— Она своенравна, — наставляет госпожа Глемсель ученицу, облачённую в скромное и светлое одеяние послушницы, — но не глупа, как бы тебе ни казалось поначалу; лишь в том её истинная глупость, что суть свою не приняла до сих пор. Просочись в её разум, отыщи её слабость — и приведи ко мне, чтобы стала она нашей сестрой.

      Гримгерда опускает голову; выбиваются из-под светлого капюшона пряди, не привыкшие к косам. Приказ наставницы резок и труден, но за семнадцать зим не впервой ученице идти туда, куда укажет вездесущая длань Старшей; на этот раз зоркий глаз её пал на молодую дочь девы щита, снискавшей славу в давней войне с Эрлендрой. Дитя двух кровей, призванное пойти по матерним стопам: вновь разгорелось меж странами пламя вражды, и эта Хьяльмви́да-Со́эрли стала одной из последних, кого оно захлестнуло.

      И вот настаёт день, когда Гримгерда по наущению наставницы в послушницы подаётся — в помощь девам щита на раздираемой сражениями чужой земле. Не впервой ей слышать стоны боли да видеть разверзнутые раны — но в диковинку боль облегчать, а не причинять самой.

      Вместе с прочими целительницами делает она свою работу в поте лица: перевязывает, зашивает, отпаивает… Трудно — но не трудней прочих поручений наставницы; страшно — но не страшней, чем слышать у дверей горницы тяжёлые шаги, когда ночь темна, а госпожа Глемсель рассержена. И так шаг за шагом подбирается Гримгерда к своей цели, тихая и никем не заметная; худобой и робостью больше на юношу похожая — или на тень, что исчезает от первого солнечного луча.

      Впервые они встречаются взглядами, когда одна из дев щита истекает кровью у Хьяльмвиды на руках: с таким не живут — и эта бы погибла, не будь Старшая столь проницательна. Все замолкают, когда рана умирающей понемногу затягивается — и лишь Гримгерда, взывая к Альдри, надеется, что кровь не просочится сквозь её собственные одежды.

      Такова она, кровожадная сущность сейда: сколько бы ни хотела получить — отдать придётся равноценно, если не больше. Хьяльмвида замирает, дивясь силе юной целительницы, — но знает Гримгерда, что напрасно её ликование.

      После, оправившись, просит она позволения окончить работу — и после первой же ночи ни шрама, ни царапины не остаётся на теле воительницы. И не догадываются остальные, как так вышло — даже когда недосчитываются пары эрлендских пленных, а затем находят их мёртвыми, в ранах, каких не бывает ни от меча, ни от стрелы.

      Всё реже вспыхивают тут и там стычки да сражения, и наконец заключает Халльдисхейм с Эрлендрой перемирие, чтобы дать мёртвым покой да написать весточку-другую тоскующим матерям. Знает сейда, что однажды Хьяльмвида вновь призовёт её — так и случается.

      — Два сезона уж минуло, — слышит Гримгерда, запирая за собою дверь, — а всё так же она недвижна, словно статуя. Ни печать разложения не тронула её лицо, ни румянец жизни — как так может быть? Наказывают ли нас богини, испытывают — или просто потешаются?..

      Сейда подходит к ложу. Исцелённая ею воительница и впрямь на каменный идол похожа, будто нет в ней ни капли живой крови, а волосы наполовину распущены и по-старушечьи белы. Ложится на плечо коса, затем другая — Хьяльмвида, сидящая у изголовья, заплетает их так бережно, как только позволяют трясущиеся руки.

      — Так всегда было, — говорит она невнятно в пустоту, будто не замечая ничего вокруг, — я распускаю ей косы на ночь, а утром заплетаю заново. Ты ведь обещала исцелить её — довольна ли теперь своей ложью?..

      Слышала Гримгерда сплетни служанок да воительниц — о том, что всё чаще Хьяльмвида выходит из таверны под утро, еле волоча ноги, или что вовсе рассудка лишилась. Чужда сейде людская болтовня — однако возле ложа и впрямь пустые бутыли разбросаны, а пол весь липкий от остатков какого-то пойла.

      Мудра госпожа Глемсель, направившая её к той, что всех несчастнее, всех уязвимее. К той, что так нуждается в утешении сестринства.

      — Обещала я исцелить лишь тело — а вот душу крепко держат богини, не хотят отпускать. Силы одной не хватит, чтобы вернуть её, — шепчет Гримгерда, бесшумным шагом приближаясь к Хьяльмвиде сзади. Та всё молчит и продолжает с косами возиться.

      — Но силы двоих… — вкрадчиво добавляет сейда, сложив руки, и замирает.

      Хьяльмвида вдруг оборачивается — пусты и безжизненны её воспалённые красные глаза, будто давно выплакавшие все слёзы.

      — О чём ты? — хрипло выдыхает она.

      Гримгерда со спокойной полуулыбкой подходит и берёт её за запястья, заставляя выпустить белые пряди.

      — Крепка ли твоя вера, дева щита?

      Хьяльмвида окидывает её таким взглядом, как если бы та спросила, черно ли ночное небо или белы ли горные вершины.

      — Крепче, чем цепи Фьо́тры, — отвечает она не колеблясь.

      Сейда вновь переводит взгляд на неподвижную воительницу — молодая, едва ли ей есть двадцать зим, — а затем снова на Хьяльмвиду и кладёт ладони на её широкие плечи.

      — Воистину, — Гримгерда, помедлив, качает головой, — неисповедима воля ясноликой Бе́ргдис, что забирает своих дочерей так рано. Не дано ей в златых своих чертогах видеть отцовых слёз; не подняться до Ски́рхейма дыму погребальных костров. Жестока её милость…

      — Не нам о том судить, — перебивает Хьяльмвида, сбросив её руки. — Говори: что за сила? Что за речи ты ведёшь?

      Имена ложных богинь жгут язык похуже едкого зелья. Воистину — вера слепых царит вне общины, вера рабынь: всё как говорила госпожа Глемсель. Стоит сдёрнуть кандалы силой — рабыня не двинется с места: лишь из разума должна зарождаться свобода.

      — Пусть ясноликая Бергдис всесильна — но не она одна вершит судьбы своих дочерей; пусть не видна ей твоя светлая любовь — но есть и та, чьи очи видят всё во всех мирах. Стоит лишь самой попросить её за любовь свою — и вернётся к тебе та, по которой ты так скорбишь.

      Хьяльмвида, вновь зажав волосы воительницы в ладони, замирает.

      — Только лишь попросить? Ту, что сильнее богинь? — она, в неверии уставившись на Гримгерду, едва не срывается на крик. — Неужто смеёшься надо мной, над моим горем?..

      — Я проведу тебя по этому пути, я сберегу тебя, как свою сестру, — самозабвенно продолжает сейда. Слепая вера туманит разум заблудшей деве щита, путает мысли, сжигает изнутри светом. Ради неё, ради общины, ради госпожи Глемсель — Гримгерда должна помочь ей; в отчаянном порыве она теряет самообладание и хватает Хьяльмвиду за рукав. — Наш путь — тот, о котором молчат идолы и люди; тот, что зарос сорной травой. И мы будем идти по нему всегда, сколько бы нас ни пытались сковать, изгнать, уничтожить — как и всё, что неподвластно смертным умам.

      Тут же взвивается Хьяльмвида в воздухе грозовой тучей: вмиг слетает с её лица прежняя скорбь.

      — Прочь от меня, сейда! — её лицо алеет от гнева. Вырываясь из хватки, она резко дёргает рукой; Гримгерда невольно закрывает лицо, но удара так и не следует.

      — Быть может, не понимаешь ты, — вновь начинает она, подходя всё ближе, — лишь я одна могу дать тебе то, чего ты так жаждешь. Помочь тебе…

      — Помочь?! Ты не представляешь, перед каким выбором ставишь меня, отродье Фьотры! — скалится Хьяльмвида, словно дикая лисица, попавшая в капкан. — Нет преступнее деяния перед богинями, чем этот сейд — злотворный морок, кровавая ворожба! И ты хочешь, чтобы я…

      — Чтобы ты обрела покой, — Гримгерда осторожно поднимает на неё взгляд. — Чтобы эта дева щита вновь открыла глаза и плечом к плечу с тобой встретила нашу победу.

      Хьяльмвида открывает рот для ответа, но не находит слов; ярость исчезает так же мгновенно, как нахлынула.

      — Уходи, сейда, — коротко молвит она, отворачиваясь и вновь садясь у изголовья мёртвой воительницы. — Уноси от нас прочь свою ложь.