Сезон дождей не прекращается: серость заволакивает небо, а крупные капли сбивают с деревьев лепестки цветков.

— Ещё одна весна проходит, — вздыхает Сакура. Она смотрит на голые ветви вишни, на её нежные цветы, сорванные ливнем. — Невыносливый цветок. Как видите, мы делим имя.

— Но его чествуют, — говорит Саске. — Вы бы хотели быть сильным цветком или всеми любимым?

— Лучше, чтобы вас любили сильно или долго? — размышляет Сакура. — Как мне выбрать? У вас есть предпочтения?

Он улыбается искренне и, быть может, чуть печально.

— При дворе — сильно. Дома — долго. Но сейчас ни то, ни другое не важно. Мне будет угодно, если вы потерпите меня, госпожа.

— Вам так легко угодить! — отмечает Сакура. Но сердце её разрывается при мысли о том, что вдали от домашнего уюта и любимого дела он вынужден томиться в поместье, забытом и ничем не примечательном.

***

Из того, что Сакуре довелось увидеть, Учиха Саске пишет твёрдой рукой: его иероглифы не особенно красивы, но в них чувствуется сила. Он упрямец, — подозревает Сакура. Ему недостаёт чуткости, но не доброты. В своеволии прослеживается тщеславие, но честолюбивые мужчины все такие. А честолюбие, должным образом умеренное честностью, в мужчине — это неплохо.

— Какие у вас ещё таланты? Вы играете на инструменте? Поёте? Читаете стихи? — спрашивает Сакура однажды вечером, когда проливные дожди долго не выпускают их из поместья.

— Госпожа хочет сделать из меня менестреля? — сухо отвечает он.

Она гримасничает сквозь шёлковую ширму, пусть он не видит.

— Мне нравятся менестрели, — говорит Сакура. — Они знают много интересных историй о порочных связях самураев с куртизанками, о порочных связях самураев с жёнами даймё, о порочных…

— Вы пытаетесь сказать, что я опрометчивый, беспринципный и неразборчивый в связях? — говорит Саске хоть и без особого жара. Он не обиделся. Сакура подозревает, это оттого, что чаще всего он не воспринимает её всерьёз.

— Я пытаюсь сказать, что вы скупец. Я не верю, что у вас нет ни историй, ни стихов.

— А мне кажется, вы мне угрожаете: расскажете одну из своих историй о распутных самураях, если я не сделаю вам одолжение. Полагаете, у вас получится меня смутить? — он замолкает, как бы раздумывая.

Сакура хмурится на ширму. Какой несговорчивый мужчина!

Шуршат ткани одежды. Саске наклоняется и поднимает шёлковую ширму. Сакура вздрагивает. Он вдруг так близко, до лица можно дотянуться рукой. Она забыла черноту его глаз — их цвет напоминает свежие чернила. А какой он огромный — нависает над ней, высокий, широкоплечий. Тенью на ширме он выглядел по-другому. У Сакуры горят щёки, будто она смущена, но смущения нет.

Быть может, и он удивлён. Быть может, и он забыл. Саске смотрит на бледную алость её волос, а потом — на рот, потом — в глаза. Он улыбается почти против воли и говорит ей:

— Я вас не боюсь.

***

Следующим вечером Сакура не опускает шёлковую ширму. Саске останавливается, смотрит, потом садится и молчит.

— Из-за дождя испортился рассол для дайкона, — говорит Сакура. — Боюсь, теперь замаринуем редьку, самое ранее, через несколько недель.

— А умебоши? — спрашивает Саске.

— Они целы, — отвечает Сакура, очарованная его мальчишескими предпочтениями в еде. — Вам больше нравятся они?

Шёлковый занавес поднят. Его больше не опускают.

***

Стоит влажная летняя жара, дневные часы прибавляются. Сакура расстилает татами на послеполуденном солнце и проветривает футоны в тени. Она трудится на рисовых полях, варит мирин и сушит ягоды годжи. Ей неизвестно, чем занят Саске в течение дня: может, он спускается по реке к устричным залежам или поднимается в горы за каштанами, кедровыми орехами и хурмой. А может, тоже помогает на полях: рис, в конце концов, важнее достоинства самурая. Летние дни долгие и насыщенные даже для такого благородного человека, как Учиха Саске.

Вечерами, когда появляются светлячки, Сакура готовит чай и они с Саске пьют в тишине, сидя бок о бок. Они наблюдают за золотыми огоньками, плывущими в ночи. Порой разговаривают. Порой Саске смотрит, как Сакура чинит таби или подол. А порой она ему читает. «Всему этому есть название», — думает Сакура. Но он — не её господин, а она — не его жена. Это название не для них.

***

Однажды утром землю накрывает туман такой густой, что пока солнце не рассеет его, в поле выходить бессмысленно. Сакура проводит утро, отвечая на письма. Перед обедом заваривает две чашки чая, ставит их на поднос и отправляется на поиски Саске.

Он сидит на веранде, подперев стену: голова склонилась набок, на коленях — три сливы. Он дремлет.

Она ставит поднос с чаем на пол и рассматривает его. В груди поднимается тёплое и бесплотное, как пар, исходящий от чая. Сердце полнится нестерпимой нежностью. Тени ресниц на его щеках, полусогнутые, расслабленные во сне пальцы, то, как ступня выглядывает из складок его хакама — всё это дорого Сакуре. До боли в груди дорого.

Она отодвигает поднос и садится рядом с Саске. Чувство ей незнакомо, но она не глупа. Не нужно витиеватых изречений, чтобы объяснить ноющую боль в груди. Сакура смотрит в туман, прислушиваясь к медленному, ровному дыханию сидящего рядом мужчины. «Так вот, — думает она с лёгкой тоской, — каково это».

***

Сакура просыпается от того, что неудобно: шея затекла, щека онемела. Она поднимает голову и моргает, прогоняя сон. Саске смотрит на неё спокойными тёмными глазами. Сакура оглядывается по сторонам. Она заснула рядом с Саске. «Нет, — спохватывается Сакура, — на нём». Заснула у него на плече.

— Я… — начала она, чувствуя, как рдеют щёки. — Я не хотела… Вы могли меня разбудить.

— Мне не доставило неудобств, — тихо говорит он и отводит взгляд. — Отдохните ещё, — он подносит чашку к губам и делает глоток чая — того самого, который она принесла ранее.

— Он, наверное, остыл, — говорит Сакура. Она садится ровнее и смотрит на Саске. Мысли ещё окутаны сном. Он сказал, что ему… Чтобы она…

— Ничего, — отвечает Саске. Он ставит чашку и рассматривает фрукты на коленях, затем берёт один плод и проводит по нему большим пальцем. — Хотите сливу? — спрашивает он и протягивает ей.

Сакура берёт сливу — по-летнему спелую, лиловую, пузатую — и какое-то время глядит на неё. Ничто не кажется реальным, и, если бы Сакура ещё спала — что за абсурдный был бы это сон! Но Саске предложил ей своё плечо, дал сливу. Сакуре вдруг стало ясно его предложение. Дело вовсе не в плечах или сливах. Он проснулся, а тут она, спит, прислонившись к нему, — неприлично во всех отношениях — но он не разбудил её и не сдвинулся с места. Он остался.

В один короткий миг она чувствует, как в груди шевельнулись равные друг другу надежда и отчаяние. «Это плохо кончится», — думает Сакура, и ей всё равно.

Рука крепче сжимает сливу. Сакура делает вдох… И снова прислоняется к Саске, кладёт голову ему на плечо. Саске сидит неподвижно и очень тихо. Минуют несколько мгновений. «Обдумали, мы всё обдумали», — размышляет Сакура. Они взяли на себя обязательство, пути назад нет.

Она кусает сливу, чей вкус на языке раскрывается солнечной сладостью и терпкостью скрытого смысла. Золотистый сок бежит по запястью. Сакура охает в смятении.

Вдруг Саске обхватывает её запястье и вытирает сок большим пальцем. Он подносит руку ко рту. Как молния, мелькает розовый язык.

— Сладко, — бормочет Саске.

— Да, — отзывается Сакура, затаив дыхание от такой простой близости.

Он смотрит на неё искоса и улыбается той же искренней и немного печальной улыбкой, как когда просил набраться с ним терпения.

— Клише — не находите? Ваши менестрели поют о таких, как мы.

Сакура откусывает сливу.

— Поют.

— Это плохо кончится.

— Да, — соглашается она. — В песнях всегда так.

— Ну тогда, — говорит Саске, беря её свободную руку и сплетая их пальцы. — Раз вы это понимаете…

Сакура доедает сливу и бросает косточку через перила веранды. Саске сидит рядом.

— Сегодня мне нужно варить соевые бобы для мисо. Какие планы у вас?

— Сейчас сезон зелёных юзу, — отвечает он. — Пойду соберу.

— Тогда давайте пообедаем, — говорит Сакура. Она встаёт, но Саске остаётся сидеть, держа её за руку. Сакура поворачивается к нему, согнувшись, и вопросительно смотрит.

Он подаётся вперёд, нежно притягивает её одной рукой и прижимается губами к её губам: мягко, тепло, ласково — так, как Сакура не представляла себе, когда думала о жарких порочных связях, воспетых менестрелями. Но он целует её тихо. Этот миг только их. О нём не хочется, чтобы пели. Её сердце трепещет.

Спустя пару мгновений Саске отстраняется. Встаёт. Кончики его ушей красные, но лицо спокойное. Он не выпускает её руку.

— Пообедаем, — говорит он. Попытка сохранить самообладание достойна восхищения.

Сакура улыбается.

— Хорошо, — отвечает она, и они заходят внутрь.