В кафе приятный запах кофе и карамели. Над головой звякает серебристый колокольчик, чья мелодия льётся вглубь помещения. Зашедший аккуратно придерживает дверь, которая по его сугубо личному мнению слишком яркая и солнечная. Совершенно не подходит под цветовую гамму района. За деревянной стенкой, сделанной в виде ромбов сидят две фигуры, сохраняя молчание в слишком уж громком помещении. Они знакомы пришедшему и даже больше — он может их назвать семьёй. Рюкзак, висящий на одном плече, окончательно спадает в ладони парня. В нём что-то шуршит и звякает — возможно одеколон, который так заботливо был вручен ему одноклассницей на какой-то праздник.

      В помещении тепло, но блондин не торопится расставаться с бежевым пальто. Он лишь дрожащими от холода, и по той же причине, красными пальцами расстёгивает на нём пуговицы под цвет ткани. Под его весом прогибается довольно мягкий диванчик, пока голубые глаза старательно смотрят только на женщину на другой стороне. Её волосы до безобразия ровно лежат, нет ни одной лишней пряди или волосинки, что портила бы образ статной и сильной женщины. Её пальцы элегантно, нет, изящно держат белейшую чашку с напитком. Маникюр выглядит новым, будто его сделали не больше дня назад, но ему известно — он старейший. Вот только его обладательница идеальна. В ней всё идеально: манера речи, причёска, руки, острейший ум и эмоции, которые контролировать ей легче лёгкого. Но её взгляд на экран нового смартфона выдаёт раздражение.

      Взгляд голубых глаз ловит каждую морщинку на белоснежной коже. Такая прекрасная, очаровательная, но до дрожи в ногах холодная и жестокая. О да, Рейндоттир именно такая в глазах разных людей. Руки могут листать бумаги по работе, хотя недавно они были запачканы в крови того, на кого бы сам Альбедо не хотел бы даже смотреть. В его глазах старший брат был сильным, если бы не его любовь к этой женщине, которую и они и их мёртвый брат называют матерью. Она внушает страх, от её холодного и расчётливого взгляда кровь стынет в жилах. Альбедо собственными глазами, ещё будучи ребёнком, видел, как его брата били за любое слово, называли ошибкой. Рейндоттир была добра только к нему, к Альбедо.

— Ты опоздал на пять минут, Альбедо, — пауза. Она несомненно раздражает, её руки отставляют чашку с недопитым кофе. Он с карамелью. Альбедо это знает. Он знает о матери гораздо больше, чем следует. И от этого знания никому ни хорошо и ни плохо. Оно просто есть, — ты ничего не хочешь сказать?

      И он говорит. С интонацией пустого склепа, где есть только эхо. А в голове зудит мысль, что надо посмотреть на брата. Он ведь всем телом чувствует усталое дыхание, которое пытается дать слабому телу энергию. Он не смотрит.

— Прости, мама, — брат взглотнул. Ну конечно, тот же имеет столько же скелетов в шкафу, что и сама мать. У них похожи лица и развитие, а причёски сделаны под копирку. Только блондин не понимает, что творится в голове брата, что до отвращения похожа на его собственную, — задержался в школе. Хотел взять дополнительные по химии.

      Его слова одобряют. Это видно по рукам. Альбедо слишком часто на них смотрит, потому что если потеряешь над ними контроль, они вновь испачкаются в крови. И возможно это будет уже его собственная, что бурлит каждый раз по приходу домой.

— Молодец, Альбедо, — блондин чувствует себя собакой. Но он наконец-то находит в себе силы посмотреть на чужое лицо, что так похоже на его собственное. В голубых; он точно не в зеркало смотрит? — глазах нет ничего живого. Лицо бело как мел, а губы сжаты до капель крови. Они слишком видны, Альбедо не может не думать о том, что они одинаково уродливы. Нос, губы, глаза, щёки — всё такое его. Он видит это каждое утро в зеркале, а Альфьме — каждый день на протяжении всей жизни самого Альбедо. От этого конечности сводит судорогой, а мысли занимают совершенно глупые мысли, — вот, как надо учиться, а никак ты.

      Ругательство, ну, Рейндоттир, скажи его! Очерни не только руки и душу, которую ты наверняка где-то потеряла, но ещё и губы, на которые своими пальцами наносишь блестящий блеск с добавлением яда, чтоб убивать сладкими речами каждого. Вместо этих слов за столиком появляется давящая тишина. Хорошо, что рядом снуют люди. Это помогает отвлечься от гнетущих взглядов голубых глаз. Внутри тела резко загорается забытое и давно втоптанное в грязь любопытство. Ещё в детстве маленький мальчик таскался за братом, который казался таким взрослым, пока тот смотрел на него, отворачивался и говорил оставить его. А потом ночью были слышны крики.

— Я стараюсь, — бросает тихим голосом Альфьме. В звучании что-то изменилось. Младший в этом не уверен, но ему кажется, брат что-то задумал. И явно что-то недоброе, а в животе цунами из интереса к закрытой персоне, который лишь на первый взгляд открытая книга. О нет, эта книга в плёнке, как те, что строгая женщина приносит ему на праздники. Каждый раз её губы блестят в свете лампы, пока аккуратные руки держат толстую книгу, а потом обнимают за плечи. Его же руки с синими венами и косточками рвут плёнку, порываясь коснуться новых листов с запахом краски от печати. Он всегда помнил слова после открытия первой странички:

— Не будь, как они, мой идеальный человек, учись хорошенько и смотри на жизнь ясными глазами.

      До детского сознания не сразу дошли, кто эти таинственные они, но потом… год за годом это слово обретало смысл. Надо быть лучше братьев, чего бы это не стоило. И если эта мысль пугала маленького блондина, что пытался успеть и за матерью и за братом, то сейчас она потрясает нечто другое. Альбедо видел в брате не родственника, а того, кого надо узнать и разгадать, вывести на чистую воду. Он для него интересный и неизученный зверёк, химическая формула, в которой постоянно не так стоят коэффициенты — всё, что хочешь, но не человек.

      Его лицо перед глазами пропадает. Не уж то Альфьме сам решил уйти? Или ему сказали. Но школьник остаётся тихим наблюдателем сей картины. Сейчас Рейндоттир ни за что не повысит голос и не поднимет руки на брата. Она любит быть в глазах людей идеальной женщиной, очаровывая их умы своими словами и действиями. В неё много кто влюблялся, но златоволосая показала — отношения её не интересуют.

— Ты разве не останешься? Тебя Алиса хотела увидеть, да и Кли хотела поиграть с тобой, — притворная нежность. Эта сценка становится только интереснее. Если сейчас придёт Алиса, то и ему бы лучше уходить. Слишком много бесполезной информации просочится в его голову, которая занята тем, чтобы вспомнить хоть что-то из сегодняшнего учебного дня. Они одинаковы и скучны, а Рейндоттир обязательно что-нибудь да спросит.

— Прошу прощения, но сегодня та дата, — звучит до боли в зубах загадочно, но в глазах Рейндоттир сразу появляются молнии гнева и раздражения. Сегодня, Альбедо чувствует, произойдёт что-то непоправимое. Угроза исходит от обоих персон. И если от женщины это привычно, то от миролюбивого Альфьме это странно и намного ужаснее. Почему же этого не понимает такая умая женщина, неужели она не видит, как в обычно мёртвых глазах её дитя горит огонь. Он словно загорается всё сильнее и не собирается потухать, — передавайте привет тёте Алисе и Кли.

      Звон колокольчика доносится из другого мира. Брат ушёл, махнул своим пальто. Его волосы уродливо ложились на шею, закрывая её всю. Так же как и у него. Его руки прятались в карманы, сжимаясь в кулаки, сам Альбедо делал так же, когда у него появлялись идеи. Сегодня надо быть внимательным. Ему грозила опасность и это пугало.

***

— Альбедо, а, — на губы ложится тонкий палец с аккуратным ногтем. Обладателю этой руки противно смотреть на свои ладони. Они слишком похожи на материнские именно в тот момент жизни: худые, с венами и аккуратными ногтями. В горле сразу отвратительный вкус металла и тошнота.

— Не бойся, Кэйа. Мы навестим кое-кого и уйдём, если тебе некомфортно. Но тут правда покоятся два очень важных для меня человека, — на его узкие плечи приятно падают ладони такого близкого человека. Они дарят тепло, в котором он так нуждается на холодном кладбище, которое пугает своей мертвецкой тишиной. Будто сейчас есть только они вдвоём. От этого сжимается сердце до болезненных ощущений в груди. Он впервые не чувствует тут себя одиноко и разбито.

      Раньше, до встречи с замечательным Альберихом, он приходил сюда и старался сдерживать слёзы, драл шею с татуировкой, которая описывала совсем не его. Кого-то близкого, но всегда такого далёкого, всегда такого бесполезного и уродливого — не его.

      Губы рядом с ухом. Они приятно шепчут о чём-то, пока руки оглаживают кости и руки, почему-то они перестали быть такими тёплыми, как несколько минут назад. Они напоминают его руки, его касания. Альберих похож на брата. Альбедо не уверен в чём, но каждое действие одноглазого приносит то успокоение, то новые шрамы на зажившие воспоминания. Кэйа та же книга под плёнкой, Кэйа этот тот же кофе с сыром, которые Альфьме готовил себе по утрам, но из-за аллергии на молочные продукты отдавал кусочек маленькому блондину, называя его птенчиком братишкой. Рейндоттир постоянно кричала на такого же голубоглазого блондина с белоснежной кожей за его плохое питание, замахивалась и била. Это была одна и та же рука с красивым маникюром, это была одна и та же щека. Всё было одним и тем же, а Альбедо каждый раз молчаливо смотрел за избиением родного человека другим родным человеком, при этом поедая жалкий подарок.

— Не думай об этом, мой дорогой, — смех, как защитная реакция так часта в их совместной жизни, что голова уже болит от мягкого перелива. Он никогда не смеялся, он никогда не плакал, он только хмурился и смотрел сквозь вещи, — поверь, кладбище для меня слишком частое явление. Я рад, что ты мне доверил, так что, птенчик, не плачь.

      Чёрт, как же больно от простого слова. О да, этот парень жесток и непредсказуем, такой же, как Альфьме. Но он ведёт его, цепляясь за холодные пальцы. Не хочется думать, что он сейчас пьян, что он сейчас цепляется за воспоминания, не хочется думать вообще. Пальцы теплеют.

***

      Домой они возвращаются позже, чем блондин привык. Но завтра выходной — нет причин беспокоиться о не сделанных уроках. Привычная квартира отдаёт таким же привычным холодом. Тут никогда не было уютно, сюда никогда не хотелось возвращаться, но это было единственное место, где его ждали. С дежурной улыбкой, для него у Рейндоттир всегда была улыбка, на лице, с тёплым ужином, который всегда отдавал металлическим вкусом. Ключи звонко падают на тумбочку у двери, всё такое белое, синие и чёрное, что приходится закрыть на мгновение глаза. Так лучше. В квартире темно, а третьей пары обуви нет. Это странно, Альфьме всегда к ужину был дома. В любой день недели, по выходным они вообще из дома не выходили, находясь под контролем Рейндоттир.

— Я пойду в свою комнату, — тихое «конечно» настораживает. Мать бы никогда так не ответила. Сомнения в нормальности сегодняшнего дня подкрадываются ближе, они грызут сердце и мозг. Он ничего не говорит. Опять. Он не в состоянии сказать хоть что-то. Альбедо чувствует, как с каждым его шагом за его спиной рушится дорога назад. Он слышит этот оглушительный треск и крики. Он не знает чьи они, но точно знает, что после того, что он сделает, они успокоятся.

      Детская любовь к матери давно разрушена её собственными руками и словами. Но Альбедо не жалеет, теперь-то он знает — любви не существует. Есть только глупая привязанность и такая же глупая наивность.

Шаг.

Ещё один.

Поворот.

Шаг. Шаг. Шаг. Бег.

      Чёрная дверь поддаётся с трудом. Блондин чуть не падает, когда дверь наконец-то поддаётся его напору. Он никогда не был в комнате старшего, она его пугала своей чёрной дверью и тем, что там происходило ночью. И вот спустя пятнадцать лет он здесь, сидит на коленях в своих белоснежных брюках на полу, а за спиной открытая дверь. Перед глазами много красного и чёрного. Мрачно и холодно, но руки и ноги не слушаются. Они закрывают дверь, окончательно разрушая мост к нормальной жизни. Он хочет узнать о своей семье больше, чем красивые слова о том, что первый ребёнок, ха, он даже не знает его имени, сбежал из дома и больше его никто не видел.

      Голубые глаза озираются в поисках чего-то интересного. Везде мусор и одежда, кое-где рваная и порезанная. Это подростка вводит в ужас, на полу везде осколки и таблетки. Белая рука, она впервые его пугает. Она до безобразия похожа на материнскую. Почему? Он ведь похож не на Рейндоттир, а на Альфьме. У того руки тоже белые и с венами, но мысли… Нет, упорно диктуют, что это не руки брата.

      Пальцы подбирают рамку с фотографией. Осколки ранят тонкую кожу, пока голубые глаза поражённо смотрят на фото. На нём трое, и все трое улыбаются. Та же женщина, с коей он знаком с детства, его брат, его копия, тот, кто всегда советовал молчать, тот, кто молчал сам. И подросток со счастливой улыбкой. Его тёмные волосы были аккуратно заплетены, а в руках гитара, обычная гитара. Его глаза блестят. Он догадывается, что это самый старший. Он его уже ненавидит за слишком счастливое лицо.

      Скрип позади разрушает тихую оболочку мыслей. Глаза болят от слёз, а щёки горят, как и плечи, на которые положили ладони. Альбедо сломанной куклой поворачивает голову на человека, видя перед собой себя. Он знает — это брат. Он хмурится и дышит через раз. Подросток уже ревёт. Он никогда так не ревел, как сейчас, он чувствует себя слабым и никчёмным, пока его прижимают к горячему телу.

      Он успокаивается ближе к полуночи, но Альфьме не отпускает. Не хочет, не может. Альбедо боится, что тот его бросит так же, как это сделал их брат, но холодная рука, что кажется мертвецки бледной поднимает его лицо, а голос пугает своим холодом и серьёзностью.

— Тебе рано было узнавать о Дурине. Пойми, Альбедо, ты ребёнок, которым эта женщина гордится. Ты не должен показывать обратное, понимаешь? Ты обязан быть идеальным, совершенным. Ты не должен узнавать, что случилось с ним или, что случится со мной. Ты просто должен знать — для неё твоя жизнь ничего не стоит, — слёзы текут быстрее, когда перед глазами появляется острый нож, пахнущий спиртом, — не бойся, птенчик, поверь, один небольшой шрам сделает тебе только лучше. Твой братик хочет напоследок облегчить твою жизнь, ведь сам по глупости на это не согласился. Ты у меня храбрый.

      Холодная сталь режет ткани на горле прямо по середине, блондин рыдает от боли и непонимания. Сталь теплеет, дышать можно, но очень неприятно, голова кружится. Альбедо не понимает, что сделал брату, что так аккуратно режет его ткани, шепча о его благополучии. Прошло слишком много времени прошло с момента этой пытки, когда нож тонкие руки откладывают и начинают обрабатывать порез.

— Ты такой умница, Альбедо. Такая красота не должна жить в клетке, поэтому не сердись, потом будешь меня благодарить, ведь сначала я хотел убить тебя, заменить тебя мной. В нас же совершенно нет разницы. Но я подумал, Дурин точно бы хотел видеть рядом со своей могилой мою, так ведь, братик? — бинт крепко обнимает израненную кожу, пока пальцы пачкают белое, зарёванное лицо в алой крови, вызывая новый поток слёз, — братик, закрой глазки. Твой брат сделает кое-что во истину плохое.

      Альбедо закрывает глаза руками. Он дрожит и кусает губы, он хочет закричать, он хочет обратно в кафе, где малышка Кли громко рассказывала об успехах в детском саду и показывала своего Додоко, как тётя Алиса спорила с Рейндоттир по поводу новой шляпки, которую собиралась купить.

      Мокрые руки отрывают руки от голубых глаз. И Альбедо кричит. Громко, испуганно, надрывно, пока кровь из рук Альфьме течёт на его белые брюки, которые больше никогда не будут иметь такой белизны. Ничего уже не будет прежним, ведь из рук самого близкого человека водопадом льётся река крови, а сам он опирается на его плече, пачкая всю одежду.

— Ты сильный человек, Альбедо. Ты сможешь выжить в этом чёртовом мире. Прощай и прости, что так мало для тебя сделал, — дыхание до ужаса тяжёлое, а тело в руках дрожит, как ненормальное. Подросток через омут страха и паники слышит, как дверь скрипит, а потом женский крик, — прощай, мама…

      Альбедо смотрит своими испуганными глазами на женщину и протягивает к ней свои руки, которые полностью в алых узорах. Перед глазами темнота и много красного, он по-настоящему боится за себя. Голубые глаза, в которых тот же ужас, не спасают. Подросток вновь рыдает, пытаясь убедить себя, что брат ещё дышит, он слышит его прерывистые вздохи:

— Мама, — он сипит, он не может говорить. Горло болит, но не так сильно, как голова, которая готова отключиться в любой момент, — мама, мама, Альфьме, он…

      У ребёнка забирают тело, которое ещё не начало деревенеть. Альбедо трясёт, он отключается, чувствуя на языке горький вкус крови, которой измазано всё его лицо. Его подхватывают холодные руки, пока срывающийся голос пытается достучаться до сознания подростка, что не хочет верить в этот кошмар на яву.

      В комнате сидит женщина, у которой руки в крови, а душа в мазуте. Ей не страшно. Ей стало страшно, когда она подумала, что средний убил её дорогого Альбедо, но ситуация сложилась крайне удачно. Голубые глаза горят восхищением. Альфьме оказался слабым, раз так глупо повёлся на её уловки с наркотиками. Выживает сильнейший и умнейший, она довольна результатом. Руки прижимают худое тело мальчонки к груди, пряча довольную улыбку в мягких светлых волосах.

***

      Оградка чёрного цвета противно скрипит, как и всё, что находится внутри самого Альбедо. Каждый год на протяжении долгих и мучительных лет, он приходит сюда в один и тот же день, смотрит на два надгробия без фотографий. На гранитных плитах лишь имена и года жизни и смерти. Забавно, что на этих могилах не росла трава. Как бы он не приходил, только земля, грязный столик и скамейка, скрип ворот и завядшие цветы. Слёз не осталось с того самого дня. Да и оплакивать некого: с Дурином он не был знаком, а Альфьме сделал очень больно своими же руками и слова, своими записями, которые Альбедо сжёг.

      Белые сесилии аккуратно распределяются под плитой, пока сам парень протирает влажными салфетками камень. С каждым годом легче, с каждым годом шрам ноет меньше, с каждым годом Альбедо забывает прошлое. Он не стал счастливее от этого сухого факта, но на душе однозначно легче. Перед глазами до сих пор встаёт образ брата, утирающего ему слёзы с щёк. Этот образ будет преследовать его всегда.

      На плече вновь руки. Они не ощутимые, блондин боится повернуться, боится увидеть там брата со вспоротыми руками или, что ещё хуже, такого же Кэйу. Он им дорожит, он не хочет вновь терять близкого и такого родного человека. Это добьёт то усталое чувство защищённости.

— Ты сильный человек, Альбедо, — нет, прекрати. Почему Альберих так похож на него? Почему его брат так похож на Рэйндоттир? Слишком много воспоминаний, он в них тонет, но рука на плече не позволяет это сделать.

— Вы похожи. Это делает больно, Альберих, — смех. Почему одноглазому опять смешно? Тот умеет хоть что-то делать кроме смеха, — ты козёл, Кэйа… Я бы не хотел, что бы мы в следующей жизни встречались.

— Я знаю, — лепестки нежных цветов подхвачены игривым ветерком. Они белы и чисты, как те самые брюки, совсем, как кожа. Они красиво летят ввысь, не смотря на рыдающего парня, который так трепетно нёс цветы с этими самыми лепестками. Возможно, думает Кэйа, когда-нибудь и он полетит этими лепестками к облакам, на встречу прекрасному будущему и палящему солнцу.

      Однажды Венти сказал, что свобода для всех едина, но не всем её хватает. Кэйа согласен, ему всегда мало, он всегда задыхается от невозможности сбежать туда, где дуют ветра, а в нос бьёт морской запах. Но сейчас он не чувствует удушья, лишь щемящую нежность к любимому художнику, который вежлив и груб, мягок и жесток, родной и такой далёкий. Руки против воли обнимают за талию того, кто тупым взглядом сверлит камень. Третий человек на его памяти, он — ни разу.