Жизнь в Каверно напомнила пересмотр старых любимых фильмов поздним уютным вечером: вроде бы всё изучено до подробностей, но скуки не испытываешь. Одни и те же извилистые, впитавшие в свои щербатые стены дух Средних веков улочки ощущались всегда по-разному: сегодня там пустынно, ветрено и можно скрыться от людей и жары на ступенях старого заброшенного дома, а завтра уже открыта шумная кофейня, пахнет свежей сдобой, и заброшенный дом украшен гирляндами.

      Чес любил перекусывать на площадях, купающихся в солнечном свете, протёртых ногами сотен людей и небрежно рисующих изогнутые линии улиц на своём сероватом холсте. Он обожал наблюдать за жизнью, такой разной и абсурдной, а до́ма делал зарисовки увиденных сюжетов: упавшая в воду фонтана роза, собака, успевшая лизнуть мороженое своего зазевавшегося хозяина, пролетевшие радужной чередой над башенкой собора мыльные пузыри. В каждой подобной мелочи Чес находил изящество, и это в нём всегда восхищало Джона.

      Самому же Джону больше нравились уединённые природные места: изгиб велосипедной дорожки, с которого открывался потрясающий вид на горы, пологие, усыпанные маргаритками и дикими ирисами склоны, где так приятно дышать горным медово-освежающим воздухом или читать интересную книжку, используя вместо закладки сухую травинку; берег обмелевшей за лето речки, которую они с Чесом иногда переходили, шагая по выступающим из воды камням и пару раз всё-таки ненароком искупавшись там, ведь кто знал, что удерживать равновесие так сложно? Потом они обсыхали на солнечной поляне, растянувшись на тёплой земле. Самая глубокая точка реки едва достигала им до пояса, но мокрыми они оказывались с ног до головы, потому что течение у реки сильное, а дно, хоть и прозрачное, не гарантировало, что кто-нибудь из них не споткнётся.

      Джон обожал эти моменты, которые они проводили вдвоём, и всегда тщательно, почти жадно ловил эмоции на лице Чеса, уже питаясь лишь только ими; неожиданно его счастье полностью зависело только от них.

      Но, зная свои слабости, Джон всегда одёргивал себя и заставлял смотреть критически на ситуацию. План лечения Чеса всегда находился в актуальном состоянии, Джон не ленился его пересматривать, когда анализировал разговоры с парнем и собственные выводы о его самочувствии. Они сильно продвинулись в лечении. Тяжёлые препараты уже не требовались, и Чес заметно повеселел, когда пелена сонливости улетучилась из его головы.

      Но Джон всё равно думал, что ещё слишком рано посвящать Чеса в правду о Бальтазаре и чёрных лилиях — в этот момент в нём говорил не специалист, а влюблённый человек, и с этим Джон уже не мог бороться никак: иногда любовь — непреодолимая слабость, через которую не мог пройти даже такой искушённый человек, как он. Хотя, кажется, именно-то в любви он и не был искушён, думал теперь Джон теми бессонными ночами, когда доставал из чемодана красивый, насильно впихнутый в его жизнь кинжал, и все мысли хаотично, бесследно рассыпались в стороны, не давая ничего адекватного. Он вздыхал, убирал кинжал обратно и пытался заснуть.

      Всё это продолжалось, по ощущениям, вечно, и могло продолжаться ещё столько же. Но Джон научился жить в ожидании беды, при этом отлично убирая нервозность со своего лица, когда находился рядом с Чесом, чтобы не рушить его хрупкий, наспех сооружённый из незамысловатых мечт и желаний мирок. Мирок, в котором главная забота — это хоть немного порисовать вечером, пожаловаться, если рисунок не получался, скомкать черновики и начать всё сначала, в котором важная часть дня — обед навынос в кафе у площади, а желанный, необходимый бонус — несколько коротких, страстных, озадачивающих поцелуев, сорванных у Джона по пути в магазин или на склон.

      Как бы мужчина желал сберечь этот мир от любого внешнего вмешательства, но как далёк он был от звания защитника! И всё равно пытался: перед каждой ночью обязательно проверял все двери и замки, все окна и форточки, хотя проделывая этот ежедневный ритуал, он глубоко в душе понимал, что если их преследователь и впрямь так могущественен, как про него пишут дурацкие форумы, то никакие преграды его не остановят.

      Джон так сильно ждал Бальтазара, но дождался совершенно другого, несколько позабытого им персонажа, который, впрочем, напоминал о себе всегда тяжестью в его чемодане.

      Однажды Джон отправился в одиночку проветриться на ближайшие холмы — уже одно странно, что без Чеса, но тот так увлёкся рисованием, что попросил его не отвлекать. Без парня прогулка протекала тоскливо, и Джон решил, что поднимется на склон и тут же вернётся обратно — не ощущая Чеса рядом, не слыша его голоса и не касаясь его руки, он уже испытывал гложущее внутри чувство. Так странно, что Джон и сам не понял, когда оказался в такой зависимости, хотя раньше думалось, что они прекрасно справятся и друг без друга. Ведь одно время это так и было. А затем… Он улыбнулся. Нет ничего более прекрасного и горького одновременно, чем осознавать: ты приятно, но всё же зависишь от другого человека; там, где закончились твоя гордость и бесконечная ложь себе, началось искреннее и хрупкое чувство. И никакой опыт в психологии уже ничем не мог объяснить эту иррациональность в самом себе.

      Джон добрёл до небольшой беседки, где они с Чесом в прошлый раз засиделись так долго, что парнишка заснул, а Джон, убаюкиваемый его спокойным дыханием, вслед за ним. Очнулись они под шум дождя, что не думал прекращаться, и всё же побежали в сгущавшихся, свинцово-плотных сумерках домой.

      Вздохнув, Джон опёрся о край беседки и почти соскользнул в свои обычные, идущие по кругу уже какую неделю мысли, как вздрогнул, неожиданно осознав: он тут не один. Боковым зрением он ощущал фигуру, остановившуюся в паре метров от него, возникшую внезапно и резко. Сначала его сковал страх и трепет, затем он прислушался к себе и понял, что это были лишь первые эмоции от чьего-то неожиданного появления; он больше не боялся.

      «Это не Бальтазар… — решил Джон, медленно поворачивая голову в ту сторону. — Тот бы не стал подкрадываться к человеку, которого хочет ошарашить своим появлением».

      Джон уже не хотел знать, почему так уверенно интерпретировал характер демона, зная его лишь по нескольким текстам в Интернете и увиденной размазанной фотке на камере слежения.

      Как только он повернул голову и увидел человека, раздался его голос. Точнее, её.

      — Здравствуй, Джон.

      Это Габриэль, если это было её настоящим именем. Джон ни во что уже наверняка не верил. Женщина ничуть не изменилась с их прошлой встречи, только теперь на ней был просторный чёрный плащ, скрывавший её хрупкую фигурку. Да и не пыталась она сегодня придать лицу выражение неведения и беспечности, словно теперь-то знала, что именно должна говорить или спрашивать. Джон, не отвечая, продолжил смотреть ей прямо в глаза, но она выдержала его взгляд, и ни один мускул на её лице не дрогнул. Кажется, она была решительно настроена насчёт своих слов, и её мало интересовало, как он их воспримет.

      — Мы раньше встречались, Джон, и я думаю, что ты прекрасно меня помнишь. А ещё, я думаю, ты догадался, кто подкинул тебе кинжал, — она сделала паузу, оценивая его реакцию, но Джон продолжал молчать, только губы слегка дрогнули при упоминании кинжала. — Я не могу рассказывать тебе слишком много, ангелы не должны ввязываться в дела людей и демонов, когда мир не подвергается опасности. Я и так, пожалуй, перешла все границы, и скоро у меня не останется попыток. Но всё же я не могу бросить это дело просто так, Джон, — Габриэль отвела взгляд и нахмурилась. — Весь мир ангелов и людей должен тебе. И я не могу не помочь тебе теперь, когда твои заслуги забыты. Впрочем, не сразу об этом… — остановила себя Габриэль и задумалась. Джон, используя её заминку как шанс спросить, заговорил:

      — Ты знаешь, как именно убить Бальтазара? И почему он нас преследует?

      Лицо Габриэль исказилось в гримасе недовольства и даже боли, словно ей было мучительно даже слушать, что ей говорил Джон. Покачав головой, она сжала кулаки и тихонько ответила:

      — Это всё, Джон, знаешь ты сам и только ты. Если я скажу тебе всё, то в то же мгновение перестану быть ангелом. Догадываешься, какого цвета крылья у ангелов?

      — Белые?

      — А теперь взгляни, какие у меня! — с этими словами она раскрыла плащ, и оттуда расправилась часть крыла — настоящего, покрытого мягкими перьями, равно как на картинках, только вот… Джон ожидал увидеть белоснежный цвет, какими обычно их рисуют у ангелов, но у Габриэль они были грязно-серого цвета.

      — С каждым нарушением крылья ангела темнеют, а затем, если он превысил лимит нарушений, его крылья чернеют, и он навсегда изгоняется из Рая. Изгнанные обречены на гибель. Я не хочу погибать, но посмотри, всё это — попытки тебе помочь. Я не прошу ничего взамен, делаю это в благодарность тебе за то, что ты сделал когда-то. Но и ты пойми: больше, чем положено, я сделать не могу. Если я раскрою тебе все ответы прямо сейчас, то вмиг потеряю свой статус. Но ты знаешь уже достаточно, Джон, чтобы сделать выводы. И вот мой последний подарок тебе…

      Габриэль сделала пару лёгких шагов в его сторону, и Джон даже не успел ничего сделать, как её ладонь коснулась его лба. Он хотел тут же сбросить её руку, но почему-то не смог: тело оцепенело, потянув за собой и разум. На мгновение он потерял зрение, ослепнув какой-то внутренней вспышкой где-то глубоко в своём сознании. Всё его существо обожгло, но жар тут же спал, дав место странному, двоякому ощущению и спокойствию. Габриэль уже убрала руку. Джон покачнулся, инстинктивно потёр лоб, думая, что тот до сих пор горячий, но кожа была холодная. Что-то изменилось, но он не мог это описать. Голова слегка кружилась, эмоции внутри закипали, хоть и постепенно, но ощущаемо. Перед глазами неслись какие-то отрывки, какие-то воспоминания — его ли?

      — Он заблокировал твой разум, чтобы ты ничего не помнил о себе прошлом. Наконец я стала сильнее, чтобы разбить его заклятие. Но, боюсь, это далось мне слишком дорого…

      Только сейчас Джон обратил внимание на Габриэль и ужаснулся, как побледнело её и так светлое лицо, на лбу выступила прохладная испарина, а губы дрожали от перенапряжения. Её всю била дрожь, но она делала вид, что держится. Джон посмотрел на её крыло и только и смог, что издать глухой, надломленный хрип удивления, когда оно на его глазах из серого оттенка потемнело до графитового, почти чёрного, но всё-таки ещё не того цвета, после которого для ангелов наступало забвение.

      — Что… теперь со мной будет? — хрипло спросил у неё Джон. Габриэль обошла его и, слегка повернувшись, усмехнулась.

      — Теперь ты наконец узнаешь, кем ты был до того, как оказался здесь. Чес тоже во всём замешан, он начнёт вспоминать, как только ты прикоснёшься к нему и заклятие снимется с него. Он важен в этой истории, Джон, и как бы тебе ни хотелось, рано или поздно придётся включить его в происходящее. Прощай, Джон. Надеюсь, в этот раз у тебя получится. Слишком многое стоит на кону теперь…

      Джон хотел бы спросить у неё гораздо больше, и не совсем про себя — про Чеса, можно ли его не втягивать в это, потому что любое упоминание об этом вызывало в нём содрогание и ужас. Но Габриэль резко обошла его, а затем Джон ощутил порыв ветра. Он обернулся и не увидел никого за своей спиной, только покачивающиеся ветки кустарника. Словно всё произошедшее — сон, когда он задремал в этой беседке. Но воспоминания слишком ярки для сна. Да и внутри всё горело и дрожало, словно сознание не было готово обработать такой поток информации, который неожиданно туда вкачали. Джона слегка подташнивало, и он устало сел на скамью, сжав виски. Когда, наконец, боль слегка улеглась, он поплёлся домой, чувствуя себя слишком неустойчиво, но понимая, что его большее отсутствие вызовет у Чеса вопросы, на которые он сейчас не готов ответить.

      Джон и сам не до конца осознал, что же с ним сейчас произошло. Какое заклятие? Что он сделал в прошлом? Почему его не помнит? Кем он был? Габриэль оставила гораздо больше вопросов, чем ответов. Джону хотелось лишь махнуть на всю эту ситуацию рукой и зажить прежней жизнью, но внутри себя он чувствовал, что так уже никогда не будет и быть не может. Разве что родись он кем-то другим.

      Его до сих пор легонько трясло от воспоминаний о крыльях Габриэль, о том, что ангелы и демоны всё-таки существуют, что это — уже гораздо большее, чем чьи-то безумные текстики на форумах. Он уже не пытался найти логическое объяснение и почти поверил в мистику, но его раздавливала в лепешку та тяжесть ответственности, что обрушилась на него после разговора — он ничего не знал, ничего не умел, а ему говорили, что в прошлом он был кем-то великим и либо сейчас, либо уже никогда он должен разобраться с Бальтазаром.

      Приближаясь к дому, Джон ощущал, как постепенно тошнота и странное жжение где-то внутри спадали, остались только эмоции — яркие, терпкие, перенасыщенные. Джон уже понял, что как бы ни желал оградить Чеса от этого дерьма, будет только хуже, если он начнёт вновь прикрываться ложью и избегать контакта. Он коснётся его, как только появится возможность: вдруг у Чеса возникнут полезные картинки перед глазами, а не как у Джона сейчас — мутное, неразборчивое полотно из образов?

      Дома его никто не встретил, но параноидальное беспокойство сменилось вздохом облегчения: из ванной комнаты слышался шум воды. Джон стянул с себя кофту и направился к Чесу. Его рука, открывающая дверь, дрожала от переизбытка чувств, взрывавшихся фейерверками в грудной клетке. С Джоном такое впервые. Лучше бы в таком состоянии не идти к Чесу, но он ощущал, что поступает правильно.

      Лицо обдало влажным паром, как только он вошёл. Их ванная комната была поистине огромной, не маленькая клетушка с раковиной и узкой ванной: здесь и джакузи, и просторная кабинка для душа, и пара раковин, и даже стиральная машинка, свободно приютившаяся под зашторенным окном. Джон остановился около раковины и умылся холодной водой. Чеса он видел боковым зрением: тот стоял в запотевшей мутной кабинке и должен был скоро его увидеть. Наконец вода прекратила литься, парень вышел из душа, вытираясь полотенцем. Видимо, в следующую секунду он заметил Джона, поэтому тут же накинул полотенце на бёдра и прошлёпал по плитке к нему.

      — Джон, ты уже здесь… — Скорее не вопрос, а неловкое утверждение. Джон услышал в этих словах привычную для парня застенчивость.

      — Да, только что вернулся… Извини, если помешал, — тихо проговорил Джон, глядя до сих пор в раковину и позволяя холодным каплям стекать по лицу вниз.

      — Всё в порядке? Выглядишь устало, — Чес поднял руку, чтобы дотронуться до его плеча, но почему-то остановился в нерешительности, а затем её тут же убрал. Джон коротко усмехнулся: как будто знал.

      — Да… — Джон вздохнул, повернул голову к нему и затем распрямился: теперь они смотрели друг на друга, и взгляд Чеса изучал его внимательно, боясь и одновременно желая окунуться в глубины его души. Джон бегло осмотрел его, касаясь лишь взглядом его влажных губ, вздымавшейся грудной клетки, расцветших лилий под сердцем, той самой волнующей линии, переходящей от бедра к паху и едва прикрытой сейчас полотенцем. Собственное тело тут же налилось жаром и истомой. Джон вспомнил, как давно они забросили наслаждаться друг другом, словно рядом с церковной стеной даже мысли о сексе удивительным образом испарялись. Но теперь всё иначе.

      Чес заметил, с каким желанием оглядывал его Джон, и густо покраснел, опустив глаза. Рука ещё крепче сжала набедренное полотенце, но губы просили о другом:

      — Поцелуй меня, Джонни.

      «Это наиболее приятный и лучший способ передачи информации, к которой никто из нас не был готов», — решил Джон и, быстро поддавшись вперёд, не позволив Чесу задуматься или коснуться его, накрыл его влажные, прохладные губы своими. Парень вздрогнул, задержал дыхание, неловко покачнулся и упал в его объятия. Прижимаясь к нему, Чес прервал поцелуй и, тяжело дыша, посмотрел на него мутным, озадаченным взглядом.

      — Такое странное чувство… Один поцелуй, но меня впервые потрясают такие эмоции.

      Чес сомкнул руки за его шеей, поднялся на носки и нежно, медленно поцеловал его. Джон провёл ладонями по его влажной спине, опустился ниже и сквозь поцелуй усмехнулся тому, сколь мало времени обычно нужно, чтобы полотенце соскользнуло с бёдер. С каждой секундой поцелуи Чеса становились горячими, лихорадочными, с оттенками безумия и спешки. Его немного трясло, часто он непроизвольно стискивал одежду Джона в своих пальцах, не зная, от чего на самом деле его так накрывало.

      Чес опустился на его шею, забрался влажными ладонями под футболку, провёл языком по ложбинке на груди. Джон впервые видел его таким, но возбуждался сильнее, втягивая носом запах мокрых, пахнущих горной медовой травой волос, ловя губами горячую, чувствительную кожу и слыша прерывистые, глухие стоны, когда их бёдра нечаянно, запретно соприкасались. Кровь застучала в висках, и картинка перед глазами слегка поплыла, когда Чес легко, но приятно сжал его пах в своей ладони и, глядя ему прямо в глаза, прошептал в самые губы типичные, но берущие до дрожи слова — они кажутся наивными и пошлыми, когда читаешь их где-то или просто слышишь, но когда они целиком поделены между вами и близким человеком, они становятся больше, чем словами: страстью и смелостью, чашу с которыми Джон и Чес разделяли прямо сейчас.

      Джон подтолкнул Чеса к стиральной машине, и тот ловко опёрся о неё. Последняя одежда осталась на полу, последние сомнения потерялись в спутанных поцелуях, а последние смущения рассеялись, когда Чес, прикрывая ненавистную татуировку на груди, наконец опустил руку и позволил Джону поцеловать кожу рядом.

      Перед тем, как прикоснуться к возбуждённой плоти, упиравшейся ему в бедро, Джон почувствовал странное. Как будто на пару секунд его жизнь вырезали и вставили туда отрывок другой, какой-то незнакомой, но точно… его.

      «Он молится в церкви, сидя на каменном полу. Края его сутаны растеклись по сторонам, словно он — чёрное пятно на этом безупречном полотне. Но так и есть. За окном плещутся воды Гранд Канала, вдалеке кричат чайки. А его сердце терзаемо парнишкой, которого он нашёл прямо здесь, и с которым так безбожно, так пошло целовался вчера вечером, раздираемый клокочущей страстью и желанием. Он не хотел грешить, он понимал их с Чесом шаткое положение в обществе и своё собственное, кстати, тоже. Но любовь? Что есть это чувство? Священникам запрещено любить кого-то, кроме Бога — чистой, невинной любовью. Запрещено смотреть на странного парня, не помнящего ничего из своей прошлой жизни, и проникаться к нему нежными чувствами день ото дня. Запрещено желать прикоснуться к его прекрасной светлой коже, провести ладонью по курчавым мягким волосам и покрыть поцелуями плечи. Запрещено, однако…»

      Джон очнулся, понимая, что видел всё это наяву, был этим человеком. Это как будто скачок куда-то назад, в то прошлое, похожее на размытый сон, но явный, текущий по определённому сюжету, не подверженный внезапным поворотам. Мысли его и того человека стали одним целым. Это он? Или не совсем? Но что Джон знал точно: это всё дело рук Габриэль…

      Чес сладко, с придыханием простонал, сжимая его голову, и бессильно откинулся назад. Джон давно выучил все приятные точки, куда следовало нажать или поцеловать, чтобы Чес испытал больший оргазм, и сейчас пользовался этим знанием даже чересчур, доводя его до помутнения и блестящих искорок перед глазами, не растягивая удовольствие на этапы, не размазывая по ним наслаждение, а сгустив его в одно короткое мгновение. Чес, уже пребывая на шаткой границе удовлетворения почти одной ногой, вдруг потянул его за плечи к себе, наверх, и Джон, заглянув в его глаза, всё понял. Пока он делал необходимые приготовления, его вновь поразило каким-то воспоминанием…

      «Он вспомнил, как впервые сформировал его образ в своей голове. Уже тогда он знал, что влюбится в него, но всё же решил разрушить свою жизнь до основания, привнеся в свою любовь физическую форму. Он выводил на холсте его лицо, завитки непослушных волос, осторожно прошёлся кистью по скулам, обрисовал силуэт, лёгкую усмешку на тёплых губах. Он уже любил, просто рисуя, но полюбил ещё больше, когда на следующий день встретил его. Они много чего пережили, и Джону не хотелось вспоминать плохое: вечные, вечные туманы в Дахау…

      Впервые он поцеловал Чеса на крыше, когда тот рисовал нежный, персиково-золотистый утренний туман над городом. Да, наверное, заняться любовью прямо там же, прямо тогда же — глупая, поспешная мысль, но ведь им, единственным местным божествам этого городка, никто не помеха, правда? Он перевернул Чеса на живот, целуя спину и приподнимая его бёдра. «Прошу!..» — сорвалось с его горячих губ невинным, но всколыхнувшим в Джоне огонь выкриком. Он улыбнулся и нежно погладил его по щеке… Он будет осторожен, ведь сам когда-то вдохнул невинность в его тело».

      Джон едва отмахнулся от наваждения, когда нежно собирал языком капельки воды на спине Чеса, опускаясь такой приятной, наклонной дорожкой к его пояснице. Он приподнял его ногу и закинул на стиральную машинку. Легко качнулся бёдрами, пробуя первые, самые медленные движения. Чес сжал кулаки, немного напрягся, но с первым поцелуем в шею расслабленно улыбнулся. Джон ощутил, как ушёл мир из-под ног, когда он полностью в него вошёл и провёл губами по его скулам, щекам, плечам.

      Между ними никогда не было просто секса. Каждый раз они вручали друг другу что-то сокровенное от себя, какую-то важную, интимную частичку, о которой никто и никогда не знал. Джон начал медленно двигать бёдрами, прислушиваясь к парню. Чес отдавал ему много: и гордость, и секреты, и достоинство, когда решался на такое, ведь Джон оказался первым, кто разогрел в нём эту страсть, кто осмелился взять на себя ответственность за его первые шаги. И Джон бережно относился ко всему, что тот отдавал, возвращая взамен целым. Подобное ощущение, когда Чес, принадлежащий только ему, вдруг прижимался к нему сильнее, хватал его ладони, целовал их, искал лицо и ласк, просто сносило все принципы психоанализа и заодно морали.

      Джон долго копался в себе, думая, что же с ним не так, почему он однажды шагнул в такое, по мнению психологов, болото и так и не вышел из него. И вот почему: болото оказалось вовсе не им, а чистым прудом. Джон падал в него глубже, прижимая к себе Чеса и делая последнее, финальное движение, в котором они оба нашли особенное удовольствие и бессильно опёрлись о машинку. Джон сгрёб его в объятия, тяжело дыша в затылок, а Чес, ещё подрагивающий от прошедшего по телу оргазма, одновременно пытался удержаться и прижаться к нему.

      Наконец Джон вновь усадил его на машинку и обнял. Это получилось слишком фантастически. Они уже делали подобное, но лишь единожды. Чесу тогда понравилось, но всё прошло спокойно, выверенно, точно, ни единой вылазки за рамки сюжета, если вообще такие где-то писались. Но сегодня они оба написали новый сюжет своим сумасшествием. Чес смущённо улыбался, глядя на него исподлобья, и Джон тут же целовал его в щёки, искренне смеясь его невинной реакции, когда они уже давно были любовниками.

      На смену эйфории пришла густая, вязкая усталость, приятно окутавшая тело. Чес расслабился настолько, что опустил голову на его грудь и тихо задремал. Джону пришлось аккуратно дотащить его до своей кровати — так ближе. Укладывая Чеса, он на мгновение задумался, нужен ли ему сейчас рядом. Следующая секунда расставила всё на свои места: парнишка очнулся, приоткрыл глаза, улыбнулся мягко и невинно, как мог только он, и попросил:

      — Давай останемся друг у друга этой ночью…

      Джон усмехнулся и забрался к нему под одеяло. «Не сказал просто: «Давай поспим сегодня вместе» или «Останься рядом», но именно так… — всё ещё улыбаясь, рассуждал Джон и легонько гладил Чеса по влажной, румяной щеке. — Может, именно в таких мелочах и сокрыто всё важное?» Глаза Чеса потихоньку закрывались, взгляд растворялся в сонной реальности, дыхание выровнялось.

      Джон задумался: успел ли парень испытать что-то похожее, что испытал сегодня он? Осторожно перевернувшись на спину, Джон закинул руку за голову и тяжело вздохнул. А что он понял из этих обрывков? Реалистичные, живые сюжеты. Такого с ним никогда не бывало. Не спишешь на сон или галлюцинацию, тут больше применимо определение намеренно вставленного воспоминания. «Стоп, что? Воспоминание?» Джон вздрогнул. Его тут же покрыл холодный, липкий пот, пока он искал свой телефон. Мысль окатила его волной паранойи и отчаяния. Ему срочно нужно опровергнуть её, скорее же, скорей!

      Джон повернулся на другой бок, чтобы яркостью экрана не помешать Чесу. Лихорадочными, спутанными движениями отыскал блог автора, стал прокручивать записи вниз, к более ранним выкладкам. Гранд Канал… Он запомнил его, ни с чем не спутаешь это место: пахнет плесенью, вокруг сыро и зябко, плеск воды отдавался эхом в тёмных галереях… Венеция. Джон остановился на истории, связанной с этим городом, и с первых же строчек оцепенел. Телефон почти выскользнул из рук, ладони теперь дрожали, а сердце болезненно долбило в виски кровью.

      «Что же это такое? Я был этим священником!..» — прикрывая рот ладонью, чтобы не издать лишнего хрипа или крика, Джон припомнил второе воспоминание. Дахау… что-то про Дахау. Туманы, картины, недопонимание, влюблённость… Джон яростно листал блог дальше и остолбенел, остановившись на нужном рассказе. С первых строк всё вновь стало ясно. Точнее, ни черта не ясно, всё стало только хуже, грязнее, противнее, а слово «ясно» — всего лишь ложный ориентир в беспокойных мыслях. Джон выключил телефон и откинулся на подушке, чувствуя, как из-за громкого сердцебиения тело сотрясалось от каждого удара, пульсируя на пределе всеми венками.

      «Я был и священником из Венеции, и городским духом из Дахау. И, кажется, всеми остальными персонажами из этих историй. Персонаж, которого автор обозвал Б, есть я сам!»

      Джон вскочил с кровати, бросился в кухню и налил себе целый стакан холодной воды из-под крана, а затем и сам опустил голову под него, чтобы остудить свои мысли. Они жужжали и обжигали в голове. Держась руками за столешницу, Джон неподвижно стоял и разглядывал блестящие капли, стекающие по подбородку на поверхность.

      «Это — я! Но как я туда попал? Истории простираются на много веков. Я не мог жить так долго… или же мог? Кто я вообще такой?» 

      Вопросы сыпались и сыпались, подогревая его расстройство, и Джон отрешённо смотрел на свои ладони, как будто бы на них точно написано, кто же он на самом деле. Страх завязал тугой узел на шее и некоторое время усердно душил. Это без шуток дико — не понимать, что скрывается за самим собой, что за прошлое взгромоздилось на его спину, какие тайны укутались в недоступных уголках подсознания? Джон понимал, что это открытие не привело его к главному решению: как же победить Бальтазара или, вообще, как разобраться в этом двойственном мире. Но он догадывался, что это уже приличный шаг.

      По крайней мере, он отдавал себе отчёт в том, что эти истории — он сам и его Чес, которые из века в век неизменно, страстно искали друг друга. Чувства, повязавшие их души красной атласной лентой, не терялись в истории, соединялись друг с другом, не предались забвению. Джон не понимал, к чему этот бесконечный цикл и что же прерывало каждую историю внутри себя. Но, задумавшись об их вечном дуэте, он позволил себе лёгкую усмешку: в каждой новой жизни (жизни ли? судьбе? истории?) они безошибочно находили друг друга среди тысяч людей, они сближались, несмотря на многие «вопреки», они отдавали друг другу себя без остатка, наплевав, сколько раз и как много до этого обжигались на неправильных людях, приглашая их опустошать свои жизни. И всё это на фоне других эпох!..

      Джон так и не заснул, но вернулся к Чесу, чтобы согреть его своей близостью. Ему думалось, что вскоре парнишка тоже начнёт вспоминать и задавать вопросы. Он не хотел его втягивать в эту историю, но история настолько втянулась в них самих, что уже трудно отделить, что принадлежало только им, а что — внешним обстоятельствам.

      Чес спал беспокойно, переворачивался, сжимал веки и мотал головой, что-то невнятно бормоча. Джон только ближе к рассвету покинул его, выйдя на веранду и закурив. Солнце холодно ласкало молчаливый горизонт. День обещал быть долгим.