Так и живёт Гримгерда в общине зима за зимою, с порядками новыми свыкаясь; любят и балуют её сёстры, но лишь у одной ищет она заботы и ласки. Не мыслит уж она жизни без госпожи Глемсель — пусть и тяжелы порою её требования, пусть и приходится порою шипеть от боли, взрезая запястья и окропляя рунические камни кровью.
Полюбилась Гримгерде больше всего другая наука: травы разные собирать, смешивать в дымящейся чаше да десятикратно усиливать заговорами, получая диковинные зелья и опасные яды. А порою сёстры, на радость юной сейде, приводят на заклание пленников и провинившихся слуг — дабы могла та лишний раз изобретение испытать и поглядеть, что станется от него с людским телом.
Вот и сидит она временами у постелей обречённых — наблюдает, как постепенно искажаются мукой лица, как стекленеют глаза и белеют губы в предсмертном судорожном вздохе. Как оборачивается кровь трупным ядом, как прорастают сквозь кожу шипы чёрного льда; как скверна разъедает изнутри измождённые тела, заставляя несчастных отхаркивать куски полусгнивших внутренностей.
Ночи напролёт может она так наблюдать, забывая о еде и сне и лишь изредка записывая увиденное — на благо общины и на гордость госпожи Глемсель.
В одиннадцатую зиму, когда слуги, по обыкновению, уносят ещё тёплое тело, вопрошает вдруг Гримгерда: отчего юношей после жертвы земле предавать принято? Это и для простых-то людей расточительность небывалая, а для неё, познавшей некогда муки голода, и подавно. Альдри, мол, нужны лишь души, плоть-то ей ни к чему — а жертвенный юнец не хуже барашка или поросёнка, разве что мяса на костях поменьше. Но коль даже так, всё равно всяко лучше сёстрам, чем червям да воронам.
После той ночи принимаются остальные косо на Гримгерду смотреть — одна лишь госпожа Глемсель улыбается от гордости за себя да за чудовище своё ручное.
Воистину, хоть и превосходит она ученицу во всём — в жестокости могут они сравняться.
Как входит Гримгерда в возраст, предлагают ей сёстры приглядеться к юношам, что в общине за хозяйством следят да досуг скрашивают, — да только нет места плотским утехам в её воспалённом разуме, как бы ни вертелись рядом полураздетые слуги, как бы ни сверкали подведёнными глазами в её сторону. Наставница-то, напротив, без мужчины в опочивальню ни ногой; а порою, шепчутся сёстры, развлекается тем, что берёт сразу по двое и заставляет друг с другом сношаться — ей на потеху. Правда, после такого их и убивать сразу приходится, чтобы не заразили сестёр срамными болячками — но на всё воля Старшей, безграничная и непостижимая.
Впрочем, Альдри благосклонна и к ним тоже: учение говорит, что истинно преданных забирает она в свои чертоги, позволяя и в смерти оставаться с хозяйками.
Один из таких слуг, вечно в пух и прах разодетый да украшениями увешанный, вокруг госпожи Глемсель вьётся особенно часто, выбивая себе место в любимчиках. Гримгерда всё ждёт, когда и его позорная участь настигнет — да только наблюдает вот уж несколько зим, как он вечерами сперва наставнице за столом прислуживает, а потом и в покои её заползает ядовитым змеем.
Видать, и впрямь понравился пуще остальных: так нежно смотрит на него госпожа Глемсель, как на саму Гримгерду в жизни не смотрела, — может, и зажену бы позвала, не будь её жизнь завещана Альдри да сестринству.
— Богиня моя, владычица, — слышит Гримгерда за дверью приглушённый шёпот, проходя однажды ночью мимо опочивальни наставницы, — вижу я, как тяготят вас смертные узы: вижу пелену мрака на ваших очах. Готовы ли вы? Быть может, кто-то ещё из сестёр…
— Нет, Ми́льдемунд: ни одна из них не создана столь же мудрой, — молвит в ответ голос Глемсель. — Лишь я способна взглянуть смерти в алое око — и нет во мне страха, ведь знаю: пустым будет моё видение.
Гримгерда на цыпочках подходит к приоткрытой двери и всматривается в щель: стройная фигура юноши, едва озарённая пламенем свечи, сидит на коленях у постели наставницы.
— Верю я, верю, — шепчет Мильдемунд, подавшись вперёд, — но нет мне покоя — оттого, что вижу, какая преграда стоит меж вами и вечностью. Растёт она, крепчает с каждым днём, сама не осознавая своей силы; вниз вас тянет, удерживая от…
Юноша замолкает, когда Глемсель грубо хватает его за подбородок.
— Кто же молвит твоими устами, и отчего тебе так не хочется верить? — медленно и спокойно спрашивает она — таким голосом, каким с Гримгердой заговаривает, наматывая на руку толстый кнут. — И кто ты сам, юный Мильдемунд?.. Мудрая сейда, даром что в мужском теле? Иль подлый похотливый змей с прекрасным лицом и тёмной душой?
— Кем прикажете — тем и стану для вас, владычица, — отзывается он, и уходит Гримгерда прочь, погружённая в раздумья.
А в одну из следующих ночей изрезывает госпожа Глемсель лицо серпообразными ранами, похожими на закрытые глаза, — пред тем, как пройти обряд, доселе неизведанный. Говорят, позволяет он видение собственной смерти узреть — в той форме, в которой Альдри позволит, — оттого и должна пытливая сестра уподобить ей своё смертное тело.
На сам обряд Гримгерде по младости даже глядеть не велено — да вот только после него едва узнаёт она наставницу, побледневшую да бредящую.
— Я видела мрачный её силуэт… она поднимется из-под земли и явится за мной, оставляя на пути лишь голые кости. Жуткая, чёрно-алая… в окружении воронов и змей… — исступлённо шепчет госпожа Глемсель, ворочаясь на скомканных простынях и захлёбываясь словами, — без сомнения, то Альдри сама придёт по мою душу; она принесёт мне смерть и встанет на моё место, как и было суждено. И тогда мы… сёстры… обретём…
Ледяной озноб снедает её, а глаза до сих пор распахнуты в ужасе: настолько сильно вросло видение в её разум. Гримгерда, вымочив в травяном настое платок, прикладывает его ко лбу наставницы и встаёт на колени перед её постелью.
— Не хищница ведь Альдри, а жница, — спокойно молвит она и расправляет смявшееся одеяло. — Чтобы ради одной — да вознеслась? Если убить кого желает, то чужими руками это делает, а чьими именно — на то уж её воля; да и к тому же давно ведь не появлялась она за пределами владений своих.
Глемсель, успокоившись, с трудом приподнимается на постели.
— В том и дело: гласит же учение, что поднимется она из Фьотрхейма однажды, поставив другую на место своё. Всегда я знала, что суждена мне великая судьба, но это… нет для меня большей чести, нет лучшего признания моего могущества.
Открывает Гримгерда рот, чтобы ответить, но тут влетает в горницу Мильдемунд, едва не роняя браслеты с холёных запястий.
— Владычица! — восклицает он и горестно заламывает руки. — Что же с вами станется?! Тревожно сёстрам, а мне — и подавно… На кого общину теперь оставите?
Подбегая к постели, он будто невзначай Гримгерду оттесняет да слова ей не даёт вставить своими скорбными возгласами. Растекается по щекам чёрная краска, будто поплывшая от долгого плача — или старательно размазанная пальцами. Ему бы, стервецу, только смерти её и ждать!
Однако не похожа госпожа Глемсель больше на умирающую: одной лишь Гримгерде дано видеть редкие моменты её слабости, одной лишь названой дочери дано знать её настоящую. Завидев любовника, вновь обретает она прежнюю суровость; вновь зарастает колкий лёд во взгляде её, многолетний и незыблемый.
— Делами лучше пойди займись, а не уши грей, — шипит Гримгерда сквозь зубы, не выдержав. — Не тревожь сейчас наставницу — а лучше вообще не лезь, коль не звали.
Мильдемунд поднимает на неё лукавые лисьи глаза.
— Так в том и дело, что звали, — с плохо скрываемой дерзостью в голосе отвечает он. — Сёстры на площади собрались, хотят знать, что Старшая увидела.