***

Осень в США мало чем отличалась от немецкой, разве что отсутствием красочных и громких фестивалей и другой атмосферой. Несмотря на это, Кристен больше любила «немецкую» осень. Сказывалась родственность и привычность, все-таки здесь она провела свои детство и юность. Здесь она сформировалась в полной мере.

На противоположном берегу реки Шпрее расстилался красно-желтый лиственный пожар, прячущий под своим огненным покрывалом темно-коричневые крыши домов. Германия давно погрузилась в столь великолепную и захватывающую осеннюю атмосферу. Она постепенно готовилась к предстоящим праздникам и фестивалям, что вскоре заполонят ее и не дадут населению спокойно спать. И даже угрюмо-серое небо, нависавшее над Берлином и подгоняемое речным холодным ветром, не омрачало бодрый настрой населения. Река бежала куда-то вдаль, за пределы человеческого поля зрения, стараясь как можно скорее вырваться из невидимого мрака Берлина, нависающего над жителями непробиваемым черным куполом.

Она убегала подальше от пронизывающего насквозь холода и животного страха. Страха неизбежного. Того, что неумолимо приближается, дышит в затылок и не дает расслабиться ни на секунду.

Кристен могла поклясться: в столице даже в солнечную погоду было темней и холодней, чем в других городах и землях.

Вдалеке, ближе к центру города, виднелись угрюмые небоскребы, мрачно возвышающиеся над лиственным заревом и внимательно наблюдающие за населением, подобно горгульям на карнизах готических сооружений двенадцатых–шестнадцатых веков. Кристен знала их как облупленных, побывав в каждом из них еще в детстве.

До Хэллоуина еще далеко, всего-то начало октября, но люди уже настороженны. Они со смирением ждут и гадают, кого из знакомых они смогут увидеть в роли хэллоуинских висельников в этом году.

Ни для кого не было секретом, что каждый десятый хоть раз, но сталкивался с делами Клана: брал деньги в долг, просил защиты или переходил ему дорогу. Это стало чем-то обыденным, хоть и не менее страшным.

В ночь с тридцать первого октября на первое ноября Группы Быстрого Реагирования и Ищейки — одни из главных помощников Босса — устраивают рейды по всей столице и казнят Неверных, чтобы потом развесить их на улицах города как праздничные декорации. Ночью, в темноте, никто особо не вглядывался, мертвец это или обычный манекен. После четвертого такого «розыгрыша» правительство учредило проверку всех декораций в виде висельников полицией, чтобы предотвратить контакт обычных граждан — особенно детей, беременных и пенсионеров — с изуродованными трупами. Это способствовало уменьшению звонков в 911 с криками и рыданиями о найденном утром трупе неизвестного мужчины или женщины, но не искоренило их полностью.

Бывало, трупы не находили днями, а когда находили, они больше напоминали лопнувшие арбузы, если успевали дойти до этой стадии. Погодные условия позволяли замедлить разложение, поэтому именно на Хэллоуин проводились подобные ритуалы.

Кристен помнит, как в детстве посещала с матерью разные фестивали, иногда и с отцом, если тот был свободен и в хорошем настроении. Она беззаботно играла с другими детьми и наслаждалась незабываемой атмосферой праздников. Была совершенно обычным ребенком. Без окружающих ее убийств, крови и оружия, коим был напичкан их дом. Если тщательно поискать, можно будет найти пистолет и в ее комнате. Их прятал отец под свой рост, так что для маленького ребенка было проблематично достать их и тем более ими воспользоваться.

Один раз отец, по ее нескончаемым просьбам и легким капризам, взял ее с собой загород. Она была всего лишь глупой маленькой девочкой, не до конца осознающей всего происходящего.

Она весело болтала ногами в воздухе и разглядывала красоты пригорода Берлина через тонированное окно внедорожника, от нетерпения сжимая в руке тряпичную куклу Мортис, на которой отец показывал наказания людей разной степени провинности. В машине, кроме нее, был только Вернер — личный водитель отца, — что отстраненно наблюдал за снующими в разные стороны мужчинами в строгих костюмах и изредка поглядывал и на нее саму через зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что все в порядке. В салон, кроме едкого запаха табака и какофонии дорогих одеколонов, проникал свежий уличный ветер и отголоски цветочных клуб, коих было здесь очень много.

Больше всего ей запомнилась большая клумба с белыми и желтыми розами, на которых она акцентировала больше всего внимания, пока не происходило ничего интересного. Желтый она не особо любила, предпочитая ему оранжевый или красный, но именно те розы показались ей очень привлекательными.

Когда раздался громкий хлопок, пронесшийся по пустой улице затихающим эхом, девочка вздрогнула и перевела взгляд на широкую спину отца, стоящего к машине спиной. Следующее, что удалось увидеть, — это три коренастых мужчины в обычной одежде, только изрядно изношенной и местами порванной, и с огромными пугающими татуировками на руках и лице. Они подхватили уже мертвое, но еще теплое, тело мужчины средних лет и, накинув на его короткую шею веревку, стали подтягивать его все выше и выше к ветке, пока ноги-тряпки не оторвались от земли и не закачались на легком ветерке.

Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.

Ей удалось разглядеть внушительную сквозную, как позже выяснилось, дыру во лбу трупа, откуда продолжала течь вязкая багровая кровь с мозговыми соками и частичками самого мозга. Струйки очерчивали его осунувшееся серое лицо с щетиной и срывались с подбородка вниз, на землю.

Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.

Она так и продолжила бы глазеть на качающийся труп, сдерживая — сейчас уже неизвестно — крик ужаса или чего-то наподобие восторга, если бы не тяжелая рука отца на хрупком тонком плечике. Она и не заметила, как они расступились и исчезли со «сцены». Тех троих уже не было, как и мужчин в костюмах. Осталась только она, отец и качающийся труп. Переведя взгляд расширившихся до размеров мячиков для гольфа глаз на отца, она только пропищала дрожащее «Папа, хочу домой». Отец ничего ей не говорил, не упрекал и не ругал, только посадил к себе на колени и закутал в свое пропитанное запахом дорогих сигар и пороха черное пальто. И долго укачивал, как младенца, хрипло мыча затертую до дыр немецкую колыбельную, которую пела ему еще гувернантка в далеком детстве.

На удивление, кошмары ее не преследовали, но неприятный осадок все равно остался.

Тогда она разлюбила те желтые розы из клумбы, в трех метрах от которой раскачивался труп должника.

Так равномерно и медленно.

Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.

Внимание Кристен привлекли размеренные шаги, хруст сухой травы и редких опавших листьев под подошвой дорогих черных туфель. Она не стала оборачиваться — знала, кто идет.

Мужчина намного старше присел на длинную скамью рядом и достал из кармана сшитого на заказ пиджака портсигар. Закурил, щелчком отправив потухшую спичку в пожелтевшую траву. На нем все еще был официальный строгий костюм, а светлые волосы были аккуратно убраны назад с помощью специального геля, чтобы длинные пряди не лезли в глаза. Значит, сегодня дел не особо много, и Исполнительный Комитет с Ищейками смогут разобраться со всем самостоятельно, не тревожа его. Пока близнецы и она не могут принимать участие в их делах, всем занимается Аццо — её дядя и младший брат её отца.

Взгляд Кристен скользнул по длинной черной трости с позолоченным набалдашником в виде головы ворона, которую Ян воткнул в землю между ног и опирался о неё облаченными в кожаные перчатки ладонями. «Снова колени болят» — промелькнуло в голове у Кристен.

С годами Яна встречали с тростью всё чаще. Аномальный рост и полученная в далеком детстве травма коленных чашечек проявляла себя всё чаще с каждым годом, причиняя мужчине боль при ходьбе, даже несмотря на перенесенную в том же детстве артроскопию, которая должна была облегчить ему жизнь. Баночки с обезболивающими и мази от артрита стали для Кристен чем-то обыденным ещё в одиннадцать.

— Верно говорят, мы начинаем ценить что-то, только после того, как потеряем, — хмыкнула Кристен, сильнее съежившись под острыми языками холодного ветра, прилетающего ей в лицо с реки, и спрятала мелко подрагивающие пальцы в карманы белого худи. — Вот только я не знаю, стоило ли это ценить, чтобы страдать от потери.

— Не беспокойся. Сейчас побеседуем и поймем, какие воспоминания оказались утеряны, — заверил её Ян, растрепав ее мягкие волосы, чем вызвал у Кристен легкую улыбку. Окинув быстрым взглядом внушительный шов на виске, мужчина моментально стал серьезней. — Сказали, чем был нанесен удар?

— Статуэткой ангела. На момент прихода персонала ее уже не было, — твердо произнесла Кристен, хмурясь от легкой боли в виске. Она чувствовала — отец старался действовать аккуратно и нежно, чтобы не причинить больше боли, но опухший и покрасневший шов все равно побаливал при легком натяжении кожи или прикосновении к нему.

— Забрал ее с собой, чтобы не оставлять главную улику.

Ему, как и Кристен, близнецы сообщили о приблизительных параметрах нападавшего и орудия, но он хотел убедиться, что повреждения не нанесли серьезный урон долговременной памяти.

Нанесли, как оказалось.

Близнецы вместе с наемными полицейскими прошерстили весь мотель и прилежащие постройки в поисках дополнительных улик или зацепок, но ничего найти не удалось. Нападавшему помог ливень, смывший следы подошвы и шин. Судя по кровавым брызгам в номере, нападающий бил что есть силы, с остервенением. Брызги были даже на потолке. Жаль, что не добил. Мог бы себя от лишних проблем избавить — или добавить еще.

— Что-то не так? — тихо спросила Кристен, поймав на себе липкий взгляд черных глаз отца.

Ян задумчиво осматривал ее бледное, как у мертвеца, лицо с синяками под голубыми глазами, а тяжелая грубая ладонь крепко удерживала за затылок, чтобы не делала лишних движений.

— Нет, — задумчивость как рукой сняло. На лицо мужчины опустилась привычная отстраненность и холодность. Кристен дернула бровью, хорошо зная, что означает такая глубокая задумчивость отца, но тут же пожалела об этом — медицинские нити дернулись, причинив боль. Кристен неслышно шикнула, тронув неслушающимися, ледяными пальцами рану. — Пошли в дом, осмотрю тебя в тепле.

Девушка соскочила с насиженного места и направилась следом за Яном, ускоряясь, чтобы идти с ним в ногу. Мужчина был намного выше её; его обычный шаг равнялся её — быстрому. Холодный ветер проникал под свободную толстовку, покрывая ее бледное кожу гусиной кожей и пронося по мощному телу легкую дрожь. Кристен сморщилась; хотелось поскорей попасть в теплое поместье и согреться.

Лесная тропа, соединяющая территорию поместье и левый берег Шпрее, была окружена глухим лесом, простирающимся на долгие километры вокруг и окружающие поместье со всех сторон. Прадед Кристен специально выбрал столь отдаленное место, тогда ещё глухой лес с маленькой полянкой на том месте, где сейчас располагалась небольшая белая беседка, для постройки огромного семейного гнезда, чтобы обеспечить только начавшему набирать обороты Клану Ренн необходимую конфиденциальность и безопасность, пути для отступления при облавах и задержаниях. Сейчас поместье было больше похоже неприступную крепостью, охраняемую по периметру десятками специально обученных солдат с автоматами, готовых стрелять на поражение в любого, кто сунется на территорию семьи Ренн без приглашения.

Сколько Кристен себя помнит, такое произошло только раз, когда люди с оружием ворвались в ним, а отец — заставил её с матерью тихо сидеть в самой отдаленной комнате крыла — библиотеке — и не высовываться, пока он не закончит с делами.

Она до сих пор помнит, как низкий мужчина, еле доходящий Яну до плеча, с уродливыми выцветающими татуировками на лице и шее, ядовито скалясь, говорил Яну о том, что женщины должны остаться в комнате, послужить гарантией того, что Ян не будет нападать первым, ведь под прицелом будут его жена и трехлетняя дочь. На что Ян лишь ответил, что не видит той же гарантии с его стороны, и приказал Керстин идти на второй этаж, ведь в этом доме главный он, и ему решать, где будут находиться его жена и ребёнок.

Внутри поместье было ещё больше, чем снаружи. Огромное помещение, служащее гостинной и обеденной зоной, служил также и своеобразной нейтральной территорией между двумя длинными крыльями, правое из которых принадлежало Яну, а левое — Аццо. Просторные светлые комнаты совсем не вязались с нравом их обитателей.

Дорогая мебель, отполированный до блеска паркет и узорные, побеленные потолки; большие, нарисованные на заказ портреты — всё здесь кричало о богатстве владельца. Особняк был фамильным, его построили еще во времена её прадеда, по его чертежам и под его чутким руководством. Он был архитектором по образованию. Помогал отстраивать город после первой, а потом и второй мировой, революций и других войн. Люди любили его, а он этим успешно пользовался.

Раньше, годов так до шестидесятых, поместье служил местом встреч приближенных Босса для осуществления сделок и переговоров, но позже, после рождения Яна и серьезных изменений политики Клана, встречи прекратились.

В большом отцовском кабинете было все необходимое для бумажной работы. Массивные дубовые шкафы забиты разного рода книгами. Каждый из них отвечал за отдельный раздел литературы — от научной до классической. Особое место там занимали книги по психологии и толстые медицинские пособия, помогающие Яну узнать и понять расположение «особенных» — как он их называет — точек давления на пленников. На одной из стен висит большой портрет их семьи — отец, ее мать и она сама, совсем еще маленькая. Ей на портрете всего пять. Большой лакированный стол из дорогого дерева с несколькими фотографиями у лампы, большими стопками документов и дорогими перьевыми ручками, которые он любит с детства.

Кристен невольно задержала взгляд на фотографиях и поджала губы. Самое старое фото, черно-белое, хранило в себе единственное более-менее нормальное, что было в его детстве, — его мать.

Ян никогда не рассказывал о ней, ни Керстин, ни ей. Он вообще избегал разговоров о своих родителях, умело переводя темы. Все, что Кристен знала — только то, что ее звали Лидия и родила она Яна рано, лет в шестнадцать.

Более новая фотография была с Аццо — день его выпуска из экономического университета, а другая — с ней и Керстин. Скользнув глазами по лицу матери, девушка неровно выдохнула и сжала кулаки. Было больно смотреть на нее, даже спустя столько лет.

— Ну что, готова? — немного помолчав, спокойно спросил Ян, заметив куда направлен взгляд дочери.

— Если отвечу — да, совру, — буркнула Кристен. Ян на это лишь хмыкнул.

Оа перевела на него взгляд, и мужчина ладонью указал на дорогое кожаное кресло прямо напротив портрета их семьи, параллельно натягивая на руки латексные перчатки вместо обычных кожаных, выуженные из нижнего, обычно запертого ящика стола, где у него лежали медицинские принадлежности. Девушка могла с точностью определить — что в каком ящике находится, ведь в детстве часто просачивалась в его кабинет, чтобы получше изучить деятельность отца или просто побаловаться с настоящим скелетом, стоящим напротив панорамного окна за столом, и которого она окрестила Альфонсом.

— Посмотрим, как крепко тебе досталось, — вновь произнес Ян, когда Кристен поерзала на гладкой черной коже, устраиваясь удобней. — Я изучил твои снимки и заключение дежурного врача с неврологом. Но хочу проверить тебя самостоятельно, чтобы убедиться в твоей работоспособности.

Кристен нервно хмыкнула от его слов. Такое, вроде бы обычное беспокойство родителя за состояние своего чада скрывало под собой диагностику на «вменяемость», которая определит — может ли она допускаться к делам Клана или нет. Когда Ян вновь повернулся к ней, в его руках уже был стакан с водой и снимки ее черепа. Подняв черную пленку с результатом, чтобы подставить их под пробивающиеся через большой прямоугольное окно лучи осененного солнца и лучше изучить их повторно, мужчина монотонно проговорил скорее для себя.

— У тебя трещина в височной области. Когда тебя нашли, у тебя отовсюду кровь шла. При таком масштабе повреждения ты могла остаться с лицевым параличом. Или парализованной полностью. Тебе повезло.

Девушка нахмурилась, но чувство облегчения, вперемешку со страхом, всё же заполнило её. Она не могла представить себя парализованной. Овощем. Это было бы страшнее ада. Стать беспомощной, перестать контролировать не только происходящее вокруг, но и собственное тело. Не ощущать ничего, но жить с мыслью, что оно предало тебя и больше никогда не станет слушаться.

— Ну-ну, что помрачнела? Не загоняйся так, — произнёс Ян, легонько щелкнув ее по кончику длинного носа. Он у неё отцовский, хоть и с небольшой горбинкой, как у матери.

— Я и не загоняюсь, — начала было отпираться Кристен, хмурясь еще больше. — Не очень весело слышать то, что я могла стать инвалидкой, если бы этот придурок не оказался слабаком.

— Загоняешься-загоняешься, — повторил Ян, надавив большим пальцем меж светлых бровей дочери и разгладив мелкие мимические морщины. — Думаешь, я не в состоянии определить, когда у тебя начинается стадия самокопания? Я не первый год тебя знаю, принцесса.

— Не называй меня так, — оскорбленно пробормотала девушка, но от теплой руки отца, что поглаживала ее щеку, не отстранилась.

— Раньше тебе нравилось, когда я тебя так называю, что изменилось?

— Взросление? — предположила девушка, хоть сама и не знала точного ответа на его вопрос. Ей не удалось почувствовать ту невидимую грань, после которой она стала агрессивно отторгать столь приятное и родное прозвище, данное Яном еще в раннем детстве из-за любви девушки к длинным пышным платьицам и украшениям.

Мама тоже её так называла.

— Все возможно, — спокойно произнес Ян, но, по-видимому, согласившись с дочерью. — Возьми.

Девушка сначала не поняла его просьбы, нахмурилась и непонимающе зыркнула на него из-под светлой растрепанной челки, но столкнувшись с серьёзными глазами мужчины, протянула руку к стакану. И промахнулась. Ее узкая ладонь проскользнула в миллиметрах от стакана. От столь непредвиденного исхода девушка на секунду шокировано округлила глаза, но быстро вернулась к прежнему внешнему спокойствию.

Попробовала вновь — результат был чуть лучше она задела стакан большим пальцем, но так и не обхватила его, промазав. Пару хрустальных капель, сорвавшихся со стакана от легкого толчка, приземлились на жесткий ковер кабинета, оставив на нем темные пятнышки, разглядеть которые в полумраке было бы сложно.

— Какого.? — хотела выругаться Кристен, не понимая причины своих промахов. Она видит стакан, тянет по направлению к нему руку, но каждый раз она уходит куда-то мимо. Рука не слушалась ее. Или мозг играл с ней злую шутку.

— Ничего страшного, попробуй еще раз, — спеша утихомирить негодование дочери, произнёс Ян, терпеливо дожидаясь удачного результата. — Легкое нарушение координации не редкость при травмах мозга. Сосредоточься. Нет, ты должна взять его одной рукой, — хмыкнул мужчина, когда Кристен попыталась облегчить себе задачу, схватив стакан с двух сторон. — Вот так, ты молодец.

С четвертой попытки девушке все же удалось забрать ненавистный стакан, хоть и пролив еще несколько хрустальных капель на ковер. Она чувствовала, как закипает от осознание своей беспомощности. Она и не замечала этих нарушений, списывая их на усталость и адскую головную боль, слишком торопилась в Германию. Великолепно! Не просто упустила кого-то, но и нормально чертов стакан теперь взять не в состоянии. Вот потеха. Хотелось швырнуть его в стену, но она быстро избавилась от соблазна. Отец таких неконтролируемых вспышек агрессии не потерпит. Особенно в своём кабинете.

— Ты писала, что не помнишь, зачем пошла в мотель.

— Да, — ответила девушка немного растерянно. Проблемы с координацией выбили ее из колеи. Она сдавила стакан в ладонях, цепляясь за его отрезвляющую прохладу.

— Ничего вспомнить не удалось? Или, может у тебя есть предположения, кто это мог быть? — снова спросил мужчина, усаживаясь в кресло напротив, чтобы быть с ней на одном уровне. Показать их равноправие в данный момент. — Например, враг?

— Однозначно враг, но я не знаю, кто это, — честно сказала Кристен, хоть и немного пристыженно. Глаза ее забегали по помещению, цепляясь за нарисованное масляными красками лицо матери, скелет, фотографии отца в молодость — и одновременно ни за что. Стыдно. Невероятно стыдно. Хочется провалиться сквозь землю и не высовываться ближайшие лет сто для надежности. — Ганс сообщил мне параметры нападавшего, но никто с такими — мне не известен.

— Член семьи?

— Нет, точно нет. В комнате были найдены тёмные волосы. Он не подходит по параметрам, — быстро ответила Кристен, хмурясь. Зачем отец приписывает ему их родство? Приписывать людей, не подходящих под их стандарты, к семейному древу — оскорбление.

Отличительной чертой Клана Ренн с конца девятнадцатого века было то, что фамилию Ренн носили исключительно высокие мужчины блондины, ведь четыре поколения подряд в Клане рождались лишь мальчики. Рост мужчин всегда превышал два метра — рост самого высоко члена Клана составляет двести шестнадцать сантиметров, — поэтому девушек им всегда подбирали соответствующих — не ниже ста восьмидесяти. Обязательно блондинок. С голубыми или карими глазами. Чтобы они полностью подходили под параметры Клана и могли сохранить идеальные черты будущих представителей Клана.

— Кристен, кто убил твою маму? — резко спросил Ян, наклонившись вперед.

Его лицо за секунду осунулось, посерело, а под глазами залегли чудовищные тени, подчеркивающие его черные, как бездна, глаза. Кабинет погрузился в полную темноту, несмотря за свет за окном, оставив нетронутыми только ее с Яном. Кристен с трудом сглотнула вязкую, как смолу, слюну, чувствуя бегающие по спине табуны мурашки и встающие по всему телу волоски. Отец становился таким крайне редко, только в крайних случаях, когда кто-то осмеливался опускаться до оскорблений Керстин или ее самой.

Оскорбить жену Босса или его законного ребенка — подписать себе смертный приговор и самостоятельно забить гвоздь в крышку своего гроба.

— Кристен, назови мне его имя, — приказал Ян жестким тоном, ощущавшимся стальной хваткой на горле.

Он сдавил ей глотку, мешая издать и слабого сипа, не мечтая уж о полноценном вдохе.

— Я… — начала Кристен и неожиданно запнулась.

Осознание ударило ее по и без того больной голове той самой статуэткой ангела повторно, ещё больнее, чем в первый раз. Раздробило ей череп окончательно, оставив лишь месиво из костей, мозга и крови. Она не знает, как зовут убийцу ее матери. Она вообще не помнит, кто это был. Раз за разом воссоздавая в голове события двенадцатилетней давности, что отпечатались в её подсознании болезненным клеймом, она не видела убийцу. Кристен могла с точностью назвать погоду за окном, что говорила мать и во что они были одеты, чувствовала под пальцами мягкую ткань белой норковой шубы и немного колючих варежек, висящих на резиночках, но момент убийства матери стерся, как стирают ластиком неудавшийся рисунок. Криво, с дырками в бумаге и потертостями. Неровно. Воспоминания не клеятся в один сплошной цикл. В один момент мама ещё смотрит на неё, встревоженно и с ужасом, из гостинной на первом этаже и показывает рукой на дверь её комнаты, безмолвно просит вернуться туда и подождать, а в следующий — лежит на полу с длинной ножевой раной на весь живот и всё ещё смотрит на неё своими стремительно стекленеющими, теряющими остатки жизни глазами.

Нет, не она смотрела на неё.

На неё смотрел мертвец.

Тот, кому была уготована ужасная смерть и гроб в тридцать лет.

— Я-я… Я не знаю, — она чувствовала, как задыхается. Попалась. Капкан захлопнулся на шее. — Я-я не помню… Я н-ничего не помню…

Она истерично шептала несвязную чушь, возвращаясь к одному — она ничего не помнит. Воздуха стремительно прекращало хватать в судорожно сжимающихся легких, и Кристен казалось, что сейчас она потеряет сознание от необъяснимого страха. В глазах всё плыло и плясали чёрные пятна, мешающие рассмотреть хоть что-то. Лицо отца поплыло, искривляясь в психоделическую гримасу, и почернело, приобретая всё более и более чудовищные, не имеющие ничего общего с человеческими, черты. Она чувствовала — задыхается. Неизвестно откуда взявшийся страх сдавил грудную клетку, словно питон жертву, и никак не хочет отпускать, наслаждаясь её мучениями и беспомощностью. Что-то громко хлопнуло в руках, но девушка не особо обратила на это внимание.

Кто он? Кто он? Кто он? Кто он? Кто…

— Кристен! Кристен, дыши, — быстро произнес мужчина, упав перед Кристен на колени, которые моментально отозвались тугой болью, которую моментально перекрыл несвойственный ему испуг. Большие ладони крепко обхватили побледневшее от страха лицо девушки, принялись оглаживать её впалые щеки. — Кристен, дыши вместе со мной. Сосредоточься на моем голосе. Ты в безопасности. Ты дома.

Она слышала, как через толщу воды, как отец зовёт её, словно бы кто-то насильно погрузил её в наполненную доверху водой ванну и грубо удерживал, чтобы не дать ей и крохотного вдоха сделать. Что есть силы она вцепилась ему в запястье, царапая их короткими ногтями до красных отметин. Сердце бешено колотилось, отдаваясь пульсацией в висках и неприятным стуком в горле, что так нервировали ее даже в таком состоянии. Ей хотелось спрятаться. Спрятаться, как маленькому ребенку, боящемуся монстров из темных углов.

Пальцы бесконтрольно дрожали. Ей было жизненно необходимо схватиться за что-то, иначе падение в пугающую темноту было бы неизбежным.

— Вот так, молодец. Только дыши, — приговаривал Ян, поглаживая её впалые щеки со скатывающимися по ним крупными каплями холодного пота. Понимание происходящего пришло неожиданно, свет снова начал проникать в помещение, а окружение перестало плыть. Она все еще не могла полностью контролировать себя, но приступ удушья и страха как рукой сняло. Будто и не было их.

С опозданием пришла и острая боль в ладонях. Девушка непонимающе посмотрела вниз, но вместо стакана воды обнаружила кровавые осколки и лужу из воды и крови в ногах.

— Отдай мне их, — попросил Ян, разжимая крепко сжатые кулаки дочери и осматривая глубокие раны на чужих ладонях. Кровь не переставала сочиться из ран, стекая до локтей, пропитывая толстовку и брюки. — Все хорошо. Такое случается. Я не сделаю тебе больно.

— Что со мной? — слабо подала голос Кристен, затравленно осматривая платиновую макушку отца, пока тот старательно вынимал из израненных ладоней осколки. Больно было. Но девушка была благодарна, что он старался делать это медленно и аккуратно. По щеке стекло что-то холодное. До нее наконец дошло, что она плакала. По-настоящему. Последний раз по-настоящему она плакала лет в пятнадцать, когда компашка избалованных детишек заперла ее в темной подсобке в школе и не выпускала час, смеясь и гадко шутя над ее истеричными криками и рыданиями. Она тогда ногти и кожу содрала, бросаясь на тяжелую дверь.

Повсюду мерещился он.

— Паническая атака. Ты крайне эмоционально отреагировала на травмирующие воспоминания, как итог — беспричинный страх, — спокойно объяснил Ян, никак не комментируя ее слезы.

По приказу Яна, служанки спешно принесли им все самое необходимое для процедуры и удалились, напоследок одарив девушку непонимающе-испуганными взглядами. Кристен обязательно бы разозлилась, бросила бы что-нибудь резкое и грубое, но собственное замешательство сделало свое дело и не дало ей нагрубить. Ян осторожно чистил ее ладони от мелких осколков и аккуратно, с профессионализмом зашивал их, бинтуя сверху стерильными бинтами. Девушка в какой раз обрадовалась, что отец в молодости выбрал медицину и выучился на хирурга. Не пришлось обращаться в больницу или ждать кого-нибудь из университетских товарищей Яна, которых у него было немало.

Многие из них являлись его надежными информаторами с момента выпуска из медицинского университета и устройства на работу, и каждый из них готов был помочь ему, удержать язык за зубами или наоборот — открыть рот в нужный момент.

— Тренировки на время отложи, швам нужно зажить, иначе снова откроются и будет ещё больней, — и ещё множество наставлений о специальной мази для быстрого заживления, смене повязок и обработке ран. — Если все будет хорошо — снимем швы через неделю, но до этого момента, повторю еще раз, никакой физической активности и подъема тяжестей. Почувствуешь, что что-то не так, сразу приходи. Не хватало подхватить заражение крови. Сепсис тебе ни к чему.

— Обязательно оканчивать всё устрашающими диагнозами? — недовольно спросила Кристен, хоть и не чувствуя какой-либо злобы на отца. Все-таки он просто сказал о возможных последствиях, стоит ей забить на швы и не выполнять его указания. Вот только по его предостережениям и выводам — она давно труп. А сейчас перед ним сидит всего лишь ее оболочка. Прогнившая душа, не понявшая своей кончины.

— Огрызаешься — хороший знак, — тихо подметил Ян. И, хмыкнув, продолжил. — Кроме селективной амнезии, никаких диагнозов я тебе не ставил. Только предупредил о последствиях. А сейчас я рекомендую тебе пойти в свою комнату и попробовать уснуть.

Ян кинул на нее короткий взгляд из-за плеча, тщательно оттирая медицинскую сталь от её крови. Их пронзительный звон раз за разом врывался в ее сознание, выбивая из ума ненужные мысли. На кофейном столике мирно стоял большой графин с хрустально-чистой водой и такая же чистая миска, только уже с красной, кровавой водой. Кристен еще секунду внимательно осматривала свои перебинтованные руки, но, услышав отца, открыла было рот, чтобы возразить, как вдруг он перебил ее, не успев она и звука из себя выдавить.

— Не спорь, иначе вколю снотворное, — холодно пригрозил Ян и отвернулся обратно к столу. — Твой организм слишком истощен. Нужно дать себе отдохнуть. Иначе в один момент мне позвонят и сообщат, что ты лежишь в отключке или остановкой сердца.

Кристен сразу стушевалась. Поджала потрескавшиеся от холода губы, переведя взор на окровавленные осколки, лежавшие в металлической чашке. Кровь на них давно запеклась, сделав стекло темно-красным. Было интересно изучать их, если забыть, что это ее кровь. Чем-то расположение и форма осколков напоминала ей белую розу с красными кончиками лепестков.

Такие же розы она принесла матери на могилу в одиннадцать.

Тошно.

Залетев в свою комнату подобно урагану, Кристен опрометчиво занесла сжатую в кулак руку, чтобы выместить всю скопившуюся злость через удар в большую боксерскую грушу. Но боль в швах вовремя отрезвила её, предотвратив ещё более жгучую боль и возможный пронзительный крик. Девушка зло зашипела, «стряхивая» с поврежденной ладони боль и расхаживая по комнате кругами. Хотелось взвыть от ярости. Крик рвался из горла, раздирая его острыми когтями и причиняя невыносимую боль, но она упрямо стискивала зубы до боли и сжимала губы в тонкую полоску, чтобы ни один непрошенный звук не вырвался из груди. Ей не хотелось, чтобы кто-то понял, насколько она беспомощна.

Тест она определенно не прошла — напрягаться не пришлось, чтобы догадаться — а значит, придется развлекать себя все то время, пока отец не допустит ее к работе. Она не могла сидеть сложа руки, просто не привыкла к этому. Это недопустимо. А что ей делать, если, заработав амнезию, ее отстранил от работы сам Босс? Шататься по особняку, как тупой зомби, — не вариант. Рано или поздно ей это надоест и придется искать себе другое занятие. В здания Клана ей вход воспрещен с того момента, как отец сказал «Я подумаю» перед ее уходом из кабинета, а других мест, куда можно было пойти и расслабиться, у нее не было. Или есть? Нужно будет как-то ускорить возвращение памяти или хотя бы избавиться от возобновившихся приступов панических атак.

Упав лицом в мягкую подушку и испортив идеально заправленную кровать, девушка раздраженно выдохнула от своего же пренебрежительного отношения к идеальному порядку в комнате. Она с детства была рьяной перфекционисткой, требующей всего идеального и подходящего к ее заоблачным стандартам, и впадала в истерику или гнев, когда это «что-то» не подходило.

В просторной комнате царил идеальный, почти стерильный порядок, созданный ей самой. Служанкам она запрещала делать что-то, кроме аккуратного протирания пыли и влажной уборки, а потом критично проверяла расположение предметов чуть ли не по линейке. Она могла нехотя согласиться с тем, что некоторые вещи лежат там, где априори не должны, но так было даже лучше — найти их могла только она сама и больше никто другой.

Мягкий матрас и подушка, что так приятно охлаждали кожу и расслабляли напряженное тело, сделали свое дело, и девушка не заметила, как начала неизбежно задремывать. Стоило на секунду прикрыть глаза, как вымотанный панической атакой и амнезией мозг воспринял это как сигнал к отбою. В последние дни она засыпала по щелчку фантомного пальца в любом месте и любое время, позабыв о появившихся два года назад неизвестных проблемах со сном. Тяжелые веки слипались и отказывались открываться, отчаянно намекая на усталость. И девушка подчинилась. Притянув к себе длинную подушку, обняла её всеми конечностями и плотно вжалась в атласную ткань щекой, как во что-то важное, жмурясь до белых пятен. Неизвестность пугала, и Кристен хотелось как можно скорее провалиться в сладкую дрему, лишь бы не чувствовать на себе её удушающее давление.

Она не чувствовала, как отец бережно накрыл её покрывалом и погладил по светлым волосам, внушая спокойствие и безопасность.

Он никогда не навредит ей. Никогда. Она прекрасно это знает.

***

Мужчина не считал, какую по счету сигарету выкуривает, а по месиву из грязи, окурков и другого дерьма нельзя было точно это определить. Да он и не пытался. От осеннего холода пальцы, продрогшие до костей, дрожали сильней, чем от страха. Он сидит на обочине междугородней трассы уже час, безостановочно куря и вливая в себя дешевый алкоголь из круглосуточного магазина, где он закупился аккурат перед приходом Кристен.

В его планах не было убивать ее. И вообще встречаться с ней.

За эти дни ему удалось отъехать на приличное расстояние от Филадельфии, что давало ему больше шансов на спасение. Он знал, что прибывшие Ищейки и наемные полицейские будут тщательно прочесывать город и прилежащие населенные пункты в его поисках. Знал и надеялся, что успел убежать. Снова отсрочить свою смерть.

Ему это удавалось двенадцать лет, почему же сейчас не получится?

На улице непроглядная тьма, дальше собственного носа ничего не увидишь. На далекие мили расстилается пустота и редкие заправки. Каждый раз, стоило вдалеке появиться слабому свету фар или любому намеку на людей, он испуганно прятался на полу салона дешевого пикапа без номеров, лишь бы никто не засек. За годы в бегах его паранойя возросла до критичной, при которой прикрыть на секунду глаза не получалось без панических мыслей об опасности. Все время казалось, что прямо сейчас перед ним появятся те, чьи жизни он отнял, или, что еще хуже, живые.

Живые хуже мертвых. Он давно это понял.

Навредить могут только живые.

Раскрыв сухую ладонь, Абрам заинтересованно осмотрел свой трофей, в очередной раз осознав, насколько быстро летит время. Он и не догадывался, что у такой суки, как Кристен, может быть обожатель. Вчера еще ей десять было. От воспоминаний он вздрогнул и сделал очередной большой глоток дешевого пойла, морщась от его мерзкого вкуса. Он даже не опьяняет. А может, стресс не дает мозгу отключиться.

В нагрудном кармане, прям под сердцем, лежала изрядно измятая фотография Керстин. Она на ней веселая и милая. На ней ей двадцать пять. Когда Ян отдал ее, чтобы он наконец отстал и не мозолил глаза, Абрам сохранил только кусок с девушкой и племянницей. Они ему ничего не делали, чтобы он их ненавидел. Можно сказать, любил.

Но все равно убил.

Убил, не раздумывая.

Вот как сильно ты их любишь.

Глаза слезятся. Может от едкого дыма сигарет, может от боли. Он не обращает на них никакого внимания. Скоро рассвет. Нужно выдвигаться дальше. Сначала поспать хоть полчаса. А потом бежать и не оглядываться. Чтобы сохранить свою никчемную жизнь и волочить свое жалкое существование еще хотя бы год. Жить хочется не особо, но он продолжает бегать от смерти. Умирать страшно. Кто бы мог подумать.

Слабаки умирать боятся.

Они думают, что хотят подохнуть поскорей, но сами поджимают хвосты при очередной тщетной попытке. Потеха да и только.

Ничего другого от него ожидать не следовало.