Черный, сшитый на заказ, костюм сидит на нем идеально, как и надетая им «маска спокойствия». Её Чимин старается в последнее время не снимать, даже перед Юн Ги, никто не должен видеть его мысли. Немного давит траурный холщовый головной убор. На столике, в дальней стороне комнаты, стоит курильница для благовоний, что источает приторный запах, въевшийся под кожу, а также, пара свечей и посуда с жертвенной пищей. Большая фотография покойного стоит ровно по середине, на ней закреплены две черные ленты в верхних углах, наискосок. Чимин смотрит на нее, пристально вглядывается, пытается вспомнить отца таким, каким он запечатлен на этом фото. Но в память въелась совсем другая картинка, немощное и худое тело, с атрофированными мышцами, землистого цвета кожа, седые волосы и прикрытые тяжелыми веками глаза. Жалкое зрелище.

      Нескончаемый поток приходящих и уходящих, таких знакомых лиц, кажется подходит к концу. Его спина ноет от бесконечных ответных поклонов, из-за почти целого дня, проведенного стоя, ноги начинают ощутимо побаливать. Единственное, что все еще держит здесь парня, так это стоящий рядом брат и До У Сок, глядящий на него исподлобья. Боится… И злится… Чимин старается не поворачиваться к нему лицом. От осознания своих ошибок ему до сих пор тяжело смотреть тому в глаза.

      В первые дни своего добровольного заточения его посещали безрадостные мысли, а что если с наступлением утра он попросту не проснется, не сможет открыть глаза, которые жгло адским огнем изнутри, станет ли ему легче? Со временем, он стал представлять себя пилигримом, что пробирается через тернии душевных терзаний к тихому и спокойному месту, лишенному боли. Изо дня в день он словно находился в пути, шел по дороге домой, которая занимала целую вечность. Упорно шагал все дальше и дальше. Пытался починить, подлатать на коленке, свое сердце, которое все было покрыто трещинами. Оно грозилось раскрошиться окончательно. С каждым новым шагом, мелкие осколки то и дело врезались в его ладони, раня. Более крупные кусочки, отваливаясь, падали на грязную дорогу, а он все нес и нес эту хлипкую конструкцию домой, в надежде, что все в итоге будет хорошо и раны его срастутся.

      Хён был постоянно где-то рядом, даже ночевал в особняке пару раз, чем только ухудшал ситуацию. Чимину было стыдно. Стыдно признавать, что облажался, стыдно от того, что усомнился в словах брата, стыдно из-за своих чувств. Он даже перестал разговаривать, так больно ему было открывать рот и ворочать там языком. И все же, после довольно короткого периода жалости и самобичевания, Чимин, видимо, пришел в себя, после внезапного заявления брата. Ни с того ни с сего тот огласил, что на следующий понедельник сделал запрос в больницу, на отключение Ким Джу Вана от аппарата жизнеобеспечения.

      Как только Чимин осознал, что это за собой повлечет, все переживания начали постепенно улетучиваться, оставляя лишь горечь невосполнимой потери, и в конце всего пути он перестал себя жалеть. Нет, боль от предательства, если его можно было так назвать, не исчезла, она все так же просыпалась и засыпала вместе с ним, он просто научился эту боль игнорировать, жить с ней. А любовь… Он упрятал ее в подвал и надеялся, что рано или поздно сможет пристрелить ту, словно бешеную собаку. Любовь к такому человеку как Чон Чон Гук, ему не нужна, и если он не может ее убить сразу, значит нужно долго морить эту больную суку голодом, может она сама и сдохнет во тьме. Это отречение от испытываемых им чувств, позволило проснуться чувству долга перед братом, кланом, дало сил бороться. И теперь борьба с самим собой, заставляла его двигаться дальше.

      Чимин сильнее прижал свои, затянутые в белые перчатки, руки к животу и в очередной раз поклонился. Брат начал отвечать на принесенные очередным подчиненным соболезнования. А Чимину казалось, что пора бы уже заканчивать эту трагикомедию, этот чистейшей воды фарс. Никто не расстроился от того, что Ким Джу Ван наконец-таки скончался. Сам Чимин испытал небольшое разочарование, когда сегодня утром в больничной палате перестала работать аппаратура и наступила долгожданная тишина. Смотря на осунувшееся отцовское лицо, на то, как перестает подыматься в своем тихом, неспешном ритме, его грудь, после вдоха, он ожидал испытать некое облегчение, избавление. Но вот, врачи провезли мимо него безжизненный труп его родителя, накрытый белым покрывалом, и ничто в груди не дрогнуло, он ничего не почувствовал, кроме отступившего немного детского страха. Странно, а ведь в предпоследний свой визит сюда он считал, что будет улыбаться и ерничать, ликовать. Теперь же, он стоял в опустевшей палате… один. И ему совсем не хотелось улыбаться.

      Сегодняшние поминки организовывал У Сок-хён, здесь никто не льет настоящих слез по его отцу, никто не жалеет и его наследника. Все, кто приходил сюда, отдавая дань уважения усопшему, а заодно и конверт с приличной суммой Юн Ги, считали, что смерть бывшего главы наконец-таки развяжет руки Белому Дракону. Тот теперь сможет убрать жалкого мальчишку, окончательно укрепившись на своей позиции следующего Главы, занять ее официально. Они все до одного возлагали цветы в честь памяти их господина, которому были верны много лет и одновременно заискивающе заглядывали брату в глаза, подтверждая тем самым его власть, молча принося свои клятвы верности. Чимин мысленно улыбнулся. О, как же эти стервятники встрепенутся, когда после похорон услышат, что их законным хозяином станет вовсе не Юн Ги, а этот самый мальчишка, на которого они сейчас вообще не обращали внимания, считая почти что покойником.

— Чимин, все в порядке? –Позвал брат тихонько и склонился к его уху, прикрыв ладонью рот, провожая взглядом последнего соболезнующего. — Я думаю можно заканчивать.

      Парень с благодарностью посмотрел на него. Забота старшего стала обыденным делом, как и его присутствие рядом. Его хён всегда был собран и чересчур нервозен, озабочен и занят, а в последние дни над ним будто переменился ветер, он сдул всю чрезмерную серьезность с его образа. Такое случалось с ним и раньше, но на более короткий срок. С раскрытия тех самых фото, которые Чимин потом сжег, хён поменялся и до сих пор оставался неизменным, став более внимательным и мягким, но именно сейчас Чимин почему-то обратил на это внимание. Теперь же все эти перемены кричали, бросались в глаза, как и спокойный, глубокий взгляд глаз брата, манера говорить, растягивая гласные, еще сильнее выделявшаяся хрипотца в голосе и так и сквозящая уверенность, сытость в его движениях. Юн Ги был похож на кота, объевшегося сметаной.

— Да, давно пора было кончить эту высосанную из пальца драму.

Старший кивнул в ответ, соглашаясь и подзывая У Сока.

— Пора закруглять с поминками. — Едва слышно сказал брат. — Я могу положиться на тебя?

— Я все сделаю. Езжайте. — И мужчина хлопнул Чимина по плечу, отступая после в сторону, давая им двоим пройти.

      Когда они оба сели в машину, парень смял на макушке головы холщовую грубую ткань в кулак и отбросил назад, на заднее сидение. За лелеянием своих обид и разногласий личности, он совсем упустил из виду брата.

— До похорон официально еще три дня. — Юн Ги говорил это пристегиваясь ремнем безопасности и заводя мотор своей машины. — Как думаешь, мы же успеем?

      Он мельком смотрит в его сторону и выезжает с парковки, выводя авто на оживленную дорогу. Чимин еще пристальнее вглядывается в лицо брата. И первое, что он находит — это круги под глазами, вернее их отсутствие. Как будто тот отлично высыпался все последние дни и его больше ничего не тревожило.

— Хён, я хотел спросить… — Обращается к нему Чимин и видит, как на губах Юн Ги расплывается улыбка.

— Чего тебе? — Юн Ги вновь оборачивается, но быстро возвращает свое внимание на дорогу.

Чимин, внезапно, впал в ступор, забыв, что вообще хотел у него спросить. Улыбающийся Юн Ги — это редкость.

— Почему ты сейчас улыбаешься? — Парень удивленно вскидывает брови, его рот округляется, видя, как верхняя губа его хёна оголяет сначала зубы, а затем и розовые десна, раскрывая ослепительную улыбку.

— У меня две причины это делать. — Отшучивается он. — Первая — это ты. Скоро все разрешится и наконец то я смогу больше не волноваться за тебя, ведь так?

      Брат сворачивает с главной дороги и касается плеча младшего брата, всего на секунду сжав его. Чимин улавливает этот простой посыл и кивает, не решаясь смотреть ему в глаза.

— Да. Со мной все будет в порядке. — Лжет он и уводит их разговор в безопасное для себя русло, отвлекая брата резкой сменой темы. — Но ты все равно должен меня с ней познакомить.

— С кем? — Слишком резко спрашивает Юн Ги, и в его вопросе проскальзывает тревога.

— С твоей второй причиной.

      Чимин чувствует, что попал в точку. Он давно стал подозревать, что в жизни Юн Ги кто-то появился. Кто-то, кто дает ему причины сейчас так улыбаться. Мужчина молчит на протяжении минуты, думает над чем-то. Это молчание парень расценивает по-своему.

— Только не говори, что не доверяешь мне больше. — Чимину до ужаса обидно, он отказывается верить, что все же потерял доверие брата. Но тут Юн Ги снова улыбается, самыми краешками губ.

— Когда придет время ты увидишь ее, обещаю. Но это время еще не пришло.

      Фраза брата звучит двусмысленно, убеждая Чимина в правильности его догадок. Он кивает, и дальше они едут молча. Оба мысленно готовятся к последующим переменам в их жизнях. И когда авто тормозит у главного входа в особняк, Юн Ги долго смотрит на профиль брата, затем лишь чтобы в следующую секунду отбросить свои принципы, отстегнуть ремень безопасности и обнять, утыкаясь младшему куда-то в шею. Словно и не было всех последних происшествий. Словно Чимин стал тем пятнадцатилетним подростком вновь.

— Помни, что я всегда рядом, даже, если ты не будешь видеть меня. Мыслями я все равно с тобой.

      И Чимин неуверенно поднимает свои руки, обнимает его в ответ, бурча в плечо краткое «Знаю, хён». Он чувствует, как все те слезы, что копились в нем, за эти недели, готовы выйти, но он плотно закрывает глаза, загоняя их обратно. Сейчас он может еще немного побыть собой, но, когда через минуту, хён разжимает свои руки и отстраняется, парень открывает глаза. Тепло рук старшего не исчезает, оно все еще с ним, словно он смог положить его во внутренний карман пиджака, поближе к сердцу.

— Сообщишь мне, когда он закончит, ладно? — Младший кивает, и Юн Ги продолжает. — Я отсрочу похороны, если вы не успеете*. У Сок поможет тебе с охраной, здесь, а я займусь остальными приготовлениями.

— Я успею, хён. — Чимин сосредоточен и спокоен. — Увидимся через три дня.

      Парень выходит из машины с мыслями о том, что когда снова в нее сядет, то станет новым человеком. Больше в нем не будет того мальчишки, цепляющегося за свое прошлое, не будет и нынешнего Чимина, мягкотелого слабака, поглощенного страстью и увлеченного лишь собой. Кем будет тот новый человек, Чимин не знает, но, так или иначе, хочет рискнуть и увидеть себя нового.

      В особняке необычайно тихо, пусто и одиноко. Тут осталась лишь пара приближенных человек, которым можно было довериться, остальных Юн Ги уволил. Чимин уверенно идет по коридору в главный зал. Его мечта уже совсем близко, стоит только протянуть ладонь и взять то, что ему причитается. Он уже и сам путается, когда перестал убегать от своей судьбы, наоборот делая все, чтобы пройти весь предназначенный ему путь, от начала и до конца.

      В большом зале собраний его ждет мастер ритуальных татуировок, расположившись ровно посередине, в полосе света. Пожилой мужчина, одет в традиционный ханбок неброского грязно-голубого цвета, сосредоточенно смотрит прямо и открыто в его глаза. Рядом разложены старинные инструменты и черные чернила. Разнообразной длины и толщины иглы приковывают к себе взор парня. Чимин знает, что нанесение церемониальных татуировок на его тело может занять долгих три дня, а то и больше. Будет сопровождаться болью, из-за устаревших методов нанесения рисунка на кожу, но это то, что поможет ему стать наконец на свое место, найти свою нишу и обрести покой. И должен он пройти этот путь один.

      Мастер помогает ему освободиться от верхней одежды, и когда парень укладывается на твердый пол, протирает его спину и плечи специальным раствором. Это ощущение холода на местах, где прошлась старческая рука, сродни тому, что сейчас застыло в груди. Игла касается его лопатки, начиная свой быстрый ход, вычерчивая будущий рисунок, со временем боль душевная перекрывается болью физической. Привыкнуть к этому невозможно, отгородиться нечем. Там куда вбиваются под кожу чернила, расцветают кровавые бутоны капель его крови, смахиваемые быстрой рукой мастера «хори» **. Чимин лежит неподвижно, дышит медленно, через нос. В мертвой тишине все его, так тщательно отгоняемые, мысли возвращаются. Но они уже не такие яркие, не наполнены теми переживаниями. Они поблекли, почти выцвели.

      Закрывая глаза, он видит перед собой нахмуренные брови Чон Гука, его шоколадные темные глаза… они тут же линяют, на подобие некачественно окрашенных вещей, что буквально после первой стирки выглядят убого, меняются, не успевают задеть его.

      Мастер вновь смахивает с его кожи кровь, и теперь уколы иглы проходятся у левого плеча. Они словно жалящие поцелуи пчел, жжение от которых усиливается. Теперь оно, кажется, заполняет всю его спину. Чимин уже не боится окунаться глубже в свои воспоминания, ему не больно… совсем… почти. Пока игла исполняет свой танец на его теле, он с завидным усердием вскрывает почти зажившие раны.

      И так по кругу, день за днем, с короткими передышками, которые давались для заживления поврежденных участков кожи. После них его ломало еще сильнее, в те часы одиночества. Рисунок наносился в пять этапов, в течении двух с половиной дней, которые соединились для него в один бредовый, бесконечный сон. Обычно сам процесс татуировки длился больше недели, а иногда и целые месяцы, но, из-за вынужденной спешки, у Чимина не было такого количества времени. Оттого к концу каждого подобного дня, пытаясь встать, парень закусывал губы или ребро ладони, тихо мыча. Жжение и режущая боль не прекращалась ни на минуту. Когда же, во время небольших перерывов на еду, мастер разрешал ему сесть, парень не мог сделать этого без посторонней помощи. Словно маленького ребенка его поили перед сном специальным отваром для быстрого заживления ран и восстановления сил. После чего он мог немного поспать и, проснувшись, вновь начать заново.

      И вот наконец-то сегодня рисунок был закончен, сроки еще не вышли, и у парня было пол дня для восстановления. Он стоял один в сумраке своей комнаты. В зеркале отражались, взволнованно блестя, глаза из-под длинной белесой челки. Кожа на плечах была покрасневшая, воспаленная. Драконьи лапы обнимали его ключицы, их заостренные когти впивались в кожу, а из раскрытых пастей выходил серый дым. Чимин проходит кончиками пальцев по рисунку, едва касаясь. Он каждой клеточкой своего тела ощущал, как что-то внутри него медленно и неумолимо отмирает, с каждой мыслью о возложенной на него ответственности, о том, кем он завтра станет. Отпадают его улыбки, словно чешуя у гниющей рыбы, выброшенной на берег, уходит громко хлопнув дверью беззаботный смех, отворачиваются в сторону детские мечты. Черные чернила, вбитые мастером глубоко под бледную кожу, будто закрасили его самого в черный цвет. Он почти убил себя прежнего. Но где-то глубоко-глубоко, в самых темных закоулках его души все еще рвано бьется о стены тот раненый зверь, заморенный голодом и пытками, посаженный им самим на тяжелую цепь. Он скулит и просится к Нему в руки, но эти мольбы уже не долетают до сознания Чимина, они остаются не отвеченными.

      Чимину остается гадать, раскрасят ли яркие краски, въевшиеся к нему в кожу, его жизнь с наступлением следующего дня, прорисуют ли они, руками татуировщика, картину его неясного будущего четче, размывая границы прошлого, своим ярким видом. Очевидным оставалось одно, завтра, когда все увидят, что на его плечах сидят два дракона, он уже станет камнем.

 Редактировать часть