Проходит зима, затем другая — растёт девочка, крепнет духом и телом и почти уж забывает, каково ей жилось раньше: в суровых руках госпожи Глемсель находит она забвение, в льдисто-голубых глазах тонут обломки прошлого.

      Не раз говорит наставница, что давно о дочери мечтала — да только матушкой звать неохотно позволяет; а как минует Гримгерде седьмая зима — отводит её тем же вечером в богатый дом далеко за городом. По правде, не один там дом, а целая деревня, где жизнь кипит — пусть и не строят обычно деревень в глухом лесу, куда даже тропы не проложено.

      Однако не позволяет Глемсель долго гулять и осматриваться: сразу ведёт к себе домой да за книги мудрёные сажает.

      Не ошиблась она: всё на лету ловит смышлёное дитя. Любая книга девочке в радость, будь то учение А́льдри или заговоры злотворные, что не каждая взрослая сестра осилит. Как откроет — так и сидит от заката до рассвета; а порою, кажется наставнице, и сама что-то сочиняет да додумывает.

      — Отчего мы все служим Альдри? — спрашивает она в одну из ночей, пока Глемсель покрывает её лицо и руки ритуальными узорами, похожими на переплетённых змей. Дивится наставница: сколько уж книг прочла юная Гримгерда — а вопросов до того не задавала.

      — Что же ты, воронёнок мой, — ласково молвит Глемсель в ответ, откладывая кисть и чашу с едкой чёрной краской, — полно у Альдри прислужниц, ни к чему ей новые. Мы нужны ей, как воздух — пламени, а она нужна нам, как пламя — народу в суровую зиму. Да и не видано нигде, чтобы одна сестра другой служила — а ведь у нас, милая, с нею одна матушка. Та, что лежит недвижно на дне Фьо́трхейма, преданная и окованная безвинно — та, что жизнь свою и плоть отдала, чтобы мы ходили по земле.

      — И она призовёт нас, когда придёт время, и вознаградит за каждую душу, что мы к ней приведём? — подхватывает Гримгерда и поднимает на наставницу чёрные щенячьи глаза.

      — Истинно так, воронёнок мой, — кивает та, расплетая её куцую смоляную косичку, — истинно так.

      Смолкает ученица и закрывает глаза; очень уж часто из уст госпожи Глемсель имя Альдри звучит — в разы чаще, чем самой Гримгерды имя. Оттого и сама порою представляет, умаявшись после долгого чтения, фигуру жуткую и могучую — суровую, как мать, но заботливую, как старшая сестра, со стальной десницей и всевидящим алым взглядом. Плащ её чёрный развевается шире, чем парус самого огромного драккара во флоте кюны, а лицо наполовину обезображено — так, что даже те из сестёр, кому наяву её увидеть посчастливилось, со страху не запомнили ничего.

      Когда Гримгерда восходит к алтарю и принимает из рук Глемсель чашу со жгучим зельем — так хорошо от него и так дурно! — она и сама чувствует, будто касается её ледяная когтистая рука — не властно, но покровительски. Но нет, морок это всё: коль Альдри лишь над мёртвыми властвует, то до неё, живой, едва ли дотронуться может.

      Женщины, которых зовёт наставница сёстрами, одеты чудно и раскрашены: в городе таких не увидишь. У каждой то перья на одежде, то шкуры, то звериные черепа: только Глемсель и тут всех затмевает. Амулет обсидиановый на ней и тяжёлая роба, рунами расшитая — а к робе оленьи рога приделаны: так, что кажется, будто прямо в спину вросли. Почтительно отступают перед нею сёстры, головы преклоняя; говорила наставница Гримгерде, что на то и прозвана средь них Старшей — Альдри, дескать, сама поставила её надо всеми, чтобы та несла истину от её имени.

      — И когда уста наши истлеют, а очи поблёкнут, — Глемсель с хищной улыбкой вынимает из-за пояса кривой ритуальный клинок, — вороны унесут нас в её чертоги, воительницы в доспехах из чёрной стали проведут нас к её трону. И мы встанем в их ряды свободными от оков смертности — до новой Великой зимы.

      — До Великой зимы, — подхватывают сёстры и крепко берутся за руки. Ни одна не отводит глаз, не вздрагивает, не выходит — лишь сильнее смыкается круг, пока Глемсель вырезает руны на теле Гримгерды. И вспыхивают огнём свежие раны — но не велено ей ни кричать, ни плакать: то лишь первое из испытаний, что уготовила для неё Альдри.

      Глемсель обещала, что второе ученице больше полюбится: вспоминает Гримгерда эти слова, когда в двери, подталкивая в спину, заводят мужчину и юношу в длинных белых балахонах. Связаны они, но без надобности: так медленно ноги волочат, что после первого же шага в сторону оземь бы рухнули.

      Морок ли это, истина ли? — Гримгерда застывает, увидев побелённые исхудавшие лица отца и брата. По обыкновению, надобно на ритуале лишь одну жертву Альдри отдавать — но, видимо, так уж любит достопочтенная судья дочь названую, раз уж сразу на две расщедрилась.

      Не сразу узнают они ни Гримгерду за ритуальным раскрасом, ни уж тем паче — городскую судью. И не шевелится ничего у юной сейды в душе; ни злорадства в ней нет, ни скорби — лишь о том её мысли, чтобы не дрогнула худая, не набравшаяся силой рука да не выронила клинок.

      — Пусть Альдри примет их, — молвит Гримгерда и прикрывает глаза, когда тела, окрасившись алым, безжизненно повисают на верёвках, а Глемсель забирает клинок из её оледеневшей ладони.