В комнате общежития тускло горел свет у входа, небрежно рассеиваясь по комнате. В окно бил желтоватый свет от уличных фонарей. Иного источника освещения не было, чтобы не портить драматичную нуарную обстановку собрания литературов. Должно быть, они собирались обсудить «Синию птицу», которую так хотел выпустить Дазай, обращая в неё весь смысл своего пребывания на земле.

Через месяц Дазай переселиться в комнату выше, а пока вещи раскидались по помещению как повезло. Одни коробки стояли на других, что не поленился собрать. На полу лежало три футона, соединенных в одно общее спальное место. На столе, перемещенном пока к футонам, стояли чарки и глинянная бутыль сакэ, Дан, кажется, принёс её самым последним.

Все друзья расположились как кому удобно. Дазай сидел в объятиях навязчивого Анго, который вот-вот и затискает его до невозможного стыда. Но Осаму не мог сдвинуться с места. В комнате было обычно холодно, а уже пьяный Сакуготи был теплым и мягким. На футонах возлежал Дан, расположившись на животе, подперев голову рукой и едва покачивая ногой. Ода сидел за столом, листая страницы своего рассказа.

— Мне кажется, Анго не стоит больше наливать, — осторожно выдал Дазай, пытаясь посмотреть на друга, что возложил свой подпородок на его голову.

— Мне кажется, тебе стоит помолчать, Дазай-кун, — заявил Сакуготи на утверждение Осаму.

— Согласен, по-хорошему такое положение дел надо запечатлеть, — посмеялся Дан. Дазая возмущала сложившаяся атмосфера в комнате, ни в каких объятиях он не планировал проводить этот вечер. Что это ещё такое? Разве мужчины могут так беспечно сидеть в обнимку?

— Если ты сфотографируешь нас, единственным твоим выходом из этой комнаты станет это окно, Дан, — сгрубил юноша, отчего друзья лишь сильнее рассмеялись. Он был похож на ребенка, что пытался пригрозить взрослому.

— Осторожно с угрозами, Дазай-кун. Вдруг хотя бы одна из них случится, действительно, страшно будет, — потрепал голову Анго.

— Идите вы, — надулся Дазай, посмотрев на серьёзного Оду. Он все маялся с чуть желтоватыми страницами на столе. Неуверенно мялся, перед тем как начать уже чтение.

Всё вновь умолки в ожидании, которое будто уже тянулось час. Ода то ли был стеснителен в демонстрации своего творчества, то ли был не уверен, что его окружение оценит по достоинству и равенству его работу. Никому, впрочем, не хотелось подгонять Сакуноске, захочет начнёт. Если же нет, так этому и быть.

— «Человек, который писал так, словно торопился жить», — так говорили мои друзья, с которыми я таскался по издакаям Киото.

Студентом я был полон амбиций, что обязательно стану писатель. И что же должен был знать хороший писатель впервую очередь? Безусловно, общество. Его вкусы и тоны.

Я ходил каждый вечер по питейным заведениям с друзьями, наблюдая за людьми, их нравами. Мы ходили всегда в разные кафе, то мне казалось до боли логичным: разные места — разный контингент. Так, меня судьба и завела в «Арт Хайдельберг».

Это кафе славилось элегантным интерьером и постоянно игравшей в нём классической музыкой и имело репутацию изысканного и модного заведения. Там я встретил Миятэ Казуэ, официантку того кафе. Красавица с исключительно правильными и тонкими чертами лица, словом безупречная.

Только на мои ухаживания и комплименты она не отвечала долго. Но я бы не был собой, если не добился сердца милой Казуэ. Упорно ходил только в «Арт Хайдельберг», подначивая друзей туда же. А они только и смеялись, что, будто сменив литературу страстной влюбленностью, я предал свои мечты. Только была пустословной клеветой овеселившихся разумов.

Я писал ей лиричные записки на обрывках салфеток, вкладывая их к деньгам. Пел оды её тонким чертам красоты. Миятэ лишь скромно улыбалась, девственно закрывая глаза на мои «шалости».

С течением времени, милая Казуэ отвечала смелее, смеялась над моими глупыми шутками. Благодарила за комплименты, я совсем терялся в этой милейшией улыбке, в темноте её глаза.

— Переезжай ко мне. Вместе жить будем, — я держал её крохотные ручки в своих ладонях. Она согласилась. Но ни завтра, ни через неделю, ни через два этого не случилось.

— Не могу. Я в долгу у хозяина, — призналась одним днем Миятэ.

Она была в плену у своего хозяина, господину Токунаге. Казуэ жила на втором этаже их дома, и была под пристальным взором хозяина. Тот следил за ней вне рабочего времени, закрывал долг от небольшой зарплаты официантки. И так не могло продолжаться.

Ночью, когда людей не было на улице, когда покров темноты скрывал преступления, мы с друзьями явились к дому Токунаге, вызволять мою любовь — таков был план «Побег из Хайдельберг». Приставив к стене кафе раздобытую где-то лестницу, мы подали Кадзуэ знак, и та сперва спустила свои пожитки на верёвке вниз на улицу, проделать это надо было бесшумно: на первом этаже обитал сам Токунага с женой. Потом по приставной лестнице выбралась и сама Кадзуэ.

И вот мы зажили вместе. Я вернулся к литературе, писал денно нощно, а Миятэ всегда была рядом под боком. В моей небольшой квартирке, она была частью меня и моих трудов. Мне казалось, счастью не было конца.

Кадзуэ неотлучно сидела рядом со мной и по просьбе то наливала чай, то искала нужный иероглиф в словаре. Даже когда я спал, на ней оставались домашние дела, к тому же в дом постоянно приходили то редакторы за рукописями, то другие гости, поэтому у неё едва хватало времени даже на сон.

<…>

Она чахла на моих глазах, а я в безумном исступлении все нескончаемо писал, не видя её тусклых глаз и бледной кожи.

<…>

В квартире стало пусто в миг, чашки складывались друг на друга, работа не шла. И я был виной тому. Не было мне прощения в смерти Миятэ… — Закончил Ода.

Все молчали, Сакуноске тревожно бегал глазами по своей небольшой аудитории. Анго тихо повсхипывал. Дазай поднял голову посмотреть на растрогавшегося Сакуготи, который потирал глаза, натянув очки повыше.

— Ты плачешь? — спросил Осаму, поджав губы. Он был восхищён Одой, его и самого растрогала история, но показывать эмоций юноша не желал.

— Нет, блин, в глаза рассказ Оды попал просто.

— Это действительно очень хорошо, — добавил Дан. — Печальный конец, однако.

— Жизнь, впрочем, ни одна комедия, — отметил Сакуноске спокойно.

— Ну, Анго, — будто не слышал остальных Дазай, его беспокоил все ещё плачущий друг. — Это же только рассказ. Сильный, но не чтобы ты сидел в истерике.

Анго лишь молча крепко обнял Осаму, которому уже в нынешнем положении не очень нравилось. Проблема была не в том, что он отстраненный от остальных тактильно человек, а вовсе наоборот. Ему казалось, что его ощутимая тактильность была выше. Он на кончиках пальцев чувствовал мельчайшие пылинки, текстуры вещей, и разницу в кожах разных людей.

— Ты не выберешься, смирись, — зевнул Дан на футоне. Дазай лишь недовольно поглядел на него.

— Меня ты так не обнимаешь, — пошутил Ода, закидываясь ещё одной чаркой. Дазаю так и не дали толком выпить, отчего он сидел более-менее самым трезвым среди всех. Почему-то из всех приствующих смущала эта фраза исключительно лишь его.

Дан уже чуть посапывал, Анго разошелся в своей любвиабильности, Ода после нервного напряжения устало допивал остатки алкоголя. Одному Дазаю было пусто и глухо на душе, особенно после рассказа.

— Ай-ай, ревнуешь? — посмеялся Анго. Это уже, впрочем, не было смешно. Дазай выпутался из объятий и нервно проговорил:

— Я в туалет, — и выбежал из комнаты в сторону общего туалета.

Ему было безумно стыдно и неловко от проявления чувств. Совсем уж невыносимо становилось, когда Анго и Ода флиртовали то ли в шутку, то ли в серьёз. Кто их поймёт взрослых? Пьяным он мог того и не замечать, но как в голову била трезвость возвращался весь спектр негативных эмоций.

В туалете было окно, выходящее на порт. Круглые сутки, каждый день окно в санузле были открыты, на потрескавшемся и износившемся деревянном подоконнике стояла старая грязная пепельница. Вдоль левой стены стояли шаткие кабинки, а вдоль правой — три раковины с одним треснувшим запятнанным зеркалом. Дверь в помещение была закрыта.

Дазай нервно смотрел на зелёную дверь, прикуривая сигарету и сидя на подоконнике. Ему все казалось, что сейчас кто-нибудь обязательно зайдёт и поймать его на курение. Только вот, курил здесь не только он, но и многие другие. Посему курение в общежитие как-то игнорировалось. Однако ощущения того, что тебя сейчас поймают за проступком было неописуемым: сигарета скоро тлела, руки дрожали, открытый кран с водой шумел, сердце бешено колотилось в груди.

Осаму скорее потушил сигарету, когда дверь едва скрипнула от открытия. Скорее развеяв дым, он принялся умываться. Но то оказался Дан, который расселся на подоконнике и сам закурил.

— Испугался? — улыбался Казуо, внимательно приглядываясь к Дазаю. Он промолчал. — Да.

— Они ведь не шутят, да? — резонно спросил Осаму старшего. Дан пожал плечами.

— А если и нет, что тогда?

— Не знаю, завидую, наверное, им, — выудил из кармана он вторую сигарету. — Они обычно только по пьяни так флиртуют.

— Это сравни с тем, что ты в детстве узнаешь, что твои родители занимаются сексом. И это действительно жутко.

— Они мне не родители, хоть замуж выходят. Мне ведь дела не должно быть, — тяжело выдохнул Осаму дым. Он страшился и желал любви, от того любящее окружении, кажется, ему таким пугающим.

— Именно, но тем не менее ты реагируешь как-то остро на это, — заметил Дан, закинув ногу на ногу. — Всегда бежать, Дазай-кун, не получиться. Нужно уметь принимать что-то как данность, а что-то как дар. Знаю, тебе кажется, что никто тебя не любит и не полюбит. Минимум уже мы тебя любим и уважаем, а остальное со временем пройдёт. Наверное.

— Знаю я, просто «это не вечно» какое-то мнимое выражение, — ответил Дазай, смахивая залившие на лбу волосы.

— А кто сказал, что тебе все на голову прямо сегодня упадет? Терпение, Дазай. Все само расстановиться по местам.

Дазай призадумался и молча кивнул. Они вернулись в комнату, где уже Анго в открытую пытался затискать недовольного Оду. Дазаю показалось это смешным.

Разложившись на одном общем футоне, Дазай лежал на краю, рядом с Анго. Осаму побаивался, что тот и во сне полезет обниматься, но его объектом тискания стал Дан. Кажется, с утра кому-то будет стыдно.

Юноша раздумывал над рассказом Оды: до чего красивая и трагичная история. Он вспомнил неловкий флирты Оды и Анго, от чего совсем стало печально. Неужели ему не свезет быть таким же любимым кем-то?

Хотя к чему нелепый вопрос Дазай: брошенный родителями, с ужасным характером. Стоило ли говорить, что кого-то будет устраивать периодически вылазки с ножем против петли. Совсем тошно и гадко становилось на душе, будто коснись груди и из неё потечёт деготь.

Закрыв руками рот, он тихо всхипывал, не спеша стирать слезы с щёк. То было чудным мигом облегчения, от которого хотелось спать.