Чонгуку, если честно, больно, но Юнги — невооружённым глазом видно — больнее. Его боль не душевная, абсолютно физическая, дерущая горло, жестокая в своей постоянности и отрицающая любые природные законы. От неё не избавиться. Не излечиться. Не сбежать. В ней разрешено только тонуть. Захлебнуться в бурлящей реке, отправиться на дно и навсегда исчезнуть с лица земли. Чтобы своей кислой физиономией нормальным людям аппетит не портить.

Он стирает засохшую кровь с подбородка, пьёт воду прямо из крана, не заботясь о том, какая она мерзкая на вкус, и кашляет так, словно планирует выплюнуть внутренности в раковину. Его плечи дрожат, не переставая, словно он затылком чувствует снега Северного полюса. Но зубы стучат не от холода, от жуткой боли, ломающей кости и скручивающей лёгкие в узел висельника. На подкашивающихся ногах он, очевидно, долго не устоит.

Юнги задыхается.

Наблюдающий за ним Чонгук — тоже.

Смотреть на мучения невыносимо, но помочь Чонгук всё равно никак не сможет. Даже если больше всего на свете хочет забрать боль Юнги себе, даже если осторожно коснётся его безвольно свисающей вдоль тела руки, даже если пообещает стать донором, отдать все органы прямо здесь, на грязной плитке университетского туалета, всё это не сможет выскоблить из организма Юнги упрямо расцветающий там ядовитый плющ. Чонгук не сможет спасти его. Не сегодня. Никогда.

Юнги с шумным вздохом падает на колени. Из последних сил пытается удержаться за умывальник, но дрожащие замёрзшие руки отказываются подчиняться. Он не зовёт на помощь. Не нуждается в ней. Слишком гордый, чтобы подозвать к себе Чонгука, вечно шатающегося рядом. Чонгук никогда не оставляет его. Юнги излишне самоуверенный. Или уже смирившийся со своей участью.

— Придурок, — сквозь зубы шипит Чонгук, склоняясь над ним. Светлые глаза — Чонгук только недавно узнал, что Юнги нарочно носит серые линзы, выделяясь из толпы однокурсников — смотрят безучастно. Тусклый свет одинокой лампочки отражается в них так хорошо, что целую секунду Чонгук боится нащупывать пульс.

Сердце бьётся тихо, почти нехотя.

— Уйди, — устало просит Юнги. Он прав, к нему нельзя подходить, Чонгук потом неделю будет от сыпи лечиться, захлёбываясь вязкой слюной и сгорая от высокой температуры. Чонгук всё это знает. Но не может его отпустить.

— Ты умрёшь, если я уйду.

Юнги фыркает. В их добром чудесном мире ханахаки не убивает, только жестоко глумится над безответно влюблёнными. Будто нарочно даёт время на отсрочку. Можно было бы признаться, но только глупцы верят во взаимность. Юнги собственными глазами видел объект своей удушающей любви с девушкой. Надежда умерла одновременно с первым появившимся листом плюща.

— Надо было в тебя влюбляться, — смеётся Юнги, крепко сжимая руку Чонгука, словно тот, услышав подобное, бросится убегать.

Словно тот не влюблён в Юнги так же безответно и смертельно.