Стеклянное дыхание дробится об кристальные стены бесконечного коридора, осыпаясь осколками под ноги, впиваясь в голую кожу. Гончие припадают носом к самой земле, алчно обливаясь слюной, стоит только почуять тонкий шлейф крови, что тянется непрерывной нитью за ним.

      Они следуют за ним по пятам, заливаясь диким воем, что перебивает пакостливый смех жителей бездны, упивающихся видом чужого отчаяния, граничащего с накатывающим безумием от безвыходности.

      Быстрее.

      Быстрее.

      Быстрее!

      Прочь от погони. Прочь от страха, наступающего на пятки. Прочь от гончих, сорвавшихся на бег, подгоняемых своими хозяевами. Прочь от бездны, тянущей за ним свои корни, стараясь поймать в свой плен. Прочь этим детским, мелким шагом.

      Коридор тянется бесконечным бисером из собственных слёз и обломков несбывшейся мечты, раздробленной ледяными шипами магов бездны.

      Где же любовь Царицы к нему?

      От поднявшегося хохота, зазвучавшего на подкорке, звенит в ушах и перехватывает дыхание. Всё тело прошивает холод, стоит бездне сомкнуть на щиколотке свою оскверняющую хватку, и разбитые о землю коленки начинают саднить, когда он пытается продолжить ползти дальше. Но это не важно, не важно, не важно!

      Прочь!

      Его отчаянию вторит рык из наступившего мрака. Взгляд улавливает жаждущий отблеск чужих голодных глаз. Кровоточащая пасть раскрывается, опаляя гниющим смрадом и остротой миллиарда клыков, и даже гончие отступают, прижав морды к земле, не смея приблизиться.

      Здесь никто не слышит чужие мольбы.

      Улица приветствует его ночным мраком, стоит открыть глаза, с отчетливым раздражением ощущая, как влага оседает на дрогнувших ресницах.

      — Надо же, — хрипло смеётся Аякс, садясь на кровати и устало проводя ладонью по лицу, — кто бы мог подумать, что ты напомнишь о себе.

      Взгляд цепляется за сумку, осмотрительно убранную под переодетую одежду, чтобы не привлекать к ней лишнее внимание. Пусть сейчас он и не видит полученное сердце, но точно знает — если бы отребье из бездны могло передавать свою ярость по проклятым ими же вещам, то так просто он не отделался бы.

      У Аякса всегда чуткий сон — привычка, выработанная за четыре года работы в Фатуи. Потому обычно ему совершенно ничего не снится, позволяя хоть на пару часов забыть о существующей суете и проблемах вне кровати — или рабочего места, за которым он порой засыпает. Кошмары… давно оставили его, напоминая о себе только после особо скверного дня. Впрочем, научившись не поддаваться своим негативным эмоциям, Аякс был искренне уверен, что больше никогда не увидит подобных снов.

      Но он бы соврал, если бы сказал, что не ожидал хотя бы маленького кошмара после произошедшего.

      Откинув шерстяное одеяло, Аякс поднимается с постели, предусмотрительно накидывая одолженный свитер. Не хочется замёрзнуть, даже если это позволит забыться. Предвестник предпочитает отвлечься отвешиванием плотных штор, чтобы пропустить в комнату лунный свет.

      Свет бледной плясуньи, как говорят местные.

      Очень мрачные и угрюмые местные.

      С обречённой улыбкой Тарталья вздыхает, опираясь на холодный подоконник. Пусть его в итоге не просто приютили на одну ночь, но и накормили сытным ужином, осадок всё равно остался. Глава семейства… Предвестник не может представить ни единой причины, по которой мог заслужить одним своим существованием столько молчаливой злобы, направленной на него одного. Мужчина даже не захотел до конца делить с ним ужин, потому почти сразу покинул его компанию под тихий вздох жены. Ничего лишнего не сказал — и на этом спасибо.

      Женщина, подобно своему сыну, относилась к Предвестнику с осторожной добротой. Поблагодарила за спасение его жизни, посетовала на неуклюжесть отпрыска и попросила оказать ещё одну маленькую услугу, как только он отдохнёт. Оставалось лишь надеяться, что его не попросят спуститься в бездну или чего ещё похуже.

      Сон упрямо не хочет возвращаться в его руки, потому Тарталья неспешно переодевается обратно в свою привычную одежду, надеясь выловить в окрестностях деревни для себя хотя бы крошечную неприятность. Хочется размяться — можно было бы и отправиться домой уже, но ему всё же интересно узнать, о чём его попросят. К тому же ему не даёт покоя тот факт, что Слава говорил про свою сестру, но в доме нет ни единого намёка на её присутствие. И что-то ему подсказывает, что эта маленькая просьба будет связана с ней. А кто он, Тарталья, такой, чтобы мешать чужой семье уладить свои проблемы? Пусть даже через него, но ему вряд ли доставит это больших неприятностей. Разве есть что-то, с чем не может справиться одиннадцатый Предвестник?

      Бесшумно выскользнуть из комнаты, которую ему любезно предоставили, не составляет труда. Тарталья привык чувствовать себя уютно везде и всегда, но этот дом кажется… чужим. Таким, как и должен быть, но в этом всё равно ощущается что-то совершенно неправильное.

      Аяксу всегда казалось, что в деревнях априори в сто крат уютнее, чем в неприветливой столице. Ведь деревня, как маленькое королевство со своими законами, своей особой атмосферой и маленькими жителями, незнающих другой жизни и всегда занятых чем-то очень важным. Он помнит — всегда будет помнить, куда бы его не завела дорога судьбы, и как бы не повернулась его жизнь, — тепло своего дома, всегда наполненного людьми. Само осознание того, что его ждут в тёплом-тёплом, уютном доме, всегда успокаивало. Ведь семья — самое важное, что есть в его жизни.

      И понимать, что далеко не везде и не у всех так, немного… печально. Есть в этом что-то до страшного отчаянное, что существуют люди, у которых даже нет места, куда они всегда могут вернуться.

      Эта семья ощущается именно такой — неспособной принять того, кто однажды покинул её. Это заставляет Аякса усерднее кутаться в собственный шарф, спасаясь от накатившего холода, и ускорить шаг в сторону входной двери.

      Нужно будет позже взять небольшой отпуск, чтобы навестить младшеньких. Он ведь обещал им приехать на грядущие праздники и привести с собой что-нибудь вкусное — как они любят. Даже Тоня будет рада ему. Всегда.

      Платок, подаренный ею и бережно хранимый Аяксом, ощущается теплом в кармане. Это позволяет отвлечься от вездесущего холода, когда, немного размявшись на бездельно разгуливающих хиличурлах, Тарталья возвращается в дом под раннее утро. Пары часов сна и лёгкой нагрузки оказывается достаточно, чтобы чувствовать себя удовлетворительно-бодрым.

      Жители деревень редко позволяют себе подольше понежиться в тёплых объятьях мягких постелей, потому Тарталья совершенно не удивляется, когда застаёт дом уже проснувшимся. Но, что всё же сбивает с толку, это повышенные тона, на которых разговаривают хозяева.

      — Поверить не могу, что ты посмела передать письмо этому выродку! — восклицает мужчина, из-за чего Тарталья, желающий снять верхнюю одежду, замирает на пороге. — А теперь хочешь отправить ещё одно этому… этому проклятому чудовищу! Забыла, что они оба сделали?!

      — Не смей так называть нашу дочь, — женщина говорит тише, но уверенно, едва не переходя на гневное шипение. Тарталья прислушивается, понимая, что, чтобы не случилось до этого, никто не собирается никого оправдывать, словно подтверждая — родители всё прекрасно помнят.

      — Она никогда не была моей дочерью, — мужчина словно заражается спокойствием жены, переходя на пониженные тона, и, судя по раздавшимся шагам, разговор окончен.

      Тарталья делает вид, что только что зашёл в дом — хлопает дверью, лишь сейчас снимая кожух, и приветливо улыбается хозяину дома, словно не ожидая его увидеть.

      — Доброе утро! — добродушно здоровается Предвестник, не получая в ответ даже кивка — лишь гневный взгляд, прежде чем мужчина уходит, явно не желая снова делить трапезу с кем-то вроде него.

      Стоит ему остаться одному, Тарталья вновь избавляется от улыбки, задумчиво нахмурившись. Его не перестаёт грызть изнутри мысль, что его втянули во что-то серьёзное, причем весьма осознанно и целенаправленно. Своим ощущениям Предвестник привык доверять. Потому и не может перестать думать о том, что этот взгляд он уже где-то видел. Настолько озлобленный, отдающий металлическим холодом в серых глазах. Бывают ли такие совпадения?

      — Доброе утро, господин Предвестник, — здоровается с ним хозяйка, вышедшая из кухни, едва заметно улыбаясь.

      — Можете звать меня просто Тарталья, — с вернувшейся улыбкой напоминает парень, рассмеявшись.

      — Вы вернулись как раз к завтраку, — спокойно произносит женщина, лишь кивнув на слова гостя, — осталось только Славу позвать.

      Тарталья любит домашнюю еду — она служит ещё одним приятным напоминанием о родной деревне. И пусть чужой край кажется до неприятного чужим, холодным и неприветливым, эта маленькая мелочь, связывающая всю Снежную, какой бы разной она не была в каждом из своих дальних уголков, определённо делает ситуацию приятнее. Оказанную услугу Тарталья принимает как должное, но всё равно благодарит — из вежливости и любви к своим воспоминаниям о доме.

      Стоит только закончить завтракать, как женщина мягко просит своего сына оставить её наедине с гостем, чтобы обсудить кое-что важное — Тарталья видит, как Слава желает что-то спросить, но не решается, молча выполняя просьбу матери. Сама она, убрав посуду со стола, садится обратно за него, но в этот раз — ближе к Предвестнику, ожидающего наконец-то узнать, что от него требуется.

      — Прошу вас, — с усталой, отчаянной нежностью начинает женщина, кротко обхватив его руки своими, холодными и совершенно не похожими на тёплые ладони его собственной матери, — я понимаю, что у вас и своих забот полно, но, прошу, просто передайте письмо моей дочери.

      — Она… работает в Фатуи? — уточняет Тарталья, начиная понимать, что могло послужить разладом в подобной семье, и в душе медленно начинает подниматься неясно-тревожное чувство. Появляется ощущение, словно он уже знает ответ на все свои вопросы, но упрямо отрицает их. Он ведь ошибается?

      — Верно, — кивает женщина, печально улыбнувшись, — я не знаю, как у вас всё устроено, но, возможно, вы знакомы с ней? Она очень умная у нас, хоть мы никогда и не могли обеспечить её хорошим образованием.

      Милостивая Царица, пусть это будет совершенно другой человек.

      — Она всегда так заботилась о Славе, всегда была такой доброй, — поддаётся своим воспоминаниям женщина, слишком очевидно горюя об ушедшем времени, — но я совершенно ничего не знаю о том, как ей живётся с тех пор, как она покинула деревню, и это убивает меня. Она… очень гордая у нас. Вы передадите моё письмо ей?

      — Как её зовут? — Тарталья старается улыбнуться, прогоняя собственные подозрения. Всё не может обернуться подобным образом.

      — Станислава, — натянуто улыбается в ответ женщина, погладив большим пальцем обхваченную ладонь Предвестника, — если это поможет найти её, то сейчас ей двадцать одна зима и у неё пиро Глаз Бога.

      — Я передам ей письмо, — смеётся Тарталья, прикрывая глаза, едва поборов желание отдёрнуть руку, которую словно физически обожгло огнём.

      Она возненавидит его.

❄❄❄

      Рука привычно и приятно чуть ноет от того, насколько долго она возится с документами. Станиславе слишком нравится то, что ей всегда доверяют подобную работу, зная, что лишь она справится с ней настолько эффективно и удовлетворительно. Это тешит самолюбие.

      Всё, что от неё требуется, это использовать свой острый ум — вникать в отчёты от остальных неудачников, подписывать необходимые приказы, основываясь на информации, которой она владеет, и мастерски скрывать все сомнительные эксперименты, которые Царица явно не одобрит, под что-то безобидное и правдоподобное. Доступ к подобному — высшее доверие, которое ей оказывают. Потому она не допускает даже мысли о совершении ошибки.

      Предоставленный кабинет очень удобный, почти уютный — Станиславе никогда не требовалось многого, чтобы почувствовать себя комфортно, потому хватает и просто достаточно подходящего рабочего места. Настольная лампа ненавязчиво освещает помещение, и Станислава готова уже самодовольно, но устало вздохнуть от того, что она почти закончила всю работу, как её личный пузырь спокойствия лопают, резко открывая дверь, заставляя вспомнить о внешнем мире.

      — С возвращением, — машинально отвечает девушка, не поднимая взгляда, зная, что лишь один человек может войти в свой собственный кабинет.

      Его, впрочем, такое приветствие не устраивает — на край стола раздражённо швыряют толстую папку, вынуждая всё же посмотреть на пришедшего.

      — С возвращением, господин Дотторе, — спокойно повторяет Станислава, параллельно ставя подпись на последний приказ, — я как раз закончила с тем, что вы мне поручили.

      — Забудь об этих бесполезных бумажках, — недовольно рыкает в ответ Дотторе, отходя от письменного стола к шкафу, нервно распахивая его и пробегаясь взгляду по полкам, словно прикидывая, что именно ему может потребоваться, — мы получили у Царицы разрешение на экспедицию в Натлан. Ты едешь в роли личного ассистента.

      Станислава закатывает глаза, пока тот не видит, мысленно его передразнивая. Потом сам же будет спрашивать, где эти «бесполезные бумажки», когда Иль Дотторе будет требовать отчёт по работе. Съязвить вслух мешает две вещи — осознание, что это плохая идея, и заинтересованность во внеплановой командировке.

      — Разве вас обычно не сопровождает Борис? — уточняет Станислава, ловко отсортировав все документы по стопкам и аккуратно складывая их. Дотторе раздражённо на неё оглядывается.

      — Кто такой Борис?

      — Простите, должно быть я что-то спутала, — смеётся Станислава, поняв намёк на то, что ей придётся писать очередное письмо с соболезнованиями семье погибшего работника от имени Иль Дотторе, как и в несколько прошлых разов, пытаясь придумать, как приукрасить бесславную смерть от руки разозлившегося начальника.

      Станислава знает — работать под началом Иль Дотторе нужно так, чтобы ему не пришлось потом спрашивать, кем ты вообще был. Возможно из-за того, что у неё хватает мозгов на это осознание, она и задержалась настолько долго, вцепившись в свою высокую должность, а возможно из-за умения находить подход ко всем его версиям, несмотря на раздражение, вызванное необходимостью терпеть его больше, чем в одном экземпляре.

      Работа у Иль Дотторе откровенно говоря опасная. Не из-за самой сути работы — чаще всего его рабочие заняты бумажной работой и экспериментами в исследовательских центрах, но из-за самого Предвестника, у которого очень, очень тяжёлый и своеобразный характер. Многие попросту сводят к минимуму общение с начальником, зная, что он… сложный человек. Независимо от возраста.

      Но также работа у него означает неограниченный доступ к самому крупному архиву в Снежной, личной библиотеке Предвестника при условно хороших отношениях, и его изобретениям. Терять подобное из-за глупой боязни лишиться головы Станислава не намерена. К тому же звание личного ассистента всегда означало, что у неё чуть больше привилегий, чем у остальных — Иль Дотторе нравится, когда работники знают своё место, свою работу и то, как её правильно выполнять. Впрочем, Станислава всё равно оставалась в тени, а Предвестник и не настаивал на том, чтобы в открытую заявить о её положении, не желая с этим разбираться. Потому то, что теперь её всё же официально называют по назначенной должности… непривычно.

      — Я могу заскочить домой и собрать вещи? — уточняет Станислава, поднимаясь из-за стола, размявшись после долгой работы.

      — Не опаздывай, — безразлично бросает Дотторе. Станислава кивает и настолько, насколько она вообще способна, вежливо прощается, прежде чем выйти из кабинета.

      Дотторе не любит, когда она задаёт очевидных, по его мнению, вопросов, потому, уютнее кутаясь в капюшон своей шубы по пути домой, Станислава мысленно раскладывает всё для себя по полочкам. Если получено разрешение через Царицу — значит, что-то серьёзное. Если в этом замешана и сама Станислава, то это ещё и что-то незаконное. Если экспедиция в Натлан, то… последний эксперимент провалился.

      Проклятье.

      Станислава раздражённо вздыхает, открывая дверь в свой холодный дом, и мотает головой. Решать проблемы, связанные с провальными экспериментами, она ненавидит. Обычно именно ей приходится устранять неудачные образцы, а в этом приятного очень мало.

      Но отказать Предвестнику она не может. Потому что его эксперименты ей самой интересны и важны. Потому что она ему обязана жизнью, а свои долги она привыкла оплачивать сполна — он это знает, потому и спускает ей многое с рук, прощая всё за качественную работу.

      К тому же, несмотря на его безумие, Станислава считает его гением. А учиться у гениев, не имея других источников знаний, очень выгодно и занимательно, даже если и опасно. Пусть даже чаще она проводит время не с ним самим, а с доказательством его гениальности.

      Все немногочисленные необходимые вещи собираются быстро и без лишних размышлений. Подобные незапланированные командировки стали достаточно привычными, чтобы уже выучить что нужно брать с собой в первую очередь, пусть даже до этого она просто ехала следом, чтобы присмотреть за ходом операции.

      О документах, которые её просил подготовить Андрей, почти забывается — Станислава направляется в гостиную, чтобы забрать их и занести по дороге, но в дверном проёме застывает, раздражённо сложив руки на груди.

      Баламошка, самодовольно уставившись на неё своей мордой, измазанной в угле, звонко мяукает, сидя прямо на тех самых документах.

      — На колбасу пущу, — зло обещает Станислава, прежде чем подойти ближе и схватить кота, что совершенно не сопротивляется, на удивление.

      Пальцы мажутся в угольной саже, осевшей на густой шерсти, но сейчас это кажется куда большим пустяком по сравнению с отпечатками наглых лап на идеально-аккуратных документах, которые она заполняла всю прошлую ночь. Станислава цыкает и закатывает глаза, слабо тряхнув Баламошку, которому, очевидно, совершенно не жаль.

      — Ты отвратительный секретарь, — сердито произносит Станислава, повертев Баламошку в руках так, чтобы он посмотрел прямо на неё, — не суй больше свою морду в мою работу, у меня нет времени её переделывать из-за тебя. И мыть тебя тоже некогда. Ты снова остаёшься с Андреем, безобразие кошачье.

      Баламошка нагло мяукает, и в этом коротком звуке столько самодовольства и превосходства, что Станислава, не выдержав, просто сбрасывает наглого кота на пол, оттряхнув руки, вдогонку шикнув на него. Оглянувшись на документы и отчётливые отпечатки на них, Станислава фыркает.

      В конце концов, Андрей не живёт без рук — сам перепишет, не умрёт из-за маленькой бумажной работы. Пусть вспомнит былое, обленившийся учёный.

      Осталось только занести их ему перед отъездом. Судя по всему, в Натлане она задержится надолго.