усталости, хотя день не успел начаться. Всё оказалось настолько просто, что теперь он думал: почему же раньше к нему не пришла такая мысль? Вероятно, он не настолько хладнокровен, как считает. Спохватившись, Джон вспомнил об одной детали и бегом вернулся к мусорному баку — их очищали несколько позже, и пакет с чёрными лилиями, пусть уже и помятыми, лежал там. Он забрал его и оставил на заднем дворе, чтобы поехать с ним в магазин.

      Чес проснулся к тому моменту, когда буря внутри Джона уже улеглась. Он сказал парню, что ему понадобится уехать сегодня за лекарствами — в каком-то смысле, это была правда. Чес вёл себя как прежде, ничего не говорило о том, что план Джона не удался. Парень выглядел счастливо и нежно поцеловал его, когда они неловко столкнулись около раковины.

      У Джона всё внутри разрывалось в клочья, когда он думал о Чесе, когда целовал его, видел покрывшиеся нежным румянцем щёки и спокойный, ласковый взгляд шоколадных глаз. Он готов отдать всё, чтобы оградить Чеса от этой опасности, чтобы принять удар на себя, позволить проткнуть себя со спины огненными стрелами, каждая из которых венчалась чёрной лилией. Они с Чесом прошли слишком сложный путь, чтобы какие-то дурацкие цветы и чьё-то маниакальное желание могло всё разрушить.

      Они стояли около стола, и Чес прижался к нему всем телом, беспечно улыбаясь и говоря, что сегодня ужин приготовит он. Джон отвечал ему невпопад, скованно гладил его по спине и пытался привести свои чувства в порядок. Когда его жизнь успела превратиться в мистический триллер?

      Когда он отправился к магазину, прихватив с собой пакет с отвратными цветами, стало чуть легче. Возможно, потому, что ему не надо было играть роль, на которую уходили все эмоциональные силы; но не играть он не мог — Чес слишком чувствителен, любое изменение в Джоне он ощутит сразу и забьёт тревогу. Этого никак нельзя допустить, осталось совсем чуть-чуть до конца курса!..

      Цветочный магазин находился в двадцати минутах езды, в таком же небольшом городке, в каком сейчас жили Джон с Чесом. Внутри пахло землёй, влагой и розами; за прилавком стоял продавец — парень, примерно ровесник Чеса. Джон представился и показал пакет с лилиями. Парень сразу же воодушевился и сказал, что к его приезду раздобыл кое-какую информацию, которая Джону наверняка будет полезна.

      — Хотя это определённо несколько противозаконно! — подмигнув, заявил флорист и скрылся в подсобном помещении. Затем вышел и позвал Джона за собой. Мужчина искренне удивился, но решил, что в этом нет ничего странного, и отправился за ним.

      Дверь вела не просто в крохотную комнату, где отдыхал или готовился к смене персонал, как думал Джон, а в просторный коридор, в котором виднелось несколько выходов. Парень направился к одному из них и приоткрыл дверь: в маленькой, темноватой комнатке находилось несколько мониторов и пустующее кресло.

      — Я не должен этого делать, — признался парень. — Но, во-первых, никто и не узнает, потому что в магазине один я, а во-вторых, мне и самому не очень понравился этот покупатель, хотя нельзя сказать, что в нём было что-то отталкивающее.

      Джон искренне его поблагодарил за содействие. Парень уселся в кресло и включил монитор. Оказывается, эта комната была пунктом охраны — здесь можно было в случае необходимости получить запись с видеокамер, расположенных в магазине или около.

      — Обычно мы никогда не прибегаем к помощи видеокамер, — говорил он и параллельно что-то настраивал, клацая по клавишам и выбирая нужное видео. — У нас нет воров, город-то маленький! Только если вдруг кто-нибудь что-то терял у нас или забывал, то смотрим, но в последний раз это было так давно…

      Наконец парень загрузил нужное видео с камеры, которая снимала внутри магазина, прямо над прилавком, и настроил, чтобы чётко отразить лицо покупателя; оставалось промотать до нужного отрезка времени.

      — Но этот тип меня насторожил. И его странный заказ, который мы собирали пару дней, потому что чёрные лилии не растут просто так в горах. За них он отдал крупную сумму. Он забрал их вчера. Да и к тому же вы сказали, что у вас на них аллергия… Мне показалось это всё очень странным. У вас точно нет врагов? — попытавшись перевести это в шутку, с улыбкой спросил парень, продолжая отматывать видео к вчерашней дате.

      — У всех есть враги, но о некоторых мы не знаем, — также отшутился Джон, хотя всё внутри него подрагивало от страха и предвкушения. Он не знал, что даст ему лицо. Ну, разве что теперь, если они встретятся где-то на улице, Джон сумеет его опознать и хорошенько врезать ему в противную рожу. Но это что-то за гранью реальности.

      — И всё-таки я посоветовал бы вам сходить в полицейский участок. А вдруг у вас случился бы шок от аллергии, и никто не смог помочь? Это всё серьёзно… Вот, пожалуйста! — вдруг воскликнул парень и остановил картинку, указав на фигуру рядом с собой около прилавка. — Это он!

      Джон с жадностью припал к экрану, зная, что особенно близкое расстояние только ослепит его, чем создаст ему большие подробности. Сердце стучало гулко, отдавая в уши вибрацией и заглушая слова парня, заглушая вообще весь мир вокруг. Остались только они: он и странный незнакомец, запечатлённый в цифровых пикселях на экране монитора. Джон разглядывал его тщательно, не упуская ни одной детали, поглощая его образ как горькое, но нужное лекарство, которое точно поможет. Джон уже не мог сказать, знал ли, видел ли этого человека до сегодняшнего дня. С какого-то момента в его жизни потерялись определения уверенности и точности, всё приобрело расплывчатые рамки.

      Бальт Азар и впрямь был неплох собой: средний возраст, гладко выбритое приятное лицо, нахальная улыбка, от которой сквозило самолюбием и завышенным самомнением, тёмно-синий безукоризненный костюм, отливающий блеском на солнце, опрятно подстриженные, уложенные короткие волосы каштанового оттенка.

      Джон попросил воспроизвести видео и, услыхав его голос, уже не сомневался, что это был их анонимный отправитель цветов — такой голос запоминаешь на всю жизнь! Он понаблюдал за его движениями, за манерой говорить, и во всём этом сквозила тошнотворная сладость, приторность, тихий, но пробирающий до костей страх, словно этот человек в любую секунду мог достать нож и пырнуть им тебе между глаз, при этом продолжая так же мило улыбаться. Джон вспомнил, что он убил человека — того несчастного курьера, кому однажды удалось увидеть его вживую! Что-то тут опять не срасталось: почему сейчас он заявлялся в магазин так просто? Потерял бдительность? Или Джон начинал играть по его правилам, и он просто позволял ему увидеть намного больше? Но зачем? Значило ли это, что финал уже ближе, чем Джон рассчитывал?..

      От этих мыслей становилось до слабости в теле жутко. Джон отчаянно не желал верить в чертовщину, в мистику, в людей, которые снаружи выглядели мило, но имели хобби — истязать бедного парнишку своими подарками в виде чёрных лилий, причём ни разу не попавшись на этом деле. Джону только подобной чуши не хватало в его расстроенной, истерзанной жизни. Но тем не менее, всё скопом ворвалось в его мир: и мистика, и безумные совпадения, и магические подбрасывания цветов в комнату Чеса. И всё это требовало решения. А Джон чувствовал себя беспомощно и устало. Он даже не понимал, чем может защищаться в этой неравной битве, а уж тем более, чем он может ответить.

      Полиция уже явно бесполезна. Здесь нужно что-то другое, но Джон не видел, не замечал, не знал, что именно. Он каждый раз упускал важную деталь, не мог нащупать смысл во всей этой истории, не мог наконец убедить себя, что дело уже перестало касаться лишь реального мира, но ещё и какого-то иного. Почему-то сильно захотелось курить и поговорить с той странной Габриэль; она знала — Джон понял это поздновато, но где он найдёт её теперь? Она знала не всё, но могла дать ему маленькую подсказку. Джон понимал, что обратный отсчёт уже исчислялся днями, которых ему катастрофически не хватало. А что же его милый Чес? Какое наказание он отбывал во всей этой истории?

      Парень заметил его бледность и вернул в реальность, спросив, всё ли в порядке. Джон тут же поспешно кивнул и попросил разрешения сфотографировать мужчину с видеозаписи. Конечно, фотографировать с монитора — кажется, ничего более старомодного Джон никогда не делал, но ему стало всё равно. В любом случае, лицо он запомнил слишком хорошо, чтобы когда-нибудь его забыть. Парень добавил, что готов предоставить эту запись и свои показания в полицейский участок, как только это потребуется. Джон его поблагодарил, и на этом они расстались. Возвращался домой он в самых расстроенных и смешанных чувствах. Душа, некогда звучавшая ровно и прекрасно, как хорошо настроенный, блестящий лаком инструмент, теперь осталась растерзанной и побитой внешне и уже давно никак не звучала, издавая только жалкие попытки выдавить фальшивый скрип.

      Дома его ждал счастливый, спокойный Чес с кружкой горячего мятного чая. Увидев его, Джон почувствовал небольшое расслабление: парнишка действовал на него успокаивающе и мягко, его ровный голос прогонял нервозность, а прикосновения рассеивали дурные мысли. Джон сумел подыграть ему и даже ненадолго забылся, но всё равно, каждый раз оставаясь наедине с собой, он ощущал приступы тошноты и страха. Только лишь периодический приём успокоительных возвращал ему самообладание.

      Самой первой мыслью после того, как он остался в одиночестве, а Чес отправился вздремнуть, стал поиск в Интернете: Джон вбил имя отправителя цветов, особо ни на что не надеясь — имя явно выглядело искусственным псевдонимом. И действительно, он не нашёл абсолютно ничего, все соцсети тоже пустовали. Только позже, вернувшись к строке поиска, он обнаружил подсказку: «Возможно, вы имели в виду Бальтазар». Джон застыл в недоумении и по инерции нажал туда.

      Информация, которую вывалил на него Интернет, повергла в шок: Бальтазар — это могущественный демон, который однажды пытался уничтожить мир, но затем сам оказался уничтожен. Джон не стал читать дальше и раздражённо захлопнул крышку ноутбука. Нервно прошёлся по комнате, несколько раз фыркнул от недовольства, воскликнул «Это бред!» и всё равно вернулся обратно за стол. Начал открывать сайт за сайтом, каждый из которых был оформлен безвкуснее предыдущего и содержал бессмысленные, вычурные форумы на мистическую тему. Это Джона изрядно насмешило. Почему же люди с такой уверенностью рассуждали о том, чего никогда не видели? Или всё же видели?

      Джон провёл за чтением так много, что не заметил, как в комнату заглянул Чес и аккуратно подошёл к столу, не видя экрана ноутбука. Тогда Джон заметил его, потёр красные от усталости глаза и отключил монитор, уже не в силах больше углубляться в этот ужасный бред. Чес обошёл стол, улыбнулся и обнял его, прошептав в макушку, что ужин готов. В его объятиях чувствовалось не только тепло, но и умиротворение. Джон опустил голову на его грудную клетку и тяжко выдохнул, Чес же мягко целовал его в волосы, и никто не желал отпускать друг друга.

      Как же мужчина хотел никогда не прерывать это изумительное чувство! Ему не хотелось возвращаться к самому себе, к какому-то отвратительному Бальтазару, о котором он прочитал так много, но так бессмысленно, что, кроме нескольких расплывчатых фактов, ничего не узнал! Бальтазар был сильным демоном, но его уничтожили — его помыслы могли навсегда расколоть мир и превратить в выжженную пустыню, где только таким, как он, демонам, и место. Он даже выкрал для этого артефакт и почти воспользовался им, но был остановлен и со всей строгостью поплатился за поступок.

      Но кто же этот Бальт Азар? Сумасшедший поклонник демона, полный психических заболеваний, который решился подражать своему кумиру и выбрал в жертву несчастного парнишку, и так замученного своей болезнью? Но не укладывалось то, как долго это происходило, да и чёрные лилии… Почему они? Какой в этом всём смысл? Мог ли Чес навредить ему как-то в один из своих приступов, когда он не помнил себя? Джон считал это странным. Подобное бы давно вскрылось. Как же Бальту удавалось оставаться в тени?

      Тут же приходила и другая, более безумная мысль, от которой Джон отмахивался, но она всё равно возвращалась к нему, душа его сознание своей значимостью и странностью. А вдруг Бальтазара не убили?.. Или думали, что убили, кем бы ни были эти существа, но демон выжил, пусть и не без последствий. Может быть, этот мужчина — всего лишь оболочка, приятная, но хрупкая, под которой скрывался настоящий демон, жилистый, отвратительный, огромный, с горящими глазами — таким его рисовали немногочисленные художники, особенно выделяя страшные глазницы.

      Идея, больше похожая на истеричный бред душевнобольного, Джон это признавал, но так же признавал, что мистика уже вплетена в его жизнь, хотел он того или нет. А это означало, что реально всё или почти всё. Он ничего не знал о посторонних мирах, не понимал, как они устроены, какие силы в них важны, какие существа обладают более обширными способностями. Может быть, он и не желал знать, но ему нужно было понять, как выжить самому и, главное, как спасти Чеса.

      Если Бальтазар жив, то почему он увязался за ними? Кто и чем его разозлил? Мысли опять возвращались к Чесу. А если парнишка что-то не договаривал или чего-то не помнил? Джон судорожно выдыхал, когда думал, почему именно их угораздило перейти дорогу сильнейшему демону. Затем мысли возвращались к тому, что неплохо бы оценить собственное состояние на адекватность, ведь какие демоны, в конце концов, он вообще слышал себя со стороны? Но Джон понимал, что это ничего не изменит: всё, что происходило вокруг, уже очень давно перестало напоминать помешательство одного конкретного человека.

      Джон решил отдохнуть от этих мыслей и выключил наконец ноутбук. Время перевалило за полночь, Чес уже давно спал, но Джон не мог сомкнуть глаз. Он бродил по комнате, тревожно перечитывал курс лечения Чеса, возвращался к своей несчастной диссертации и, скользя по печатным строкам, с горечью осознавал, что его стиль отчего-то убого скатился в какой-то наивный лепет, и ничего научного из этой писанины не выходило. Потом он вышел покурить на веранду — курил он втайне от Чеса, хотя думалось, что его скоро раскроют, как провинившегося школьника.

      Ночь сегодня прохладная, воздух искрился заполнившими его мелкими капельками мороси, тяжело спустившейся с гор в их лощину. Джон подставлял горячее лицо каплям, но ничто не помогало ему остудиться. Внезапно телефон звякнул от уведомления. Уже не вчитываясь, Джон увидел, что это вновь проснулся их неизвестный автор. Сегодня он был богат на тексты: и новый рассказ, в заголовке которого красовался очередной неизвестный город, и несколько коротеньких записей в рубрике «Это видит только Джон и его развивающаяся шизофрения». Точнее, всё те же факты о демонах, в которых, мужчина уже мог сказать это с горькой усмешкой, он немного разбирался. Всё это, даже блог, теперь вызывали в нём мысль, что оно не просто так, что даже этот автор как-то связан со всем происходящим дерьмом, что все эти рассказы публикуются и пишутся не ради малочисленных лайков.

      Джон устало перешёл во вкладку, где его ждали очередные бесполезные (или уже нет?) факты. Сначала он перечитал предыдущие: демон не может убить сам себя, зато его может убить кто-то другой, обладающий странным предметом, желательно сворованным у самого демона, и, наконец, демон не преследует человека просто так — всегда за что-то, всегда с целью мести. Тут Джон нахмурился и вчитался. Раньше эти слова казались бессмыслицей. Сегодня же всё заиграло новым смыслом. Может быть, они с Чесом что-то сделали Бальтазару? Бальт Азару? Кому из них? Что именно?

      Новый же факт гласил: «Демона можно убить, но не так просто, как кажется. У них совершенно другая физиология, у них нет того, что у человека называется сердцем или жизненно важным органом. И если демон маскируется под человека, это вовсе не означает, что удар в грудную клетку, левее от середины, убьёт его. Уязвимое место есть у каждого демона, но найти его сложно. Оно прикрыто специальным символом или предметом, чтобы отразить удар, если он не нанесён предметом, который содержит в себе силу демона». Джон устало выдохнул. Как будто бы стало понятнее! Но следующий факт поразил его сильнее: «Демоны очень могущественны. Они могут делать абсолютно всё, особенно самые сильные из них. АБСОЛЮТНО ВСЁ». Джон заблокировал экран и устало потёр глаза, недовольно качая головой. Всё-таки зря он начал это всё. Только голова разболелась от яркого света.

      Докурив, Джон отправился спать, но при этом ни на секунду не забывал ни о Бальтазаре, ни о демонических фактах, ни о лице, навсегда отпечатавшемся в сознании. Мысли утяжеляли его сон и выматывали, поэтому он ворочался на кровати и не выспался.