— Он не мог умереть, — бросает в тишине Дилюк. — И ты прекрасно это знаешь.

Джинн прячет лицо в ладонях. По ней, скрючившейся, полулежащей на столе, хорошо видно, что такое настоящая усталость. Ей требуется несколько долгих минут, чтобы оформить свои мысли в слова и вновь выпрямиться. Рагнвиндр дает ей эту передышку, говорит спокойно, тихо и держит себя в руках сильнее, чем когда-либо, но сам сгорает ярким пламенем внутри. Ощущает, насколько жарко становится в кабинете: по его лицу стекает липкий пот поверх багровых росчерков и пятен; Джинн сбрасывает пальто с плеч на спинку стула, оголяет белоснежные руки, снимая перчатки.

— Мы не можем обвинять Альвера во лжи, основываясь только на том факте, что, как ты говоришь, Кэйа всегда может выжить. Я не могу, — ее выцветшие серые глаза смотрят сквозь него. — Понимаешь, не могу организовать его поиски. Барбатос, вслушайся, как это звучит: тайно отправить с десяток людей неизвестно куда, пока у нас практически под боком находится лагерь Фатуи с восемью сотнями солдат. Ты или слишком наивен, или слишком безумен предлагать мне такое?

— А что мне еще остается? Смотреть, как этот богатенький папенькин сынок нагло врет мне прямо в лицо, рассказывая о смерти моего брата и принося глубочайшие сожаления? В этом отряде было два человека с Глазами Бога, и я не поверю ни единому слову о том, что они умерли в мелкой стычке с Фатуи.

Рагнвиндр шепчет:

— Я никогда не смирюсь с этим.

— Я знаю.

Они молчат. Дилюк прикрывает глаза, но под ними выжжен Кэйа, каким он его нашел после плена. Тонкая бледная кожа, едва отливающая бронзой, исказившееся в кошмарном бреду лицо и десятки царапин на нем.

Что было после: бессонная ночь, стоны боли, опиум.

Что было после: с а м о р а з р у ш е н и е.

— Я боюсь… боюсь двух вещей. У Кэйи два исхода: замерзать у костра или быть в плену. В обоих он обречен на смерть. Когда Тарталья найдет его, то не оставит ничего живого. Кэйа наложит на себя руки. Рано или поздно.

Рагнвиндру больно от собственных слов.

— Я не стану его останавливать. Не после того, свидетелем чего я стал.

Второй раз из этого выкарабкаться просто невозможно. 

— В конечном итоге мне придется жить со знанием, что я ничего не смог сделать. Не смог его спасти. Скажи мне: за что теперь сражаться? За людей, которые шепчутся по углам, пуская самые грязные сплетни о моем брате? За идею мести, от которой я давным-давно устал? 

Его глаза сверкают белым.

— За тебя? Ты помогала ему в прошлом, но сейчас не можешь признаться самой себе, что он стал тебе безразличен. Ты не взглянула ему в лицо, посылая на смерть — ни разу. Джинн, ты отвратительна.

Слова будто отражаются от стен, буквы в них смешиваются и давят, давят, давят. Дилюк узнает этот рвотный позыв из грязи и омерзительной гнили, — правдивой гнили — которая гложет и которую нестерпимо хочется высказать.

Джинн, ты отвратительна — это до скребущей глотки и безучастного взгляда на ее похудевшие бледные щеки, мутно-серые круги под безжизненными глазами, только сейчас выражающими хотя бы что-то, хотя бы боль. До пустоты и неверия: он не помнит ее такой.

— Ты слишком сильно изменилась. Лизы не стало, и ты превратилась в холодный расчет, в сплошные отчеты и статистику. Ты перестала видеть людей за этими цифрами. Перестала понимать, за что ты постоянно борешься. Как давно ты выходила в госпиталь посмотреть на раненых? Как давно ты позабыла о сотнях умерших, твоими приказами сожженных? Как давно ты видела свою сестру, которая без продыху упивается до посинения; которая встречается со смертью в разы чаще, чем ты, не вылезающая из своего кабинета? Ты — бесчувственная сволочь, и мне действительно жаль, что ты ей стала.

Она не находит, что ответить. Или просто не может разжать плотно сомкнутые потрескавшиеся губы, заговорить. Джинн медленно встает, пошатываясь, подходит к дивану и сбрасывает кипу бумаг. Они разлетаются по полу, а Гуннхильдр так и смотрит на них воспаленным взглядом, замерев и не дыша. Дилюк притягивает ее за рукав к себе. Ему тошно — и непонятно, из-за жалости к ней или сожаления о сказанном. С ним так всегда. Рагнвиндр не очень-то умеет разговаривать. Еще хуже — умеет держать в себе то, что лучше было бы и не говорить вовсе.

Джинн шепчет. Тихо, нескладно и глухо от глубоко сдерживаемых рыданий и слабости — с самого детства. Дилюк знает это по себе.

— Тебе стоит бороться из-за Дионы. Ты всегда по-настоящему сражался за мертвых. Попробуй хоть раз сразиться за живых.

Эта ответственность давит ему на горло. Из-за этой ответственности он не может сгореть дотла.

Скрип двери. Меньше всего Дилюк хочет, чтобы их кто-то видел вот таких. Раздробленных и жалких, пытающихся оправиться после собственных осознаний ошибок. Он не открывает глаз. Не может видеть. Не может слышать, но слышит — Джинн издает такой громкий то ли хрип, то ли всхлип, что у него самого едва не падает сердце. Как он мог поступить так с ней, с Джинн, к которой когда-то испытывал детскую влюбленность, которой восхищался. Которую не давал в обиду. 

— Люк… 

В нем вновь собирается раздражение: она не может к нему так обращаться. Никто, кроме Кэйи не может — только его Рагнвиндр подпустил так близко к себе. Джинн трясет его за руку, и ему противно от этих прикосновений.

Он открывает глаза со словами о том, чтобы она не смела так называть его, так касаться, но они вмиг исчезают. Они становятся совсем не важны.

Кэйа стоит перед ним, дрожа, ноги его совсем не держат. Лицо, облитое кровью, точь-в-точь как у него, не выражает никакой эмоции — и это страшно. Он уже видел этот взгляд Кэйи; он помнит, чем все обернулось. Броситься бы к его ногам, да только тело не двигается с места. Дилюк смотрит на него, словно прикованный, ощущая могильный холод, писклявую тишину, давящие на плечи сильнее любых клятв и обязательств. Он чувствует, что что-то не так; видит это в Альберихе: каждая деталь такая же, как и была, только вот вместе они выглядят нескладно. 

Из его рта тихим грубым голосом вылетает еще одно:

— Люк…

Рагнвиндр без колебаний обнимает его. Столько всего вертится в голове, но сейчас все меняется, и теперь уже он не может выдавить из себя и слова, хотя беспрестанно бормочет.

— Ты жив… Ты говоришь… Кэйа…

Его имя на подкорке сознания — самое большее, о чем Дилюк способен подумать. Руки сжимают его, пальцы впиваются в замерзшие, трясущиеся от усталости и голода плечи.

— Посмотри на меня.

Он замечает и чернильно-черные глаза, и волосы цвета безлунной ночи, и посеревшую кожу, утратившую краску — она хорошо видна на контрасте с высохшим багровым. Дилюк еще никогда не желал так сильно, чтобы это была его кровь. 

Красная.

Его неозвученный вопрос виснет в воздухе, но ответ разрезает его острым лезвием, жалящим ядом. Этот ответ — тысяча клинков, и все они в самое сердце.

— Это все-таки случилось.

— Что случилось?

Джинн утирает слезы белоснежным манжетом, и Альберих по-доброму ей улыбается. Только вот Рагнвиндр видит, что в этой улыбке нет ничего, кроме боли и тоски. Усталости.

— Нам надо поговорить. Наедине, — Кэйа в изнеможении кладет голову ему на плечо и мурлычет совершенно серьезные вещи игривым тоном. — Созывай Совет завтра утром. Я выношу на слушанье дело об измене.

* * *

Капли стекают вниз. По лицу, мешаясь с копотью, оставшейся от горящих костров, с грязью от падений, с чьей-то кровью. В перерывах между поцелуями Дилюк старательно пытается стереть их с лица Альбериха, но все как-то не получается. Он хватает руки, вжимает запястья в стену, держа хватку на грани появления синяков. Рагнвиндр совершенно не против. Никогда не признает этого, не решится сказать себе, что ему нравится.

Вода горячая, но от Кэйи веет могильным холодом. У него мягкие губы, немного припухшие и привычно потрескавшиеся, и все же что-то в нем напоминает смерть. Может быть, опустошенный мертвый взгляд, даже если он смотрит с любовью. 

Дилюк старается об этом не думать, забываясь в несдержанных быстрых прикосновениях к обнаженному телу. Его бьет дрожь лишь от кончиков пальцев. Ладонь тянется ниже: вдоль россыпи мелких шрамов, которых уже и не припомнить, но останавливается на каждом, очерчивая, скользя по бугристым краям. Рагнвиндр вспоминает, что это неровное пятно ожога осталось с ним после одной из стычек с похитителями сокровищ. Кто-то кинул в него кислоту. Он забывает об этом, когда Кэйа наощупь изучает другой. Дилюк задыхается в поцелуях — Кэйа слишком умело целуется, бесстыдно тянет за волосы на загривке и склоняет голову так, как ему нравится. Одна лишь мысль о том, что Альберих мог с той же чувственностью, с тем же порывом вот так впиваться в чьи-то губы, приводит Дилюка в небольшую ревность и совсем крохотное бешенство. 

— Тебе идет черный, — невпопад говорит он.

— Правда?

— Мне жутко нравится.

Когда Кэйа неосторожно задевает его напряженный член, Дилюк жмурится и всхлипывает. Альберих изводит его. И к тому же хитро улыбается, как будто сам не возбужден до чертиков. Они пляшут в его темном глазе. 

— Я не хочу заходить далеко, — предупреждает он. — Не сейчас. Я не готов.

— Я знаю. Я бы не посмел.

Его хриплый от долгого молчания голос поднимает такую бурю внутри, что Рагнвиндр не уверен, справится ли он с ней. Она туманит разум и все, о чем он способен думать, это сжимающиеся пальцы, медленно скользящие вверх-вниз.

Медленно. Очень медленно.

Дилюк безмолвно просит о большем. Кэйа отвечает поцелуями: несдержанными, более развязными, похотливыми. Целует по раскрасневшимся щекам, испещренным царапинами, по плечам, усыпанным родинками, по выступающим ключицам и груди. Его губы вновь начинают кровоточить, оставляя неразборчивые черные отпечатки на белоснежной коже. Кровь пульсирует из ранок и выливается капельками. Дилюк бы остановил его, если бы до боли не сжимал свои, лишь бы не застонать. Кажется, что каждое прикосновение к коже сжигает. И эта чувственность, которой Кэйа ранит его — потому что невозможно быть настолько нежным и открытым после всего, что произошло. Потому что невозможно представить, — теперь — что Дилюк когда-то отверг его. Потому что невозможно так любить. 

Потому что Дилюк до сих пор сомневается, может ли кто-то любить его.

Эта чувственность его убивает. 

Глаза слезятся. Он закрывает их, разрешая себе утонуть в ощущениях и звуках быстро бьющегося сердца. Все еще шепчет имя, но уже по слогам, не понимая, как выговорить его полностью. Этот капкан расставлен слишком умело: ему ни с кем не было настолько хорошо. 

Рагнвиндр едва способен дышать. С хрипами и стонами, отчаянно и прерывисто, дрожа от вонзающихся в шею зубов. Недостаточно глубоко, чтобы ранить тело, но достаточно глубоко, чтобы ранить душу.

Он пытается собрать себя воедино, когда Альберих отступает назад и рассматривает его, то ли любуясь, то ли гордясь тем, в какое исступление может привести его одними лишь руками. Взгляд расплывается, но Дилюк все еще может различить синяки и гематомы, укрывающие чужое тело. Он не успел увидеть их, прежде чем все это началось, прежде чем Кэйа не дал ему опомниться.

— Я отвратителен? 

Альберих спрашивает это так, будто и правда рассчитывает услышать согласие. Тень боли на его лице смешивается с едва живой надеждой, что он ошибается. 

— Нет, — Рагнвиндр протягивает руку. — Нет, ты желанен.

Кэйа медлит. Все еще сражается в своей войне где-то глубоко внутри. И все же вкладывает ладонь, готовый к новым ранам, которые потом будет отскребать с костей. Он до ужаса холодный, как если бы был высечен изо льда. Пальцы его подрагивают от былого напряжения, уверенные в том, что новое сражение начнется через пару мгновений. Темный взгляд черных глаз затянут паволокой усталости, обожжен и недоверчив, выглядывает из-под бахромы ресниц. 

Вода падает вниз, и Альберих морщится от жара. Капли разбиваются о его обнаженную кожу, от которой идет едва заметный пар. Они уносят с собой живые напоминания о прожитом дне. Он пытается удержать их. Пытается не забыть, чтобы затем не верить, не сгорать, отринуть часть себя — ту часть, что вечно желает блага людям — и творить зло. 

Дилюк склоняется к его лицу, серому и безжизненному, нежно целует, зная, что Кэйа не способен ненавидеть. 

Ненависть — это огонь, оставляющий после себя крупицы пепла, падающие, словно снег. Ненависть и огонь неделимы. Лед не может гореть.

Может быть, тихонько тлеть.

— Скажи мне… Скажи мне, что я поступил правильно, пытаясь защищать их…

Его шепот беззлобен, наполнен отчаянием и слезами, слабостью и беспомощностью. 

— Я всегда восхищался тобой. В детстве… Ты никогда не бросал на произвол судьбы даже тех, кто смеялся над тобой. Это было самоотверженно. 

Рагнвиндр смолкает, заправляя мокрые волосы, падающие им на лица. Тихо говорит:

— Я всегда хотел видеть рыцарей именно такими. 

И еще, на грани слышимости:

— Я бы никогда не смог стать таким.

Альберих измученно улыбается, следом давясь вдохом, когда Дилюк решает укусить его чуть ниже ключиц. Его кожа, кажется, прохудилась и начала темнеть из-за легкого касания зубами. Дилюк виновато зализывает укус — Кэйа вздрагивает еще сильнее, выдавливая из горла полустон-полувсхлип, прижимая к зацелованному рту ладонь, впиваясь в нее зубами до черных полумесяцев. 

Рагнвиндр спускается все ниже, невинно выглядывая из-под алых ресниц, когда обхватывает головку члена. Его тело выгибается. Голова запрокидывается назад, а шея вытягивается, обнажая нервно дергающийся кадык. Рука истошно ищет что-то, за что можно было бы зацепиться, но в конце неловко сжимает багровые пряди, застыв в какой-то нерешительности. Кэйа одергивает ее. Старается ухватиться ею за выступы между плитками, царапает их ногтями.

— Все нормально, — Дилюк выдыхает слова так, что даже они нервируют чувствительную плоть. — Можешь вернуть ее обратно.

— Нет…

Кэйа открывает потемневшее от румянца лицо. Оно выглядит странно-привлекательным.

— Нет, я не хочу быть как он.

— Ты никогда не станешь таким.

Он не успевает ответить. Дилюк двигается осторожно, не переставая смотреть в почерневший от похоти глаз, в котором из стороны в сторону металась падающая звезда. Дилюк расчерчивает кожу ногтями. Так, чтобы не поранить, но этого достаточно, чтобы Кэйа от изнеможения зажмурился, пытаясь сдержать стоны, рвущиеся из груди, вперемешку с едва различимым именем, по слогам слетающим с губ.

Кэйа сдается, почти не находя сил держаться на подкашивающихся ногах. Разбросанные, словно жемчуг, капли сияют на его груди. И Рагнвиндру это нравится — до сумасшествия. Нравится стоять перед ним на коленях и делать то, о чем он прежде никогда бы не подумал. Нравится поблескивающий рубин на обручальном кольце собственной руки, поглаживающей шрамы на бедре Альбериха. Ему нравится — после — прикусывать нежную кожу и нравится слышать всхлипы Кэйи, разгоряченного больше, чем когда-либо.

Нравится этот взгляд: один из тех, в которых тоска теряется в любви. 

Кэйа долго молчит, держа в себе то, что гложет его. Может быть, это не то, что стоит говорить после такой открытости, но, дойдя до комнаты, Дилюк спрашивает:

— Ты хочешь мне что-то рассказать? 

Равнодушие в его глазе спокойно обводит разгром и беспорядок, разброшенные по полу в порыве гнева листы и огромное пятно от разбитой чернильницы. Осколки все еще валяются у стены. 

— Ты поверил в мою смерть?

— Нет. Я до последнего упрашивал Джинн о дозволении создания отряда для поисковой экспедиции. 

Огонек свечи отбрасывает блики на его раздробленное лицо, усеянное мелкими порезами. Кэйа вдруг прижимается к двери, соскальзывает по ней вниз и выражение его меняется, в миг ставшее разбитым, с проблесками ужаса, неверия и безразличия. И после, завидев протянутую руку и обеспокоенные горящие алым глаза, Альберих закрывается от него, моля о пощаде.

Моля о том, чтобы этот жестокий мир остановился хотя бы на мгновение.

Ему так нужна передышка, возможность выбраться из лихорадки, длящейся больше месяца.

Чуть больше месяца — столько идет война. 

Чуть больше невозможного — столько им пришлось перенести.

— Я и правда погиб там… — Кэйа смотрит в пустоту. — У меня сердце почти не бьется. Я выгляжу, как ходячий труп. Но это — самое меньше из всех зол. Знаешь, умирать так больно. Страшно. Каждый раз понимать, что один из вдохов станет твоим последним… Два раза я совершал самоубийство (три, если считать то, что при битве у Мондштадта я решился поменять нас местами), закрывал глаза, желая, чтобы все это закончилось. Не надеялся на спасение. Но…

Дилюк, мертвенно бледный, не может заставить себя пошевелиться. Подойти и обнять, наговорить чепухи, успокоить. Отсрочить еще ненадолго этот момент — ему не хотелось слышать о боли Кэйи.

Он боится ее. Больше собственной.

— Вчера я хотел жить. Я падал в Бездну, испуганный мыслью о смерти. Я уже терял тебя, но только сейчас начал представлять, насколько невыносимой станет твоя жизнь без меня. Мы оба сойдем с ума от горя, когда потеряем друг друга.

— Если.

Альберих вдруг расплывается в улыбке. Той самой, обнажавшей десятки раз его истинные чувства, эмоции, мысли. Дилюк видит в ней — видит лишь сегодня — безысходность и всполохи разочарования.

— Ты до сих пор думаешь, что мы не погибнем? 

Тишина.

Ему кажется, что она столь глубокая, что Кэйа может услышать нервное биение его сердца.

— Не будь наивным, Люк. Это случится. Рано или поздно. Вдохни эту гарь сейчас — война отнимет у нас воздух. 

Огонь тускнеет. От него остается одна лишь крохотная точка в темноте постепенно сужающейся комнаты.

— Мне кажется, мы никогда не выиграем. 

Свеча догорает до тла, черный фитиль тухнет в лужице расплавленного воска. Дилюк разжигает огонь, смотря на то, как стройные струйки серого дымка поднимаются вверх.

— Брось эти мысли.

— Я не могу больше закрывать на это глаза. Посмотри вокруг: где мы? Загнаны глубоко под землю, окружены выродками из Фатуи, вынуждены сжигать трупы, потому что больше негде хоронить людей. Мы все здесь сломлены и не готовы к битвам. Джинн медленно гибнет в своих обязанностях и недоверии рыцарей и гражданских, которое удавкой стянулось у нее на шее. Ты видел ее. Она редко плакала от усталости, а сейчас ее глаза не успевают оправиться от слез. Лиза давно мертва. Розария каждый вечер находит утешение в бутылке, пока вино не проест ее печень. Она умрет до сорока, если только переживет сражения. У Барбары навсегда переломана жизнь от того, с какими ранами она успела столкнуться. Торчащие кости, выпущенные из живота кишки, наполовину разбитые головы, сочащиеся мозговой жидкостью. Мы оба видели девочку, пережившую ужас потери обоих родителей. Тебя переломало опиумом и множеством моих смертей. Не смей мне врать, что твои руки не дрожат, когда ты берешь в них меч. Мы потеряны и не знаем, что делать дальше. Но я… Я открыл новую дверь для себя.

Рагнвиндр падает напротив него на холодный пол, расшибая колени сквозь ткань брюк. И кровь в жилах холодеет, позабыв о пламени в его груди.

— Я теперь понимаю многое, Люк. Я раньше знал только одну ненависть — ненависть к себе. Так много людей меня не любили, так много раз мне желали причинить боль. Я пытался быть хорошим, добрым, честным. Я так старался быть для них, делал все, что мог, лишь бы не смотрели косо, лишь бы не шептались. Я ненавидел себя, ты знаешь. Очень сильно. Страдал, пытался выбраться из омута, а затем хотел упасть в него так глубоко, чтобы все забылось. 

Но теперь я другой. Теперь я выучился ненавидеть, как они. Все презрение, которое испытывал к себе, обратил против них. В этом мире нет ничего лучше, чем видеть страх на их лицах. 

Восемь сотен человек… Все они мертвы — моими руками. Мне это нравится. Ты знаешь, когда я ощутил, как просто обрывать биение их хрупеньких трепыхающихся сердец; когда понял, как это просто… Мне захотелось еще. Мне захотелось почувствовать их кровь на моих руках. Убивать тех, кто меня ненавидит — это поистине прекрасно, Люк. Больше нет оков, нет вечного Кэйи, который продолжает убегать. Я принял это в себе; я разрешил себе убивать.

— Это безумие… Это неправильно… Нельзя убить человека и не отколоть часть себя после этого… Убивая кого-то, ты всегда убиваешь и себя. Кэйа, это не выход. Не совершай ошибку.

Он качает головой, почти сливаясь с тьмой. Белые звезды тлеют.

— Нет ничего правильного и неправильного. Есть только наши решения и их последствия.

— Кэйа, послушай же меня! — в каком-то исступлении заговорил Дилюк. — Ты летишь прямиком в Бездну. Ты разрушаешь самого себя, потому что ненависть пожирает. Я проходил через это, я не вернусь больше к ней. Никогда. Потому что когда все кончится, когда последний падет от твоих рук, останется лишь пустота. И ты поймешь, насколько ошибался — подобное невыносимо. Оно будет волочиться за тобой по пятам. 

Дилюк не может об этом думать, не может представлять, как Кэйа встает на ту же кровавую тропу, устланную трупами, на расстоянии в сотни километров, пытаясь проделать тот же путь, уверяя себя в правильности принятых решений и отнятых жизней. Как и он когда-то.

— Думаешь, я боюсь пустоты? Она — ничто в сравнении с тем, что я видел. Откуда тебе знать, какой кошмар мне пришлось пережить в твое отсутствие? 

— Расскажи мне об этом. Расскажи мне о том, в каких кошмарах я должен был быть рядом. Я выслушаю их все. Я больше не отпущу твою руку. И не позволю идти путем, который приведет тебя к гибели.

— Ты не понимаешь… Десять долгих лет я жил под эгидой нелюбви и омерзения твоего отца, терпел оскорбления, нескончаемое битье, наказания — ты даже не знал об этом. Надо мной издевались, унижали, избивали и насиловали в плену. У меня отобрали самое ценное, — тебя — заставили поверить в твою смерть. Мне показали твой холодный труп — тебя не было рядом. Я не виню тебя за это. Но не говори мне, что Бездны можно бояться. 

Я и есть Бездна. Из меня сделали самого ничтожного человека, который только жил на этой земле. Из меня слепили ничто. Я больше не боюсь. Я обречен жить во тьме.

— Не боишься?

Рагнвиндр не верит. Не после того, какой Ад увидел. Не после того, как вытащил Альбериха из него. Не после тех криков, которые услышал. Не после тех слов, что сказал, пытаясь укротить его страхи. Не после его молчания. 

Одно прикосновение. Под пальцами — тонкая серая кожа на запястье, все еще чуть влажная, просвечивающая черные вены. Мелкая дрожь, идущая по ней.

Ему кажется, что он возненавидит его за это.

— Нет, ты все еще боишься. Ты все еще человек, Кэйа. Я не знаю истории твоих шрамов, но помню каждый из них. Не знаю, насколько сильно они ранили тебя, но понимаю, где черту пересекать нельзя. 

И я боюсь, что ты станешь таким же, как я. Потому что я и Аякс — мы одинаковые.

— Нет, это не так.

— Мы одинаковые. Мы убиваем — и с каждым разом хотим еще больше. Мы давно потеряли ценность человеческой жизни; мы заражены жаждой ненависти. У тебя еще есть шанс избежать этого. Одумайся, я прошу тебя. Я умоляю: не совершай моих ошибок.

— Я никогда не желал поцелуев с Аяксом. А за один-единственный с тобой был готов умереть.

— Мы говорим не об одном и том же.

Альберих вдруг смотрит на него глазами Аделинды, ее нежным взглядом в те моменты, когда она объясняла им совсем уж простые вещи. И в его движениях, его легком прикосновении к щеке Рагнвиндр видит ее.

— Нет, Дилюк, об одном. Ты никогда не смотрел на меня таким же жадным взглядом, как он. Я никогда не был для тебя мясом. Он позволил четверым меня насиловать и наблюдал за этим с детским интересом. А затем убил их — но лишь из ревности. Я помню, как он смотрел на их трупы, и не могу представить тебя на его месте. Он бы разорвал меня на части, если бы оказался в том лагере. Ты пытаешься убедить себя в том, что заведомо ложно. И ты знаешь об этом, но пытаешься продолжать. Снова и снова, пока в конце концов это не укоренится в твоей голове. 

— Я лишь пытаюсь уберечь тебя от крутой дорожки в Преисподнюю. 

Кэйа почти всхлипывает.

— О, милый мой Люк… Ты вновь пытаешься защитить меня. Но правда такова: я перестал чувствовать себя в безопасности рядом с тобой в тот день, когда ты

Нет.

поднял

Он не скажет этого.

свой меч

Он никогда не скажет этого.

против меня.

Дилюк задыхается от того льда, в которое превратилось прикосновение его руки. Рот открывается, чтобы глотнуть воздуха, но и тот оказывается промерзшим насквозь. Дыхание становится мучительной пыткой из разрастающегося внутри груди инея. 

Мысли… Их так много… Он больше их не контролирует. Не может.

Лицо Кэйи, его холодный мертвенный цвет, его почерневшие глаза, его испуг плывут перед глазами; сердце колотится так, будто его вновь окунули в самую гущу битвы. Дилюк вновь там: сжимает рукоять меча, сея смерть и разрушения своим пламенем. В нем никогда не было столько кровожадности, столько жестокости. Он видел их отражения во взгляде Эолы, ее выражении лица.

Она стояла посреди дороги из убитых, растерзанных в клочья, и умирающих, соскребающих свои остатки с окровавленного снега, едва запачканная — убийства никогда не были для нее личным. Лоуренс не желала смерти этим людям.

У Дилюка было две причины их ненавидеть. Эола видела их насквозь. И хотя она не сказала ни слова — не было ни воплей ужаса, ни холодного откровения — Рагнвиндр понял ее испуг.

Этот ужас поднимается в нем и сейчас.

Эта осточертевшая дрожь охватывает его из-за Кэйи.

«Нет, из-за того, в кого его превратили. Снова». — он думает об этом и мыслями уносится в тот день, когда Джинн разъединила их. Надо было сказать ей все еще тогда; надо было предпринять хоть что-то.

«Но ты не сделал».

«Пожинай плоды своей трусости».

«Ты идиот, Дилюк. Обычно люди учатся на своих ошибках».

«Ты его потерял. Задолго до войны. Вспомни шрамы на его руках, вспомни все мучения, через которые он проходил — ты закрывал глаза на это. Ты пытался его ненавидеть».

«Ненавидь себя. Ты это допустил».

«Тебе будет мало просто умереть».

«УТОНИ В ЭТОЙ НЕНАВИСТИ».

Звон в ушах едва перебивает их голоса. Они разносятся эхом, с каждым разом все громче. Словно раскаты грома, удар, пронизывающий тело. От них невозможно сбежать, они в голове.

Они — это он сам. 

Нечем дышать — их цепи сковали ему горло.

Рагнвиндр сжимает ладони, покрытые новыми волдырями от ожогов, несется навстречу спасительной боли, но она бессильна. 

сбежатьсбежатьсбежать…

— Люк…

Холод на щеках. Холод и пустота. Вот, чем стал Кэйа.

— Люк, ты весь горишь. Посмотри на меня.

Его взгляд — взгляд затравленного волка, загнанного в угол. Тяжело раненного, умирающего. 

— Говори со мной… — спутанно шепчет Дилюк, теряясь между собой и собственным голосом в реальности. Кажется, что в реальности. — Пожалуйста, говори со мной… 

«Как это подло. Ему в разы хуже, чем тебе, а ты вот-вот расплачешься, как мальчишка».

«Ты слаб и труслив. Омерзителен».

«Не смей реветь».

ГРОМКО ГРОМКО СЛИШКОМ ГРОМКО

И Кэйа правда что-то отвечает, шевелит губами и по ним можно прочитать слова, только вот их не слышно. Они слишком далеко — дальше десяти сантиметров, разделяющих их лица; дальше пропасти длиною в сотни километров. 

Дилюк задыхается в своем сознании и кажется, будто оно выжжено огнем от края до края. Даже если оно бесконечно.

Больно дышать. Больно слышать голоса и понимать, что они произносят те мысли, от которых Рагнвиндр старательно пытается себя отгородить. 

Больно.

Дилюк повторяет это про себя. Так долго, что это слово теряет смысл, буквы смешиваются и перепрыгивают. Он не знает, сколько это длится. Ему не важно. Лишь бы закончилось.

Кэйа становится ближе, его речь слышится отчетливей. Постепенно.

Он находит себя. Где-то между жестоким убийцей и маленьким разочарованием отца.

— Тебе лучше?

— Да… Наверное.

Это, быть может, вина. Постоянное разочарование, которое он приносит всем. Усталость. Прошлые мечты о лучшем. Желание мести. Кровь на запятнанных до локтей руках. Вереница смерти. Вечный круговорот.

— Извини. Я просто очень сильно устал.

Проверенная тактика: скрыть все чувства, чтобы потом вот так пережить их ночью, пока никто не видит. Он пытается уйти, но Кэйа хватает за запястье так, будто они никогда не увидятся вновь.

— Ты вообще спал этой ночью?

Рагнвиндр качает головой. Чуть резче, чем хотелось бы.

— Нет. Ни этой, ни предыдущей. Я не смог.

— Ясно.

Кэйа звучит потерянно и глухо. Они больше не говорят. И чем дольше молчание, тем сильнее оно давит. Напряжение усиливается, почти царапая кожу своим звоном.

Вещи разбросаны. Бардак. Сил нет. Мятые простыни.

Дилюк сворачивается у стены, прижимается к ней лбом, пытаясь унять свою боль холодом. Ему страшно. Он дрожит под неожиданным касанием пальцев к плечу.

— Ты не можешь больше сражаться, — шепчет Альберих. — Отпусти это. Останься со мной.

Слезы льются из глаз. Он пытается сжечь их.

— Я люблю тебя.

Он говорит это, и его голос дрожит.

— Это когда-нибудь кончится? Когда-нибудь станет лучше?

— Я не знаю. Я с тобой до конца.