харучие резко вдохнул воздух, неприятным колючим комком он протолкнулся в трахею. санзу едва ли смог разлепить глаза, его длинные ресницы слиплись от слез, превратившихся в корочки. на секунду пронзил страх, будто бы веки срослись, но все же, совершив титаническое усилие, он смог распахнуть их и осмотрелся. потолок, на потолке лампочка, она одиноко свисала на черном проводе, но не была включена. вокруг светло. уже день. или утро. на потолке иногда крошилась старая краска, местами она облупилась и норовила отпасть и припорошить его лицо.

хару вдруг почувствовал дикий холод. ощущение посетило такое, будто бы он умер, и в теле его давно остыла кровь, а сердце перестало выполнять свою единственную функцию. он мертв, но сознание почему-то живет — это было страшное чувство. он постарался пошевелить рукой, и она действительно шевельнулась, хару сделал усилие и перевалился на бок, посмотрел на пол — оказалось, лежал на кафельной плитке. немного посмотрев в сторону, хару увидел ножки стола и затем — сам стол. кажется, он на кухне.

санзу вдруг понял, что вдохнув резко воздух в момент пробуждения, все это время едва ли дышал, а потому еще раз глубоко вдохнул. кажется, живой. только вот лучше бы он чувствовал боль по всему телу, чем не чувствовал ничего, кроме холода и странной, разрастающейся пустоты.

лучше бы я не просыпался, подумал харучие.

этот холод и пустота ничего хорошего ему не предвещали. он задавал себе этот вопрос: «зачем я очнулся?» и не находил ответа. там, во сне, или, скорее, в забытье была лишь сплошная темнота, ему не снилось что-то исключительно хорошее или плохое, не снилась его мечта, повернутое вспять время, ему не снился Он, не снились Они, не снился даже обычный день, он просто впал в беспамятство, и это было самое лучшее, что случалось с хару. он добивался этого состояния постоянно. потому что, если не забытье, то избыток мыслей. если не забытье, то раздумья о невозможном предотвращении. если не забытье, то все его мысли рано или поздно сходились в одной точке.

он поднялся с холодного кафеля, протер глаза, огляделся. в большое окно пробивался солнечный свет, ветки с зеленой молодой листвой бились о стекло. там все было так ярко, настолько ярко, что было больно глазам, и харучие, зажмурившись, отвернулся. легче смотреть на эту комнату и ее интерьер — какие-то бежевые обои, охристый кафель, бело-серый закопченный потолок, все было старое и потому грязное; эти стены трогали сотни грязных рук, а по кафелю ходили сотни грязных ног, они курили прямо здесь, и сигаретный дым впитывался желтизной на обоях, на деревянном выкрашенном в белый подоконнике.

харучие мутило. изнутри теперь вырывался комок рвоты, но необходимо хотя бы дойти до уборной. он не смог подняться, ноги онемели от одинаковой позы, в которой он пролежал в забытье. а потому ему пришлось растирать каждую ногу холодными руками.

ему удалось подняться и умыться. было холодно, хотя в окно пробивалась теплая весна с ее изнурительно ярким солнцем, а сам харучие оделся в пальто. зеркала в ванной не оказалось, он нашел большой осколок — все что осталось от зеркала — на стене прихожей и посмотрел на себя. себя харучие не узнал.

ему вдруг совершенно правдоподобно почудилось, будто бы все это происходит не с ним. хару понимал, что это не так, но чувство это было настолько явным, настолько настоящим, что харучие просто принял его и пропустил через себя. кажется, стало легче.

хару выпил воды из-под крана, о чистой воде сейчас и не стоило мечтать. и сел на подоконник. он стал вглядываться в улицы и дома, пытаясь понять, где находится, пытаясь вспомнить, как он оказался в этом месте. это был дрезден, на дворе, кажется, апрель, а с момента смерти майки прошел почти год.

харучие, как сейчас, помнил все это. руки майки, которые помогли санзу улыбнуться и много-много смеяться. его черные глаза, он любил его черные глаза, он чувствовал себя плохо, когда майки был радостен, он чувствовал себя хорошо, когда майки бесконечно погружался во тьму, потому что так привычнее. привычнее было жить постоянно в этом состоянии опасности, которая смотрит на тебя во все глаза, привычно было видеть майки таким… настоящим. это был его майки, тот майки, который заставил санзу улыбаться теперь всю жизнь, тот майки, который следил за ним, несмотря на вопиющую слабость хару, тот майки, который держал его возле себя, сделал своим заместителем, именовал псом, тот майки, который…

который…

… тот майки, чьи бледные сильные руки путешествовали по телу харучие, тот майки, чьи сухие губы кусали его за плечи и шею, тот майки, который…

все, что было с ним связано, осталось болезненно личным, осталось незаживающей раной, осталось и нарывает, нарывает бесконечно, гноится, пульсирует. хотелось лечь на хирургический стол и, если б такое было возможно, вырезать это незаживающее нагноение, пусть даже оставив дыру в своем теле, но так было бы гораздо легче, правда.

харучие помнил эту тонкую талию, к которой прикасался в приступе нежности, ставший столь худым и высушенным майки был чрезвычайно прелестен, он закидывал свои худые ноги на плечи хару, а хару постоянно делал ему хорошо-хорошо, делал его своим, а майки делал своим — его.

харучие любил быть одинаково сломанным и сильным рядом с ним. бесконечно долго хотелось чувствовать его горячие пальцы в своем рту, бесконечно хотелось вновь почувствовать режущую боль в уголках рта, эту прелестную боль, сделай меня улыбчивым, майки, сделай меня сильным, сделай…

что ж, скоро закончится день.

харучие резко вдохнул воздух, неприятным колючим комком он протолкнулся в трахею. санзу едва ли смог разлепить глаза, его длинные ресницы слиплись от слез, превратившихся в корочки. на секунду пронзил страх, будто бы веки срослись, но все же, совершив титаническое усилие, он смог распахнуть их и осмотрелся. потолок, на потолке лампочка, она одиноко свисала на черном проводе, но не была включена. вокруг светло. уже день. или утро?