Чайки шумят над прибоем, весенний ветер уносит их крики куда-то за горизонт, где виден только край моря, за которым — ничего. Кромешная пустота, которую можно заполнить только своими же фантазиями о том, что там на самом деле скрывается. Скалистые горы, утопающе в облаках, и море, бескрайняя раскалённая пустыня, граничащая с тропическими лесами, зелёные равнины и необъятная снежная гора. Обо всём этом рассказывала Бэйдоу, описывала так ярко и подробно, что маленький Казуха, так отчаянно пытавшийся пережить смерть родителей, цеплялся за её рассказы как за хрупкую соломинку. Вот только сейчас он давно уже не ребёнок, и цепляться за фантазии об этих краях он больше не хочет. Он хочет увидеть всё своими глазами.

И однажды, едва они с Хэйдзо закончат университет, они отправятся в путешествие.

А пока что пепел с сигареты летит под ноги и утопает в бледном песке, Казуха делает затяжку и расслабленно смотрит куда-то вдаль.

— Если мы опоздаем, Ёимия нас обоих четвертует, — Хэйдзо ворчит в свой пёстрый шарф, натянутый по самый нос, чёлка его смешно топорщится от ветра, который оказался сильнее, чем Казуха ожидал в марте, хотя казалось бы. Он вообще, стоящий в паре метров от него — чтобы не вдыхать едкий дым — похож на нахохлившуюся багровую птичку. Выглядит поэтично, и Казуха себя чувствует влюблённым донельзя. Ёимия, которая за эти пару месяцев стала у них бывать так часто, что кот, которого они решили назвать Ромео, к ней привык больше чем к своим родителям, посмеялась бы и сказала, что наконец-то они отлипли друг от друга хоть на пару секунд.

Обвинение, конечно, несправедливое, потому что их квартира за эти три месяца превратилась в проходной двор из обеспокоенных друзей и близких, из-за чего наедине побыть им удавалось только ночью, и не то чтобы от этого было легче, потому что возможность спать только на спине, когда нельзя обнять Хэйдзо во сне — худшая пытка, которую можно было придумать. После постоянно чешущейся кожи под гипсом и бесконечных допросов.

Каким-то невероятным образом ему удаётся уговорить Хэйдзо не бросать работу, прекрасно зная, что тот не вынесет жить за его счёт, но получается в итоге как всегда, а не как лучше, потому что Ёимия иногда слишком неудержима в воплощении своей идеи по помощи всем нуждающимся — иногда думается, что в этом они с Хэйдзо даже немного похожи. Ёимия Казухе нравится, он уже давно составил её портрет для себя, но она каждый раз выплёскивает свою энергию за рамки своего образа, закрепившегося в его голове, так что приходится мысленно отрисовывать границы снова. Он понять её не пытается, лишь покорно дозированно — несколько часов раз в четыре дня — принимает тот хаос, который она вносит в его до зубовного скрежета спокойную жизнь вынужденного домоседа.

Казуха не то чтобы не привык просить о помощи, просто обычно в этом нет смысла или необходимости, мы не всегда можем влиять на внешний мир и события, но тогда он и правда был ей благодарен за то, что она, его не спросив, договорилась с их уже — вот же как иногда случается — общими друзьями, чтобы те находились с ним, пока Хэйдзо на работе, а себе поставила смены, смежные с графиком Хэйдзо. С Нингуан, регулярно навещающей его в первой половине дня, пока все на парах, невероятно вкусной едой и шутками Томы и пересказом новостей труппы от специальной корреспондентки Синьянь это невыносимое время чесотки под гипсом и невозможности нормально передвигаться становится немного терпимым. У Ёимии свой способ развлекаться — она каждый раз приносит гору бумаг из студсовета, и они вместе до самого возвращения Хэйдзо, попутно поедая заказанную пиццу и стараясь не уронить кусочки ананасов на документы, под её энергичный плейлист их разбирают. И почему-то, несмотря на то, что спокойно ему бывает только в редкие выходные Хэйдзо, когда они вечерами лежат в полуобъятьях, насколько это вообще возможно, а прохладная ладонь между лопаток дарит чувство умиротворения и — удивительно — ощущение тепла, в один из таких моментов разбросанные хаосом происходящего, от которого он всё ещё приходит в себя, мысли формулируются в ёмкое:

— Я так благодарен вам всем, — «если бы не вы, я бы, возможно, так и умер бы, злой иронией судьбы занесённый в место, где закончилась моя жизнь» колется язвой на языке, но остаётся невысказанным, спрятанным за закусанной губой, похороненным на задворках сознания в жуткой могиле с покосившимся крестом. К счастью или к сожалению, но Хэйдзо понимает его тревогу слишком уж хорошо, поэтому, заведя прядь за ухо, нежно касается губами его лба и шепчет прямо в кожу:

— Всё хорошо, — и ему почему-то верится.

Когда до Нового года остаются жалкие две недели, а весь студсовет, кроме Хэйдзо по понятным причинам, оказывается занят делами по горло, Ёимии, конечно же, кому ещё, приходит новая гениальная идея — устраивать созвоны с Казухой, чтобы он помогал хотя бы на общих собраниях, раз уж присутствовать не может. Правда, все попытки нормально провести хоть одно собрание постоянно спотыкаются то о заснувшую на бумагах Кокоми, то о пропавшего без вести Итто, без которого они как без рук, и в какой-то потрясающе солнечный день им всё же удаётся нормально его начать, вот только Казуха не помнит, чем собрание закончилось, потому что засыпает под тихое мурлыканье Ромео под боком где-то на этапе объявления повестки дня. И не то чтобы ему было за это стыдно — половину предыдущей ночи он той же Ёимии, которая потом записала ему десять голосовых по тридцать секунд с возмущениями, помогал ей собирать ресурсы в игре, чтобы она сразу могла прокачать желанную девочку, когда выбьет её в гаче. Так что обвинения с него можно с чистой совестью снять — это ведь не он прочно сидит на кофе, чтобы держаться на ногах следующие двадцать пять часов без сна. К счастью, Ёимия, кажется, за это время слишком сильно к нему прикипела, что даже не думает на него обижаться, или обижается, но очень быстро отходит — это Казуха пока что понять не смог.

Время пролетает стремительно, и вот они с Хэйдзо уже украдкой целуются на балконе в облаке сигаретного дыма в новогоднюю ночь, освещённую разноцветными сверкающими цветами фейерверков, пока Нингуан отошла в коридор поговорить с Бэйдоу. А вот — середина января, и Казуха, наконец-то избавившись от надоевшего гипса, возвращается на занятия, в широкие объятья обилия театральных новостей и долгов по учёбе. Хэйдзо дорывается до мимолетных прикосновений и невесомых поцелуев, которые удаётся урвать в короткие перерывы в университете, и всё возвращается на круги своя: они снова проводят преступно мало времени наедине, вне дома изредко пересекаясь на собраниях студсовета, где они занимают кресло-мешок на двоих, не встречая ни одного удивлённого взгляда — видимо, они уже давно перестали быть какой-то актуальной темой для обсуждений. И Хэйдзо этим бессовестно пользуется: в тихушку лезет рукой под футболку или целует в шею, пока все смотрят на экран с презентацией, и сердце при этом в истерике не заходится, но щёки наливаются лёгким румянцем, потому что Хэйдзо хочется целовать постоянно, и в этом нет никакой иррациональности, потому что как вообще можно не.

Как вообще можно в него не влюбиться.

У Казухи изначально не было ни шанса противостоять его очарованию, но проигравшим за всё это время он чувствовал себя только один раз — когда пытался его оттолкнуть от себя, испугавшись того, насколько они сблизились. Жаль только, что всё это осознание пришло к нему, когда он увидел блеснувший нож в чужой руке и понял, что, скорее всего, не вернётся домой никогда. Он никогда не расскажет Хэйдзо о том, как ему вдруг стало всё равно, когда он увидел до фантомной боли знакомый дом, и как истерично рассмеялся при виде того самого засохшего пятна. Просто потому, что сейчас это уже не так важно.

И, хотя для него всё уже закончилось, Казуха не то чтобы в принципе надеется, что его похитителей найдут, по описанию они выглядят как добрая половина города, довольно сложновато будет их вычислить даже со связями Аято, но в конце снежного января, когда кости уже срослись, а ежедневные посещения лечебной физкультуры прочно вошли в рутину, поступает звонок из участка с неутешительными новостями.

Как выясняется позже, эти люди не имеют никакого отношения к наркоторговцам, но прочно связаны с человеком, чьи имя, лицо и даже голос уже почти стёрлись из памяти, редкими вспышками кошмаров напоминающие о себе. Но почему-то от этого знания жизнь не превращается в кромешный ужас, ему не хочется спрятаться в своей комнате от всего мира, заперев дверь, как бы он точно сделал это раньше. Теперь страха, что прошлое его настигнет, что он сейчас вдруг очнётся в той самой комнате, обжигающей ноздри вонью поджаренной крови и кожи — нет. Похитители, сами того не подозревая, помогли ему с осознанием, что он всё это время боялся того, чего не существует в этой реальности очень давно. Та лужа крови уже впиталась в ковёр и пол под ним, а человек, которому она принадлежала, давно мирно спит в могиле.

Думать о прошлом всё ещё временами невыносимо больно, но он правда чувствует себя намного легче, и это не заслуга Хэйдзо полностью, хотя он и был очень важным винтиком в его превращении в относительно адекватного человека — скорее, ожидаемый результат долгой терапии и рефлексии. Хэйдзо и чувства к нему — бесконечный катализатор серотонина, без которого выбраться из ямы, в которую его сбросили, отняв два года назад жизнь, у него бы не было и шанса.

И Казуха ему безгранично благодарен. Однажды он ему скажет, что часть стихотворений, которые он написал с августа, посвящена ему. Просто потому, что про Хэйдзо хочется писать.

А сейчас он выдыхает дым в ветер и вполголоса говорит:

— Не переживай, в этот раз я всё-таки посмотрел расписание автобусов, и обещаю, мы точно уедем, — и успокаивающе, потому что видит сведённые к носу брови — у Хэйдзо смешное лицо, когда он злится или пытается всем своим видом показать, что он нервничает, а в случае договорённости с Ёимией нервничать есть из-за чего, Казуха, из-за проигрыша в споре неделю ходивший с очень слащавой надписью на гипсе, которую она подсмотрела в каком-то ужастике, прекрасно его опасения понимает. Но Хэйдзо такой вид совершенно не идёт, он выглядит так, будто котёнок пытается тебя побить, — и мы точно успеем.

Волны пенятся у самого берега, нежно облизывая его, пока где-то вдали на другом конце пляжа мечутся едва различимые силуэты людей, играющих с собаками. Идеальное место, чтобы лежать в объятиях любимого человека на забытом кем-то шезлонге, беда только в том, что в этот раз никто его не забыл, так что приходится стоять на своих двоих в сухом сером песке и провожать взглядом бледных барашков на волнах, беззвучно умирающих где-то в пучине.

Казухе, когда он курил утром на балконе пока Хэйдзо досматривал свой десятый сон, казалось, что на улице намного теплее, и так хотелось надеть тёплый кардиган с какими-нибудь подсолнухами, всё ещё держащий запах парфюма Хэйдзо, но.

— И не говори, что я не был прав, — дрожащий голос уже замерзающего Хэйдзо возвращает в реальность, — мне в ветровке холодно, а ты хотел кардиган, умник.

— Ты был прав. Прости, задумался, сейчас пойдём, — он отводит сигарету и делает пару шагов, чтобы встать к нему вплотную, чуть стягивает шарф, чтобы добраться до губ под притворно возмущённый взгляд, касается их своими обветренными и с лёгкой улыбкой добавляет: — Здесь так хорошо и спокойно, но с тобой почему-то всё ощущается иначе.

Хэйдзо открывает рот, чтобы что-то сказать, но снова его закрывает, будто не найдя слов, но взгляд его меняется — становится мягче, морщинки на лбу разглаживаются, а губы изгибаются в улыбке, преображая и без того очаровательное лицо. И почему-то Казуха чувствует себя таким глупым влюблённым подростком, что просто замирает на месте, не в силах отвернуться и докурить сигарету.

***

Ёимия встречает их на входе у главного корпуса с ноткой недовольства в лице и поджатыми губами — они всё-таки приезжают вовремя, хоть им и приходится бежать от автобусной остановки до метро, чтобы запрыгнуть в вагон перед закрытием дверей, успешно избежав участи проигравших. Она отправляет их в кабинет студсовета, а сама остаётся дожидаться Горо, который, судя по всему, и будет козлом отпущения, потому что уже опоздал минимум на минуту.

Мысль организовать небольшой киноклуб для членов студсовета приходит в светлую голову Ёимии, когда они все на каком-то из собраний вместо очередного обсуждения следующих мероприятий единогласно решают вздремнуть пару часиков. Идею раз в неделю вместе проводить за просмотром какого-либо фильма, чтобы морально отдохнуть и выйти свеженькими обратно в реальный мир неожиданно подхватывает Аяка, видимо, настолько уставшая от своих обязанностей, что любая возможность отвлечься для неё как спасительный глоток воды. За Аякой тянутся Кокоми и Итто, всё равно проводящий в университете больше времени, чем дома. Куки отказывается, ссылаясь на то, что в гробу она видала их прекрасные лица, и эти два часа свободы она потратит на репетицию в своей группе, а Тома — потому что без него один вполне конкретный домочадец умрёт от голода или ещё хуже — взорвёт квартиру в попытке что-то себе приготовить. Казуха сначала даже немного им завидует, потому что у них хотя бы есть право выбора, ведь им с Хэйдзо Ёимия вариантов не дала, правда, не то чтобы они были против: оба знают, как работает полумрак, бормотание фильма на фоне и чужие объятья — как батарейка для морально измождённого человека.

В кабинете опущены жалюзи, чтобы остатки солнечного света не смели прорываться в удивительно уютный для этого помещения полумрак, Аяка и Кокоми тихо что-то обсуждают, не обратив на них внимания, а Итто полулежит на диване и что-то быстро печатает в телефоне. Увидев Казуху с Хэйдзо, он приветливо машет рукой и с сияющим лицом возвращается к переписке. Они успевают занять кресло-мешок в тени огромного цветка в самом углу, из которого им будет хорошо видно фильм, ровно за минуту до того, как Ёимия с громким хлопком ногой распахивает дверь. В руках у неё башня из коробок с пиццами с разными вкусами, а за спиной нервно маячит Горо.

— Уважаемые дамы и господа, приглашаю вас на открытие первого и неповторимого киноклуба в стенах нашего любимого университета! — Коробки едва не падают, когда она, не рассчитав силу, их припечатывает к столу, но метнувшийся к ним Итто успевает их подхватить вместе с рукой потянувшегося к ним Горо, на щеках которого тут же вспыхивает румянец. — Спасибо, Итто, ты можешь его отпустить, ему ничего не угрожает.

Из-за чего Горо краснеет ещё сильнее. Казуха, за всем этим с неподдельным интересом наблюдающий, не уверен в том, что там у них с Итто, он ни кем из них особо не сближался, а у Хэйдзо нет привычки выбалтывать секреты своих друзей даже своей любви, но Казуха не слепой, а ещё он очень романтичная натура, и по той неловкости, которая прослеживается между ними, он заключает, что они начали встречаться совсем недавно, поэтому пока друг к другу не привыкли. Хэйдзо, удобно устроившийся на коленях Казухи, будто на его мысли — хмыкает, слишком громко, чтобы не словить молнию из глаз Горо, но Ёимия вовремя сворачивает неслучившийся конфликт, заставив Итто раздать всем по куску пиццы в пластиковой тарелке.

По правде говоря, он был уверен, что для дебютного показа Ёимия выберет «Сумерки», уж слишком ярко Хэйдзо расписывал, как его пытали их просмотром, хотя что-то Казухе подсказывает, что ему фильмы понравились, иначе почему он до сих пор иногда говорит цитатами из них. Но она решает пронумеровать список фильмов, которые они все накидали в чате во время обсуждения вариантов для просмотра, и выбрать при помощи генератора случайных чисел, чтобы никому не было обидно. И здесь впервые в жизни, наверное, побеждает Горо, предложивший на свою голову «Собачью жизнь».

И не то чтобы фильм был плох, он довольно интересный, хоть и состоит из клише перерождения, проблема только в том, что где-то к двадцатой минуте просмотра не всхлипывающих людей в кабинете не остаётся. Даже Итто, сначала посмеявшийся своим гулким голосом прямо в ухо Горо над выбором фильма: «Ты серьёзно предложил фильм про собаку, я думал это метафора?» под раздражённое шиканье Ёимии, удобно устроившейся полулёжа на втором диване, едва сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос, смачивает своими вовсе не скупыми слезами футболку растерянного Горо, не знающего, куда деть руки, будто раздумывающего, стоит ли обнять его, продемонстрировав привязанность присутствующим.

— Когда он был пьян на той вечеринке, их коммуникация шла лучше, — хрипловатый шёпот Хэйдзо приводит Казуху в себя, и он переводит на него взгляд. Он уверен, что сам выглядит таким же заплаканным, с раскрасневшимися от соли в слезах щеками и паутинками капилляров в глазах, но всё равно улыбается, когда отводит прядь длинной чёлки за ухо, наблюдая за тем, как его губы растягиваются в неловкой улыбке, — ну, насколько я помню.

Казухе остаётся только кивнуть, потому что за чужой драмой понаблюдать он ещё успеет, а фильм ему очень хочется посмотреть целиком сейчас — второй раз добровольно на такой стресс он вряд ли согласится, как бы он ни был хорош, а обсуждать что-то под грозным взглядом привставшей на локти Ёимии, услышавшей шёпот, немного страшно. Он дожидается, когда она вернётся в исходное положение и, стараясь не отрываться от фильма, пытается поймать губы Хэйдзо своими, вслепую делать это сложновато, и приходится выцеловать всю его щеку и подбородок, прежде чем ему всё-таки удаётся затянуть того в короткий поцелуй. Тот полуобиженно вздыхает и отворачивается к экрану, когда Казуха от него отрывается, но, нежно проведя пальцами по тыльной стороне руки Казухи, замершей на его животе, переплетает их в замок.

От волос Хэйдзо всё ещё пахнет морем и прохладой, с лёгкой примесью фруктового шампуня, и этот запах ощущается таким родным, что где-то в груди сердце не колет, но замирает от волнения.

Вот этот прекрасный во всех отношениях человек — его любовь.

Фильм пролетает в одно мгновение, оставляя за собой послевкусие горечи, смешанной с надеждой, и все после него, собираясь в тусклом освещении уличных фонарей, полосками пробивающемся через щели в жалюзи, спешат покинуть кабинет, пока кто-то не решил включить свет, чтобы продемонстрировать красные носы и заплаканные глаза всех присутствующих. Ёимия максимально притворно-бодрым голосом кричит, чтобы кто-то унёс коробки от пиццы, пока она отключает аппаратуру, притихший Итто молча забирает весь мусор и тащит его в одной руке, ни капли не напрягаясь, второй бережно — кто бы мог подумать — придерживая смущённого донельзя Горо за локоть. Аяка и Кокоми, единственные не стесняющиеся своих слёз, охая, обсуждают сюжет фильма, попутно раздавая всем выходящим влажные салфетки. Казуха захватывает сразу две, пока Хэйдзо одевается, и аккуратно вытирает его покрывшиеся пунцовыми пятнами щёки.

— Спасибо, — он прячет смущение за снова натянутым по самые глаза шарфом, но Казуха хитро щурится и, не говоря ни слова, тянет его за собой.

На улице всё ещё март, всё ещё слишком холодный для весны — ну правда, почему с первого числа зима не отдаёт свои регалии до следующего снежного сезона — и всё ещё пытающийся напоследок припорошить город мелким-мелким снегом. Ребята прощаются и расходятся в разные стороны, а Хэйдзо почему-то замирает и странно на Казуху смотрит. По глазам сейчас совсем непонятно, вот же, замотался в свой шарф, чтобы не быть открытой книгой, а Казухе теперь думай, что там в его голове на этот раз.

Но Хэйдзо — как всегда — слишком хорошо его понимает и ослабляет шарф, стягивая его до подбородка. Демонстрируя хитрую-хитрую улыбку. И у кого только научился?

Он смотрит так, будто кроме Казухи никого больше в целом мире не существует, и Казуха сам себе завидует и искренне надеется, что тот видит в его взгляде вселенскую нежность в ответ. Молчание не неловкое, ощущение, будто они мысленно обмениваются поэмами о любви, и все мысли, возникавшие где-то одиночками на задворках сознания червячками сомнения насчет того, что они потеряли чудовищно много времени, вдруг превращаются в прах. Это ведь глупость.

Уравнение простое: времени предостаточно, пока они есть друг у друга.

Хэйдзо невероятно красивый в свете фонаря и с мелкими снежинками, тающими в волосах, ресницах и на щеках, он широко улыбается: черты его лица мгновенно преображаются — становятся более мягкими, тонкими, по ним хочется провести пальцем, их хочется рисовать, о нём хочется писать — и делает шаг вперёд, приближаясь почти вплотную. Сердце не заходится в истерике от опалившего кожу дыхания и переплетённых пальцев, но мозг даёт выброс эндорфинов, намекая, что можно почувствовать себя счастливым.

И Казуху просить два раза не надо.

Он старается вложить в поцелуй всю нежность и все чувства, обещание целовать его ещё бесконечное множество раз, хочется вцеловать всё это в его рот, щёки, шею, податливый живот, руки, поясницу, внутреннюю сторону бёдер. Хочется зацеловать, залюбить его всего с ног до головы. И он обязательно этим займётся. Дома.

А сейчас:

— Так ты… — Казуха делано смущённо улыбается, машинально облизывая чуть припухшие губы, всё ещё держа руку Хэйдзо, — проводишь меня до дома?

Тот звонко смеётся, ловя щеками снежинки, которые тут же тают, и, крепче сжимая руку в ответ, отвечает:

— Конечно.