Его глаза пылают так, словно горит костер. Красный в них взрывается, бушует и разгорается все сильнее. Красный, он не такой, каким Альберих привык его видеть. Он не острый, словно игла, не яростный, не ненавистный. Этот красный наполнен страхом и страдальческой тоской. И невозможностью отпустить, и ужасом расставания, и слабостью: бездумным порывом ослушаться приказа, пойти вслед. Красный во взгляде Дилюка — это любовь, такая яркая и ослепительная, жгучая и страстная до потеющих ладоней и быстро бьющегося сердца. Кэйа все смотрит в эти глаза, не находя в себе сил отвернуться. Уйти.
Раньше было легче.
Раньше был пронизывающий до костей дождь, крики и желание разгневать так, чтобы Дилюк никогда не горевал по нему. Но сейчас — сейчас тепло пламени и тишина, в которой отчетливо слышится собственное дыхание. Тяжесть, ком в горле, дрожь. Хуже, чем когда-либо.
Прости меня за все, что было лишним.
Эти слова в тягучем, мерном безмолвии столь стремительно проносятся в голове, что его укрывает воспоминаниями, словно огромной волной буйного моря. Словно это было всего лишь пару мгновений назад. Он видел, как Дилюк качнул головой, как был зол. Он сделал шаг назад. Он задохнулся в дыме и пепле. Он слышал:
«Ты просто хочешь поиграть в героя».
Он слышал:
«Я не буду тебя спасать».
И после, слетевшее с собственных губ:
«Прости меня за все, что было лишним».
Прости меня…
Нет, не прощай. Только не п р о щ а й…
Хуже, чем когда-либо — не из-за страха собственной смерти.
Хуже, чем когда-либо — потому что Дилюк может умереть.
Потому что Кэйа все еще помнит его холодный труп. Вот он, стоит прямо позади его-живого, бледно-зеленый призрак, кошмар наяву, с которым ему никогда не справиться.
И если бы Альберих мог говорить сейчас, он не сказал бы «я люблю тебя».
Он сказал бы «возвращайся».
Ладонь скользит по плечу, по шершавой черной ткани сюртука. Срывается с кончиков чужих пальцев, с перчаток багрового, словно кровь, цвета. Пустота.
Шаг в нее, в эту вечную мерзлоту навстречу неизвестности. Она простирается от той самой ночи, далеко в прошлом, когда отец оставил его, и до самой смерти. И лишь мерцающие звезды на небе столь черном, что их почти не видно, — то яркое и теплое счастье — дарят свет. Звезды слепят глаза ему, маленькому человечку, поднявшему голову в бездне. Они жгут, они давят, они…
Так ли страшна темнота слепому, ведь она — единственное, что у него есть?
Фантомные касания, скользящие по всему телу от ненавистных рук, противные до тошноты, и тошноты не физической, но той, которая бывает за пределами рассудка. Той, которая захватывает все внутри кость за костью и не позволяет отвести взгляда, шевельнуться, вдохнуть полной грудью: кажется, в этот миг закончится само существование. Тошнота, ведущая к пониманию ценности настоящей жизни.
Она снова завладевает Кэйей, как только каждый шорох в пустынных заброшенных коридорах кажется шепотом. Юношеским веселым голосом.
Так ли страшно посмотреть в лицо тому, кто убивал и танцевал на останках? Страшно ли теперь, когда он уже знает, что такое терять?
И когда Альберих ищет ответ на этот вопрос, ступая по покрывшимся инеем каменным плитам словно по дороге в Ад, он понимает: демоны внутри него сильнее Аякса. И над ними тоже можно иметь власть. Если постараться.
Совладать с прошлым, выйти на бой и победить, скинув с себя цепи и надев на бесов короткие поводки. Сотворить из своей слабости силу. Пережить боль. Пережить нескончаемое уныние.
Сделать хоть что-то.
Больнее уже не будет — сердце изо льда.
Кэйа находит пачку сигарет в кармане потрепанной черной охотничьей куртки и долго вертит в руках, всматривается в потертые печатные буквы на плотной белой бумаге, составляющие простенькое слово.
Aurora.
Когда-то не было ничего лучше них. Когда-то они помогали успокоиться. Это было так давно, в прошлой жизни. Он открывает картонную упаковку, достает одну, поджигает поломанной зажигалкой. Дым в легких, удушливая эйфория на мгновение, еще и еще.
В воспоминаниях: заснеженный переулок, ночная прогулка, встреча с Дилюком и одна сигарета на двоих. Мечта о поцелуе.
В воспоминаниях: полуразрушенные стены, Дилюк и все та же сигарета, той же марки. Мечта, ставшая явью.
Вдох.
Пепел летит вниз, его подхватывает сквозняк и уносит прочь, но тревога и безысходность остаются, вонзают когти в плоть. Ожидание чего-то необратимого и непременно жестокого.
«Судьба», — с тяжелым сердцем думает Кэйа, смотря на то, как яркий оранжевый свет факелов меркнет, и лужица тьмы становится все больше. — «Судьбу никогда нельзя изменить».
Как сбежать от своего предназначения? И где находится эта грань между собственным выбором и тем, к чему все события, все серые дни, слившиеся в один бесконечно-долгий сон, все красные, наполненные боязнью жить, все черные, в которых жизни не было вовсе, должны привести? Да и есть ли она вообще?
Выдох.
Табачный привкус на губах. Жар дотлевающей сигареты, грозящийся обжечь пальцы.
До ушей доносятся спешные переговоры рыцарей:
— Я клянусь, лично видел эти фотокарточки. Его там во все щели…
— Бедняга. Как только выжил?
— Какой бедняга? Педераст хренов. Ну и поделом ему трепку задали. Сам ведь напрашивался: все время глазки всем строил, ходил разодетый, как барышня.
— Не уверен, что он вообще придет. Говорят, что рассудка совсем лишился.
— И правда, я тоже слышал. Кажется, это произошло после трибунала.
— Да нет же, сразу после того, как Мастер Рагнвиндр вытащил его из плена.
— Кстати, а кто вообще написал тот донос?
— Никто не знает. Но правду говорят: Предвестник на Драконьем Хребте зазря шастать не будет. Эта тварюга поди сдала все важные сведения, лишь бы попрыгать на его хере.
— И то верно. Но почему Магистр восстановила его в должности для меня остается загадкой. Да еще и нами будет руководить.
— Бабы, что уж тут. Их никто не поймет.
— Да успокойся ты, наверняка он не придет. Даже если и сунется, то будет все время молчать, толку-то от него? Альвер всем командовать будет.
— Когда уже Магистр сделает его своей правой рукой…
Тошно. Сигаретный дым дерет горло.
Его шаги слишком громкие, и весь мир замирает на несколько секунд. Гробовая тишина — они затихли. Они изучают. Альберих чувствует взгляды: не те, что посещали его в галлюцинациях; настоящие, придирчивые к каждой мелочи, любопытные и ни капли не скрытные; взгляды, полные отвращения и презрения. Которых он всегда боялся.
— Его глаз, смотри! Я ж говорил: зашит намертво…
— Походка неважная. Да еще и ссутулится как. Волосы грязные, жирные. Фу!
— Уродец.
— Ну какая душа, такая и внешность. Поделом.
В какой-то степени это даже смешно. Ночью, в одиночестве Кэйа боялся этого, но сейчас встречает с равнодушием, как если бы его, загнанного в угол своими же кошмарами, никогда не существовало.
Как если бы его главным страхом всегда был он сам.
Альберих тушит бычок о стену.
* * *
Застоявшийся в катакомбах воздух пахнет плесенью. Веет смертью и небытием. Стены сужаются до узких проходов, в которых едва можно протиснуться. Изо рта вырываются облачка пара. И хотя они идут не так уж и долго (час, может быть, два, под захватывающие разговоры о никчемности капитана Альбериха), ноги уже подрагивают, отвыкшие от таких нагрузок. Кэйа даже не уверен, что сможет управляться с мечом, старательно отгоняя от себя сомнения, как надоедливых мошек, жужжащих над ухом.
Он вслушивается в незатейливые переговорки: Мика задает вопрос за вопросом с видом самого усердного студента обдумывая ответы Альвера, улыбающегося этой милой наивности «маленького мужчины». Шмидт даже умудряется на ходу записывать что-то особо важное. Остальные рыцари тоже поглядывают на него с добрыми ухмылками, откуда-то слышатся слова о том, как же Хоффман будет гордиться своим младшим братом — хотя гордиться Микой можно уже сейчас, учитывая то, в каких передрягах он успел побывать, будучи картографом в экспедиции под началом Варки. В Кэйе просыпается чувство, словно то есть отломившийся кусочек заезды; чувство принадлежности к этим людям, к этому месту, заметенному в снегах. Нужно лишь забыть о ненависти.
Забыть о ней не получается — снова перешептывания за спиной. И тот мерцающий кусочек мигом меркнет, становится пустой стекляшкой. Обычной, как и многие другие, сохранившиеся в памяти.
Холодно. Руины сменяются белыми глыбами, кое-где свисают покрытые трещинами сосульки, грозящиеся отколоться и вонзить острие в голову того, кто будет недостаточно внимателен. Мерзлая земля под ногами уводит далеко вперед, в лабиринт других маленьких пещерок. Стóит свернуть не туда, и весь отряд ждет гибель. Но Мика уверенно указывает путь, будто бывал здесь не раз.
Последний факел догорает за считанные минуты до того, как они наконец выходят в низину Пещеры звездного сияния. Магия этого места прекрасна: даже глубокой ночью светло как днем. Свет преломляется в кристально чистом льде, лучи рассеиваются, достигая самых укромных уголков.
КЭЙА…
По телу проносится дрожь. Не голос, но отчетливое слово, его имя, само возникшее в мыслях.
— Ты глянь на эту чертовщину…
Один из рыцарей тихонько говорит своему товарищу, и Альберих, пробравшись через парочку застывших на месте, устремляет взгляд туда же, куда указывает палец в толстой перчатке.
Меж белого, — черное. Клубящаяся гладь пугающей воды по-странному омывает берега. Темные маленькие волны выливаются на снег, но ни ветра, ни, тем более, течения нет. Озеро не то кипит, шипя и фыркая, не то замерзает, успокаиваясь.
«Тьма», — понимает Кэйа. — «Еще одна из моих убийц».
Она тянется к нему, тревожная и живая, все больше нахлестывая, кажется, пытаясь сбежать. Ее шепот закрадывается в голову, грязный и липкий, заглушает все мысли.
ПОДОЙДИ…
Это приказ, не подчиниться которому он не в силах. Столь страшная сила, манящая, но предостерегающая, взывающая к нему. Сила, которая течет в его жилах.
КОСНИСЬ…
Дышать тяжело.
СТАНЬ ТЕМ, КЕМ БЫТЬ ТЕБЕ СУЖДЕНО…
Он делает шаг.
ПРИМИ ЕЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ…
Он готов войти в эту мертвую червоточину.
Чужая ладонь на плече — это медленно, быстро, странно и привычно одновременно. Кэйа неуверенно затуманенным глазом проскальзывает по лицу, пытаясь вспомнить, кто его держит.
КОСНИСЬ, КОСНИСЬ!..
Это совсем близко, — чуть дальше гула. Это лицо знакомое.
ИДИ КО МНЕ!
По буквам: Д и л ю к.
Нет, это не так. Его здесь нет. Его огонь не греет и не обжигает.
По буквам: А л ь в е р.
Что-то трескается с противным скрежетом, словно толстая железная скорлупа, готовая разлететься на куски. Наваждение смахивает рукой: Кэйа хватается за голову, и она, как это стальное скрипящее яйцо, вот-вот тоже разлетится. Он думает о том, как трещины идут по его коже, как из них тоненькими дорожками бежит его кровь.
Он вдыхает воздух ртом, но в нем все тот же омерзительный запах: вонь, разложение и быстрое движение мушек.
С ним говорят, Альберих отчетливо слышит собственное имя, вылетевшее приторной обеспокоенностью из чужого рта. И ему так хочется выхватить меч из ножен, услышать короткий лязг стали и вонзить острие в их шеи. Одного за другим.
Такое отвратительное сладкое желание. Оно кажется справедливым.
Ненависть всегда порождает ненависть. Более жадную и жестокую.
Ее крик.
Прикосновение холода. Оковы изо льда, сомкнувшиеся на шее тяжестью удушья. Иглы, впивающиеся в плоть до крови, темной и горячей.
Иллюзия. Видение. Сон.
Кэйа знает: у этого есть сотни понятий, но ничто не сможет в полной мере описать тот животный ужас, — не его, но чужой — что проходится по венам и застревает в сердце. Этот вой и стоны, что он слышит. Это страдание, которое он делит с ними.
Его народ, погибающий в огне за несовершенные грехи. Это его крики. Это его тело разодрано, это его раны.
Это его красный.
Альберих стоит, не шелохнувшись, смотря на то, как из тьмы тянутся когтистые лапы, как из нее вылезают лица, перепачканные в скорби и мести. И как их маски слетают. Глаза распахиваются, что-то дикое и жуткое выглядывает изнутри.
Это мертвые.
И его оглушает будто ударом. Кэйа больше не смотрит на монстров из темноты. Кэйа бежит к свету.
УВИДЬ НАС…
По серпантину изо льда и комьев снега, срывающихся вниз. Прижимая кого-то к груди и отталкивая — Альберих бежит от своих кошмаров.
ВЕДЬ ТЫ ТАКОЙ ЖЕ…
МЫ — ЧАСТЬ ТЕБЯ… МЫ ВСЕГДА БУДЕМ РЯДОМ…
УВИДЬ НАС, ТВОРЕНИЕ БОГОВ, ПРОКЛЯТЫХ ГОРДЫНЕЙ, ОТРАВЛЕННЫХ ВЛАСТЬЮ…
УВИДЬ СЕБЯ НАСТОЯЩЕГО…
Бежать. Как можно дальше, на край света. Бежать от своей трусости, от своего прошлого. Бежать от своего имени. Бежать от себя.
ТЫ УБИВАЛ НАС…
ТЫ — ПРЕДАТЕЛЬ РОДА…
НО ОНА ПРОСТИТ… ОНА МИЛОСЕРДНЕЕ ВСЕХ СВЯТЫХ, ОНА ЕСМЬ МАТЬ…
Они пожирают его. Эти твари глубоко внутри кричат в ответ, а Кэйа пытается их не слышать. Заглушает их вопль собственными мыслями, вернее, единственной из них, проистекающей из страха — «лишь бы убежать».
Его запястье кажется тонким и хрупким в огромной лапе чудовища. Кэйа чувствует силу хватки и дрожь, предшествующую осознанию, что он попался в ловушку, из которой нет выхода.
Но выхода никогда и не было.
Ужас говорит ему, что это уже предрешено. Говорит не сопротивляться, застыть, превратиться в беспомощную куклу. Кэйа не слушает. Впивается пальцами в наросты льда, раздирая до мяса. Шипит и изо всех сил, пытается зацепиться за что-нибудь, даже за самый тонкий сучок, но без толку. Перед глазом алеющие полосы перемешавшегося с кровью рыхлого снега.
Его тянет вниз. Прямиком в Бездну, ставшую домом для всех неприкаянных душ. И он станет таким же: уродливой копией себя, сотканной из тьмы, грехов и боли.
П
а
д
е
н
и
е
Вся чернь устремляется за ним, укрывает от света. Секунды до удара тянутся безумно долго, но их хватает лишь на пару вдохов. Мороз врезается в мышцы, иней неумолимо ползет по коже, а черная пленка сходится над головой. Больше ничего не видно. Ни лиц людей, ни гримас хилличурлоподобных силуэтов. Есть только их слова, нескончаемый шум из мольб и плача.
Кэйа оказался в сердце их страданий. Его же — покрылось глубокими трещинами.
Кэйа стал неделим с ними.
Они — единые чувства, единый разум и единое желание: наружу.
Он делает вдох.
В легкие врывается это ужасающее и темное, не имеющее ни вкуса, ни запаха, но остро колющее внутренности, как если бы оно было проглоченной железной стружкой. Он дышит их ртами и ощущает каждую жгучую язвочку. Они сливаются в одно.
Мы — это Кэйа Альберих и еще десятки тысяч имен, грани между которыми стерлись до конца.
Мы — это одно тело.
Мы есть везде: и здесь, под гнетом царских руин, заточенные на поверхности божественной могилы; и те, кто ходят по земле, греются у костра, распевая песни. Мы смотрим на заснеженные поля, на кроны деревьев, чьи листья уже давно опали или еще цветут. Мы слышим завывания ветра и благоговейную тишину.
Мы живем и умираем каждую секунду общего существования.
Но радость нашего воссоединения вновь омрачается: от нас откалывается что-то важное и бесследно исчезает. И наше сознание вновь превращается в «я», строя вокруг себя незыблемые стены, но инородное тело, так непохожее на наше, все еще здесь.
Я…
Я вижу нескончаемый горизонт. Вокруг меня только ничто, серая дымка и небо чернильно-черного цвета. Нет ни звезд, ни солнца, ни луны. Огня тоже нет, но в этом месте светло, я могу различить свои руки, покрытые наростами, открытыми ранами, кровью. Ими покрыто все мое тело. Я провожу по лицу ладонью, вся она оказывается в отделившихся кусочках гниющей плоти.
Мне становится так мерзко. Я хочу вылезти из этого тела, отделить его от себя и бросить здесь же. Кажется, будто это мои оковы.
Так страшно. И почему-то больно. Я не то пылаю в пламени, не то замерзаю во льдах, не то растерзан сталью клинков или чьими-то острыми зубами. Я задыхаюсь. Касаюсь шеи и пальцы находят рассеченную кожу, перепачканную в багровом.
Это была моя смерть?
Если это так, то хорошо, ведь она представлялась мне другой. Я бы кричал, извивался в муках как змея, захлебывался. Я думал, это будет именно так. Грязно, долго.
В этом странном пространстве, где нет ничего живого или мертвого, как-то странно и неуютно. Я слышу собственное сердце, его медленные трепыхания, но других звуков нет. Нет шагов по песку, больше похожему на пепел; нет ветра. Нет даже противного надоедливого писка.
И мне кажется, что я сойду с ума.
— Мой милый ангел, ты не мертв.
Я слышу ее голос, словно он разливается звездным светом.
Я оборачиваюсь. И в тот же миг, в который я ее вижу, мою голову поражает тупой болью, как если бы она была чем-то запретным. Ее белоснежные волосы ниспадающие на плечи со вплетенными в них серебряными цепочками бриллиантов и сапфиров; ее нежное бледное лицо с тонкими бровками-ниточками, которых и не заметишь; ее прищуренные в веселье серые глаза, обрамленные светлыми ресницами, зрачки-звездочки; ее роскошное платье, переливающееся словно снег на солнечном свете — все в ней кажется мне магическим. И сколько бы красоты ни было в этой богоподобной женщине, она вселяет в меня ужас. Я боюсь ее. Я вижу в ней свой красный.
— Кто ты?
Она склоняет голову и вдруг оказывается так близко. Шепот ползет по моей оскверненной коже:
— Разве ты не помнишь?
И снова вспышка алого. За ней — очертания, неясные силуэты. Она знакома мне.
— Бедное дитя. Она ведь была твоим самым близким человеком и именно такой ты должен был ее запомнить. Вечно молодой и улыбающейся. Вспомни эти руки и утешение, что ты в них находил. Вспомни этот голос, под который ты засыпал каждую ночь.
Я знаю эти прикосновения. Нежные и легкие, словно невесомое перышко. Эти тонкие маленькие ручки трепали меня по голове, щупали щечки и поправляли вороты рубашек.
— Мама?..
Она сочувственно улыбается.
— Это ее тело, но не разум. Я лишь выбрала его, чтобы встретиться с тобой.
— Что это значит?
— Моя форма существования гораздо обширнее, чем может осознать человек. Мы, Боги, вольны выбирать сущности, в которых можем предстать перед вами, будь то людские, животные или вовсе неодушевленные. Но это совсем не важно. Важно лишь то, что спустя столько времени мы наконец можем поговорить, хоть и не достаточно долго, чтобы объяснить тебе все.
— Почему я такой? Что ты за Богиня? Что это за место? Я ничего не понимаю, я чувствую себя потерянным…
— Мой милый Кэйа, твоя форма здесь есть отображение твоей души. Каждая твоя рана есть то, как с тобой обращались. Мне так жаль это видеть. Ты был моим помазанником, ты был благословен мною, но мне не удалось тебя спасти. Есть вещи, понять которые ты не в силах, но наступит день и все встанет на свои места. Ты все узнаешь в нужное время, в нужный час и не будешь держать на меня зла.
Мы находимся между мирами. Это трещина, соединяющая Богов и людей, живых и мертвых. И раз ты оказался здесь, значит пророчество начало сбываться. Послушай: то, что произошло в реальности не было твоей смертью. Оно стало новым рождением. Ты прикоснулся к силе, давно живущей внутри тебя. И ты проснешься совершенно новым человеком, гораздо могущественнее кого-либо, потому что я отдала тебе часть своих сил. В твоих руках шанс освободить меня.
И я прошу тебя. Спаси меня…
Пространство начинает идти трещинами. Из них рвется ослепительный свет и, попадая на ее кожу цвета молока, прожигает ее, как свеча прожигает лист пергамента, оставляя темные пятна.
— Почему именно я?
— Это была случайность. Игральные кости, брошенные Вселенной на стол. Ты был рожден мертвым, ты задохнулся в собственной утробе. Твои родители в отчаянии обратились ко мне, моля спасти тебя. И я вдохнула в крохотное детское тельце жизнь с надеждой, что ты станешь моим спасением.
Я вижу ее в сотнях осколков, разделяющих нас.
— Но Каэнри’ах — это нация безбожников. Как они могли обратиться к тебе? Почему ты не отвергла их?
— Не все так просто, как ты думаешь. Ты обязательно узнаешь правду. Чуть позже.
— Как тебя называют люди?
Мой вопрос эхом растворяется меж этих белых паутин. Меня не должно быть здесь. Этот мир между мирами силится выплюнуть меня как букашку, случайно залетевшую в рот. И когда темнота вновь схлестывается над моей головой, я слышу ее имя:
L I L I T H
Он делает первый вдох с криком. Его колыбель — застывшие черные фигуры, хрустальная пещера, хранящая вечный холод, снега и мрак, где теперь так мало солнечного света.
Кэйа пробует пошевелить ладонью, узнает все ощущения заново, как любопытный ребенок рассматривает собственные пальцы и сжимает их в кулак. Ему кажется, что что-то изменилось. Что-то болит в груди, будто он тот самый мальчик из старой мондштадской сказки, у которого осколок льда в сердце. Ему так хочется к Дилюку, согреться в его тепле.
Что-то не так. Что-то точно не так…
Сверху раздается громкий возглас Мики:
— Он жив! Быстрее, за мной!
Альберих наблюдает за тем, как парочка неравнодушных рыцарей (не тех, кто сопереживает ему, но тех, кому попросту любопытно) бредут вслед за ним, спускаясь вниз по серпантину. Мальчуган перескакивает через застывшие черные сгустки, похожие на каменные валуны, и почти летит кубарем вниз, на дно высохшего озера. Ему удается уцепиться за одну из фигур, а Кэйа, отняв взгляд от своей странной-странной ладони, с интересом уставился на статую из Тьмы, непременно ожидая чего-нибудь.
Ему кажется, что вот сейчас существо, запертое в мнимой клетке, вырвется из нее и все продолжится; или Мика заразится Тьмой, его лицо будет покрыто сетью мелких почерневших капилляров.
Альберих вдруг отвлекается от Мики и думает о себе: а если это он зараженный? Если это по его венам сейчас течет липкая холодная Тьма? Если воспоминания правдивы, а не были галлюцинациями?
Если он правда встретился с Богиней…
Кэйе ни черта не понятно. Он хмуро смотрит на склонившегося над ним Мику, который пытается помочь подняться на ноги. Голова идет кругом: ее будто раскололи надвое топором. Альберих касается ладонью затылка, путаясь в мокрых волосах. И даже в таком тусклом свете на пальцах виднеется кровь. Черная.
В груди больно, словно та пружина, что все скручивалась от тревоги, наконец раскрылась, и ее острые концы впились в мякоть внутренностей, царапая и разрывая. Это ужас — принятие неизбежного, но неизвестного. Кэйа не знает, что с ним, как он выжил, упав с высоты по меньшей мере двадцати метров, и это раскурочивает пружину еще сильнее.
Косые взгляды товарищей становятся удивленно-напуганными, настороженными. Их ладони почти незаметно сжимаются на рукоятях мечей или вертятся у колчанов со стрелами. Альберих идет вперед. Все так же молча, не проронив ни единого слова.
И они идут за ним.
Небо… он, кажется, не видел неба целую вечность. В последний раз оно было заволочено густыми серыми облаками и пороховым дымом, шел противный ливень. Тогда Кэйа совсем не обращал на него внимания. Но сейчас небо такое яркое и лазурное, что почти выжигает ему глаз, будто не желая лицезреть дитя подземелий. Солнце — большой белый диск — остановилось в зените. Так странно и непривычно после полутьмы и свечей видеть солнце.
— Кэйа… — он слышит шепот Альвера и оборачивается. — Кэйа, ты изменился…
Альберих хмурит брови.
Он оглядывает себя и замечает, что привычная прядь со стороны сердца стала черной. Следующее открытие — посеревшие бледные пальцы. Кожа цвета пепла после чудовищного пожара. И, должно быть, что-то не так с глазом — стоит только посмотреть на кого-нибудь, и на чужом лице переливается гамма страха и желания немедленно убить.
Кэйа понимает: столкновение с Тьмой, возможно, было предрешено самой Богиней. Быть может, это она плетет его судьбу, как дева плетет из пряжи веретено.
Или как паук из нити паутину.
* * *
Снег большими сбившимися хлопьями падает с затянутого тучами иссиня-черного неба. Холод трогает щеки, и те темнеют капиллярами черных нитей. Внутри, снаружи — леденящая опустошенность везде: и в теле как будто со сломанными костями, которые тщетно пытаются срастись обратно; и вокруг, в центре круга рыцарей. Они кажутся пустыми, искусственными. Их эмоции на оскаленных лицах, изуродованных не шрамами и царапинами, но ненавистью.
Бессмысленной ненавистью.
Абсолютно бессмысленной ненавистью.
Кэйа топчется на месте, оглядываясь по сторонам, словно ребенок, потерявший родителей в толпе. Он никогда не падал во Тьму, никогда не ощущал ее могущества, не слышал ее голоса. Он не любил Дилюка, не страдал ни в плену, ни до него. Кэйа снова маленький мальчик, украдкой сжимающий пальцы на рукояти меча, с таящимся страхом смотрящий на соотрядцев и совершенно не берущий в толк, что здесь делает, почему его сюда позвали.
Альвер выступает вперед, круг за ним смыкается и становится еще меньше. Теснее. Невыносимее.
Тревога вновь стелется красным знаменем. Взгляд ловит образы бессонных ночей в бреду: то безглазый мертвец с огненными волосами, то старуха-смерть и ее цепкие объятия, то лед, то пламень и всегда ужас беспомощности.
Столько раз умирать — и снова бояться, бояться, бояться!
Вырвать бы эту часть себя, вырвать бы с этим никчемным сердцем, отчаянным и наивным. Вырвать бы, отодрать от себя и бросить к ногам; растоптать, сжечь и труху с пеплом пустить по ветру, чтобы ни пылинки не осталось.
Чтобы не было тех болезненных воспоминаний, оставшихся страхом в памяти.
Чтобы стать сильнее — хотя бы на долю той безумной свирепости, которой он был закален раньше.
Ладонь жмется к груди, сердце бьется, но так медленно, что оставшись бы человеком, Альберих тотчас упал бы на снег без сознания.
— Ты знаешь… Мне тебя даже жаль. В какой-то степени, — глухо говорит Альвер. — Жаль, что ты таким уродился. Исправить бы тебя, но на это нет времени, да и зачем? Ты растерял былую хватку. Никуда не годишься. Если бы имел при себе хотя бы Глаз бога, то я б еще подумал. А так… Что с тебя взять… Кожа да кости. И в придачу мерзкий грех.
Шальная мысль в голове: выхватить бы меч из ножен и, приложивши всю силу, рубануть голову с плеч. Кэйа думает — нет, Кэйе хотелось бы верить, что это порыв Тьмы, не его.
Молчи, если что-то чувствуешь.
— Окромя мы с ребятами посовещались и решили сделать то, на что у Джинн так и не хватило духа. Не знаю, какую чепуху ей в уши льет Дилюк, но решение трибунала было неправильным.
— ДА ЧТО ТЫ ТАКОЕ НЕСЕШЬ?!
Сквозь ряд рыцарей с визгами и воплями выскакивает Мика, юркий словно уж, которого не смогли схватить три пары рук. Мальчонка выбегает прямо между ними, сжимая ладони в кулаки. Альберих смеется. Тихонько.
Альвер недовольно поглядывает на него, но, видимо, он и этого ожидал. В его руках мигом блестит украденный Глаз бога, но через мгновение уже летит куда-то в глубокий крутой овраг.
— Мы возлагали на тебя много надежд, Шмидт. Очень, очень зря…
Мика заливается в возмущении и непонимании, и это даже забавно. Кэйю все больше веселит сложившаяся трагикомедия.
Хриплый смех резко обрывается.
Когда двое мужчин выходят вперед, чтобы скрутить мальчугана, Альберих обнажает клинок, зная, что неизбежно проиграет. Держит Мику позади себя за шкирку и смотрит злобно, свирепо.
— Хочешь подраться? Давай, устроим все в лучших рыцарских традициях.
Альвер, не дав ни секунды опомниться, движется вперед с мечом наперевес. Спокойный, точно отмеривающий каждый свой шаг — полная противоположность Кэйи, отбивающего удары как придется. Это похоже на их ранние тренировки с Дилюком. С той лишь разницей, что сейчас насмерть.
Лезвие пролетает чуть ниже глаза, полоснув по щеке. Несильно, лишь черные капли летят в стороны. Его удары — мощные и сильные, их все тяжелее сдерживать. Лязг, скрип, маленькие искры.
Это все недолго: до разомкнутых пальцев и вылетевшего из руки меча, утонувшего в сугробе. Альвер отбрасывает и свой — все честно.
Но Кэйа, уставший и измученный, пропускает удар за ударом. Они остаются на теле пылающими точками. Подсечка — он бьется оземь, расшибая бровь. По лицу бежит струйка крови.
— Очень много личного, Кэйа. Хорошенько подумай об этом. Если сможешь, конечно.
Его подтягивают вверх за грудки, бьют наотмашь — столько раз, что голова идет кругом.
Нестрашно.
Альберих слышит крики. И когда открывает глаз, когда дрожащей ладонью может стереть кровь, когда видит, как Мику забивают до смерти, забивают ногами, забивают как скот…
Вот тогда…
Тогда становится страшно.
И он кричит. Орет, что есть мочи, раздирая глотку, и его крик, полный боли, отчаяния, ненависти, ужаса — всего разом — заглушает всхлипы мальчика.
Мика молчит.
* * *
Он снова на коленях. Избитый, смакующий на языке собственную гнилую кровь вкуса земли и протухших яиц, с разбитой бровью, едва видящим глазом и подрагивающей губой. Холодно настолько, что один лишь редкий быстрый взгляд на горящий фитиль свечи обжигает что-то внутри до черной жженой корки. Больше Кэйа не чувствует. Больше продрогшего тела, замерзших ног и рук, почти не двигающихся пальцев и веревок на запястьях; больше тупой ноющей боли в мышцах — ничего больше этого Кэйа не чувствует, да и не желает.
Желания, воля… Этого у него нет и даже мыслей сейчас слишком мало. Все они об одном: холодно. Очень холодно.
Альберих думает, что больше мертв, нежели жив. Мертвые не говорят, мертвым не больно, мертвым всегда все равно. Только вот прикосновение к подбородку — властная жестокая хватка — вынуждают пошевелиться. Он вовсе не хотел. Ему бы стать статуей в эту же секунду, перестать видеть, слышать, чувствовать…
Перестать желать: свободы, пощады, тепла.
Запах разочарования и безнадежности. Кэйа вдыхает его ежесекундно, втягивая ноздрями остатки той кислой, едкой поначалу, но уже растворившейся крови. Металл скрипит на языке, будто он порезался о лезвие. В этом запахе так много железа и меди — не перепутать ни с чем, словно их частички витают в воздухе и сбиваются в огромные комья.
В этот раз все хуже. Или лучше. Альберих не поймет.
Ярость, бушевавшая в груди, сменилась пропастью и равнодушием. Он помнит, как рычал, плевался и пытался выбраться из западни. Очень хорошо, даже слишком, помнит темно-карие глаза Альвера и его полуухмылку-полуулыбку, которой было достаточно, чтобы заставить его биться вновь.
Помнит, как заговорил, хотя слова его скорее были громогласным бредом опьяненного гневом. Кэйа то выкрикивал все ругательства, приходившие на ум, пытаясь выцепить из них самые грязные; то без разбору желал смерти; то останавливался, смотря вдаль в молчании; то рыдал, прося прощения у Мики — как всегда опоздавши; то вновь набирался сил и выплескивал все то же по второму, третьему и невесть какому кругу.
И еще кое-что помнит. Как между всем этим бездыханное мальчишечье тело поволокли по рыхлому снегу и без церемоний, без молитв и почестей, без какой-либо чести и признания, как это тело с забитым до неузнаваемости лицом сбросили в овраг. Как глухо оно билось о камни где-то там, внизу, где его уже никто никогда не найдет.
Не помнит он только то, как эта сцена довела его до сумасшествия, что было в его мыслях, что чувствовал.
Потом произошло еще кое-что. Уже тогда, когда Кэйа вновь пришел в то жалкое состояние, в котором был после «смерти» Дилюка. Он метался, раскачивался из стороны в сторону и напевал себе что-то под нос, беспрестанно плача. Слышал обрывки речи Альвера, обращенной то ли к нему, то ли к кому-то рядом.
Стало больно оттого, что его бросили на мерзлую землю к мыскам черных офицерских сапог.
Кое-что он запомнил. Слова сложились в коротенькую фразу «спасибо, братишка».
Спасибо,
братишка.
Так его продали Фатуи всего за пару грошей.
Кэйю вели под руки меж шатров и палаток поменьше как самый ценный трофей. Десятки рядовых и тех, кто был выше званием отвлекались от своих занятий, чтобы посмотреть на него. Это было своеобразным представлением: Командир шел впереди нехитрой процессии с таким видом, будто хвастался победой над сбежавшим из плена капитаном; Альвер был рядом с ним, без опаски смеясь над шутками брата. Отряд Агентов и рыцарей плелся немного позади.
Облака рассеялись, и меж гор ярко засияла полная луна, удивительно серебряная и далекая, не знающая ни капли о страданиях Альбериха, каждый шаг которого превращался в пытку. Кэйа взглянул на нее единственный раз взглядом мокрым от пролитых слез и тихонько, так, чтобы совсем неслышно, прошептал:
— Это и есть твое благословение?..
Ответом ему был раскатистый смех Командира. Тот не слышал, наверняка смеялся над тем, что сказал Альвер.
Над ним издевались: толпа оплевала его, с улюлюканьем толкнула в клетку, застеленную сеном и бросила вслед спичку без коробка — чтобы не замерз. Он забился в угол и смотрел сквозь железные прутья на десятки проходящих мимо Фатуи.
Он больше не ждал спасения. Не ждал ни сочувствия, ни жалости — их никогда и не было в его мире жестокости столь порочной, что она стала обыденностью. Кэйа начал привыкать к этому. К отсутствию счастья; к жизни на острой грани лезвия, резавшего по давно мертвому, но все равно чувствующему; к постоянным падениям, попыткам оправиться после них. К этим маленьким случайностям, которые в конечном итоге оказались связаны между собой хитроумным планом свыше.
Его жизнь придумали. Его страдания были нужны, чтобы спастись. И когда это пройдет, когда он сыграет финальную роль, пожертвовав последним, он больше не будет нужен.
Кэйа смотрит в темно-карие глаза Командира и повторяет:
я больше не буду нужен.
Чужие пальцы двигаются ниже, царапая ногтями шею. Альберих усмехается: он узнает эти прикосновения. Поначалу медленные, но через пару мгновений они пресекаются болью. Все что угодно — от пощечин до удушения, но всегда с самым низменным желанием.
— Разве ты не боишься этого?
Он смотрит без тени страха. Кэйа говорит с невозмутимым спокойствием, не отводя взгляд. Задает этот вопрос и себе, уже зная ответ.
— Чего же мне стоит бояться?
— Моей ярости.
Она вырывается прямиком из его каменного сердца. Видит его глазом, бьет его рукой бесчисленное множество раз. Альберих наблюдает за этим со стороны, запоминая каждый миг упоения, который приносит клинок. Как это очаровательно — сжимать его, заносить над чужой грудью снова и снова. Как это блаженно — пачкаться в густых пятнах багрового.
Кэйа позволяет телу Командира с грохотом упасть, смотрит на лицо, хранящее посмертный испуг. Он убил простеньким ножичком, которым вскрывают конверты. Убил и не ощутил ничего, кроме радости.
Его тихие шаги — мелодия огромного оркестра. За ним по пятам шлейфом стелется непроглядная Тьма, развеять которую не в силах ни факелы, ни костры, ни летящие огни снарядов. Он укрывается от них плащом, сотканным из мрака.
Тучи сгущаются, закрывая собой луну. Какофония из приказов и криков сливается в симфонию агонии и хаоса. Теперь Альберих наконец ее слышит. Мрачные гремящие трубы, быстро скулящие скрипки и задающие безумный ритм барабаны. Когда шелковые ленты тьмы срываются с его пальцев, летят и врезаются в груди солдат, хор ангелов начинает петь. И эта песнь с хрипами, протяжными последними вдохами обращается в кошмар. Они истошно берут самые высокие ноты, и каждая из них свирепая, неистовая.
Кэйа — это воплощение жестокости. Гнев во плоти, разрывающий на куски все на своем пути. Он играючи сеет смерть, смеясь и восхищаясь тому, насколько это красиво.
Тьма в его руке сливается в меч. И после Альберих рубит до кости, рассекает глотки в величественном танго, не зная милосердия. Фатуи мрут как мошки, встречая свой конец в ужасе черного клинка.
Снег, падающий с неба, кажется Кэйе пеплом. Костры все еще горят. В одночасье ангелы замолкают. Музыки больше нет — лишь плачь метели, укрывающий сотни трупов.
Где-то на периферии взгляда возникает смазанное движение. Кэйа оглядывается, находя одного выжившего Фатуи. Его ладонь жмется к чудовищной ране, его лицо расплывается в мольбе.
Каменное сердце, в котором нет места сочувствию.
Шип тьмы вгрызается в аорту.
* * *
— Следует ли… остановить его?
Оророн, сжимает и покусывает губы после этого вопроса. Взгляд его прикован к черной резне, к солдатам, которых ему не жаль. Они такие крошечные и ничтожные, если смотреть с горных высот. Его страх продиктован неизвестностью: столь могущественная сила в руках врага пугала даже его.
Он был знаком с Альберихом. Ближе, чем тот мог бы представить. Он наблюдал из тени обычного рядового за тем, с чем тот столкнулся в плену; наблюдал, спрятавшись меж еловых ветвей и снегов за каждым его шагом.
Оророн еще не видел более ничтожного и забитого человека.
— Не стоит. Результат впечатляющий, но его потенциал еще совсем не раскрыт. То, что ты видишь только начало.
— Если его сила станет слишком велика, вы уверены, что сумеете держать ее в узде?
— Нам еще предстоит выяснить.
— Это безумие.
— Отнюдь. План Пьеро намного обширнее, чем ты можешь себе представить.
Оророн никогда не видел лица своего наставника, но одно он выучил наверняка. Если хриплый голос звучит так — Капитано улыбается.
А его улыбка никогда прежде не предвещала ничего хорошего.