Каждый брошенный взгляд на него, пусть даже украдкой, отпечатывается на глазах солнечным ожогом. Смотреть на него — смотреть на солнце, но боль и слёзы лишь незначительная плата за то, чтобы купаться в его тепле и любви, пусть даже лживой — но об этом ещё предстоит узнать после.

      Её Бог целует ей руки, и она чувствует себя благословлённой. Покуда он рядом, покуда его тепло обволакивает её, больше не требуется признание других богов. Смотреть выходит лишь сквозь влажные ресницы, как он склоняется над ней, трепетно держа её ладони, и касается губами костяшек, точно прощая все её неискуплённые грехи, и становится так хорошо, что почти дурно.

      Её Бог улыбчив и юн — подвластны ему ритмы дикой пляски огня, повелевает он беспокойным прибоем моря, рассмотрел он в вековом льду проблеск милосердия и сострадания, смог возвести чудесный сад из одного умирающего древа.

      Её вера, праведная и искренняя, наивная и слепая, какая бывает лишь у детей, которым не нужны причины для всепоглощающей любви, принадлежит всецело ему.

      И Дьявол молвит: всё на этом свете есть ложь, лишь в истинном безумии существует правда.

      Бог приводит её в свой фундаментальный монастырь, укрытый от внешнего мира высокими крепостными стенами, в самом сердце густого непроходимого леса, и даёт ей приют в своём доме, всегда пахнущим орехами и теплом.

      Бог вкладывает ей руки спелый гранат, что трещит, стоит обхватить его заледеневшими пальцами, и Бог говорит: это правильно — жить, чтобы защищать, а не губить.

      Дьявол молвит: видеть лишь одну сторону мира есть ложь, я выверну твой мир наизнанку и покажу то, на что ты смела закрывать глаза столько зим.

      И гранат разламывается в её руках, стекает соком, делает пальцы липкими и запекается меж них, в один момент являя нежеланную правду: её руки теперь в крови, а треск был от прожорливого огня. Её меч не дрогнул, прежде чем забрать жизнь. Мироздание расходится кровоточащими трещинами, полыхая, как ночное небо в пожаре, но страха перед будущим не остаётся.

      Ведь бог оказался лишь одним из ликов Дьявола — лишился он головы, и спала маска, скрывающая нелепый обман. Горело тело её божка вместе с монастырем, что оказался не из камня, а дряхлого дерева, и над ухом хохотали до иступления.

      И её Дьявол молвит сквозь хохот:

      где

      твой

      бог?

      Дверь в кабинет громко хлопает, точно вошедший назло так поступил, чтобы потревожить и без того чуткий сон. Станислава медленно приоткрывает глаза, упираясь взглядом в знакомый потолок. Уходит несколько мгновений на то, чтобы сбросить с себя оковы очередного сна, и за это время Андрей успевает возгрузить на свой стол принесённые материалы, прежде чем с усмешкой заговорить:

      — Неплохо тебя разморило.

      — Заткнись.

      Андрей театрально разводит руками, всем видом говоря «как пожелаешь». Станислава вздыхает, садится и, скрестив руки до побелевших костяшек, застывает, упершись взглядом в пол. Реальность смазывается, и попытка сконцентрироваться на чем-то важном ощущается попыткой не дать песку просочиться сквозь пальцы. Мгновение — ладони охватывает тепло нагретого на солнце песка, что перекатывается по коже, точно лаская, и кажется, словно всё под контролем и этот миг вечен.

      Но в следующее мгновение уже ничего не остаётся. Ни самоконтроля, ни иллюзорного тепла.

      С каждым днём Станислава всё чаще задумывается о том, чтобы всё же признаться в том, что ей требуется помощь. Но только медикаментозная, чтобы наконец-то забыться спокойным сном без ненавистных сновидений и вспомнить каково это — чувствовать себя действительно бодрствующей. На другое она не согласна — не нужно лезть к ней в душу, не нужно её касаться, не нужно, не нужно, не нужно.

      Порой Станислава ловит себя на мысли о том, что на коже всё ещё ощущается эфемерный след чужого тепла — она совершенно отвыкла от чьи-либо касаний, когда без слоев одежды или перчаток, а кожа к коже.

      Так, чтоб сразу понималось — это не сон. Всё по-настоящему, наяву, и она по-прежнему до омерзительного живая, способная чувствовать что-то кроме прикосновений огня.

      Андрей мельтешит перед смазанным зрением, навязчиво напоминая о себе и своём присутствии. Разбирает поставку новых материалов, понимает Станислава, вспомнив сегодняшнюю дату. На её станции разгружали полученный груз — она ближе всего к исследовательскому центру. Можно было бы прийти с очередной проверкой собственного веселья ради, но её очаровательные работяги заранее подготовили все документы и заботливо прислали лично ей в руки. И в каждой строчке отчёта так и сквозило: всё, что угодно, лишь бы ты не посмела снова заявиться к нам.

      Берёт гордость за то, что она успела их настолько хорошо выдрессировать, но и злость, что ей совершенно нечем заняться. Не на что отвлечься.

      Заторможенность от недосыпа не позволяет ей уследить за тем, как Андрей заканчивает с основными материалами и останавливается у стола. Сколько бы она не вникала в его дела, понятнее не становилось — как Андрей не разбирается в новых технологиях, так и Станислава ничего не смыслит в фармацевтике. Всё, на что она годится, это создавать ситуации, когда требуется медицинская помощь.

      Станислава складывает ладони на коленях, коротко выдыхая, чтобы отвлечься от ненужных мыслей, и окидывает взглядом расслабленного Андрея, что, явно задумавшись над чем-то, щурится и неторопливо отпивает. Пусть со стаканом стало уже привычно его видеть, но не в форме учёного. Белый халат ему совершенно не к лицу — одна мысль, что Андрей променял свою былую страсть к путешествиям и дуэлям на будничную работу в исследовательском центре, вызывает отторжение.

      И вроде умом понимается, что с такой травмой, как у Андрея, любой на его месте сдался бы, а может, и вовсе бросил работу в Фатуи, добившись окончания службы по состоянию здоровья, но Андрей — не любой. Андрей всегда был гордым и самодостаточным. Андрей жил своей работой вне душных кабинетов, жил приключениями, жил сражениями, а сейчас…

      А сейчас это больше не её забота. Пусть в прошлом она пыталась сделать всё, чтобы обеспечить ему достойную жизнь, как он когда-то поступил для неё, сейчас это не имеет значения. Если он так решил… да будет так.

      Если она не решалась раньше поговорить с ним, то сейчас — тем более не решится. Прошло слишком много времени с тех пор. Поздно пытаться исправить определённые аспекты их… дружбы.

      Вынужденной и навязанной обстоятельствами.

      — Опять взял за привычку пить с утра пораньше, тартыга? — хмыкает Станислава, поднимаясь места, чтобы лениво пройтись вперёд-назад по кабинету, потягиваясь, надеясь быстро настроиться обратно на работу.

      — Это всего лишь клюквенный сок, моя дорогая, — Андрей улыбается ей, качнув стаканом, — а я — трезвее трезвого, к моему великому сожалению. Сегодня попросту не тот день, когда я могу позволить себе подобное

      Станиславе даже не нужно самой пробовать его напиток, чтобы быть уверенной в том, что Андрей продолжает ей нагло врать.

      — Не можешь себе позволить, да? — усмехается Станислава. — Тогда с каких пор клюква в спирту считается соком?

      — Понятия не имею, о чём ты, — с наигранным удивлением отвечает Андрей, разведя руками, прежде чем подхватить ящик с реагентами и ускользнуть в лабораторию, выглядя впервые за долгое время как настоящий ответственный работник, — столько дел, столько дел… могла бы и помочь, знаешь ли. В такие моменты я ненавижу быть начальником. Появляется ощущение, что я заведую не исследовательским центром, а детским садом.

      — В честь чего такой переполох? — Станислава устало зевает, прикрываясь ладонью, и лениво семенит за Андреем следом, не желая оставаться наедине с собой.

      — Я так завидую твоему безразличию, — наигранно-огорчённо вздыхает Андрей, ловко рассортировывая принесённое по законным местам, — скоро нужно будет вновь предоставить отчёты по главным разработкам господину…

      Станислава громко цокает, закатывая глаза и складывая руки на груди, уже зная, что за имя прозвучит дальше. Андрей, косо глянув на неё, невозмутимо продолжает.

      — Панталоне. И прекрати закатывать глаза каждый раз, когда слышишь про него. Мы зависим от его финансирования и должны оправдывать его ожидания. Если он урежет наш бюджет, посчитав, что мы маемся непонятно чем, господин Иль Дотторе урежет всех нас.

      — Этот, — Станислава сжимает переносицу, жмурясь и из всех сил борясь с тем, чтобы в очередной раз не высказать всё, что у неё на уме по этому поводу, — этот господин Панталоне просто любит изводить агентов, и не делай вид, что ты не понимаешь — он не урежет нам финансирование. Мы и так регулярно сдаём ежемесячные отчёты Царице, потому его личный интерес — просто фарс. Хотел бы — просмотрел их.

      — То, что ты настолько открыто игнорируешь уважение к любому предвестнику, что ниже господина Иль Дотторе по рангу, просто немыслимо, — Андрей качает головой, но кажется менее напряжённым, чем изначально, — и я понимаю всё это, но… черт, Стась, я чувствую себя ответственным за всё это. Пусть провала не существует даже в теории, я всё равно хочу сделать всё, что в моих силах. И только попробуй сказать, что я беру на себя слишком многое — эта работа единственное, на что я сейчас вообще способен. Понимаешь?

      Мимолётно вспыхнувшая злость утихает, и Станислава отводит взгляд, машинально потерев шею и чуть наклонив голову в сторону. Она не только отвыкла от чужих прикосновений, но и от искренности Андрея.

      Они слишком давно не говорили по душам, чтобы он ни с того ни с сего признался ей в своих чувствах настолько прямо.

      — Понимаю, — всё же спокойно произносит Станислава, чуть прикрывая глаза, — ладно, считай, что уговорил меня. Рассказывай, чем я могу помочь.

      Андрей, успевший отвернуться, чтобы свериться со списком и присланными реагентами, оглядывается на неё через плечо, насмешливо фыркнув:

      — Ты? И хочешь удружить с моей «глупой фармацевтикой»? Чудеса случаются.

      — Если ты не заткнёшься, я достаточно быстро избавлюсь от очевидно-провального желания побыть с тобой вежливой, не сомневайся в этом.

      Андрей прикладывает ладонь к подбородку, словно задумываясь о чём-то важном, но по хитрому блеску, проскользнувшему на дне голубых глаз, сразу понимается, что ничего осмысленного он не выдаст.

      — Обычно ты не извиняешься за свой скверный характер, — с улыбкой в итоге произносит Андрей, — и как на тебя можно долго обижаться? Ты очаровательна.

      Станислава красноречиво выгибает брови и вновь складывает руки на груди, выдавая своё крайнее недоумение. Просто невероятно, что она повелась на одну его искреннюю фразу и уже решила, что он может быть серьёзным и ответственным человеком.

      — Я и сейчас не извиняюсь, идиотина.

      — Я тоже люблю тебя, дорогая, и рад, что мы всё уладили, — смеётся Андрей, подмигивая ей, — видишь, можешь же быть милой, если захочешь.

      — Тебе говорили, что ты вызываешь желание воткнуть в тебя что-нибудь, да поострее?

      — Это лучший комплимент в моей жизни, спасибо.

❄❄❄

      Молчаливая работа с осознанием, что за его плечом есть Станислава, занятая помощью ему, приносит, на удивление, столько удовлетворения от работы, сколько никогда ещё не ощущалось. Это заняло больше времени, чем они оба планировали, но всё же меньше, чем Андрей мог в одиночку потратить на работу.

      Время близится к ночи, когда они доделывают последние мелочи — Андрей заканчивает первым, потому успевает заскочить на кухню, что редко использовалась по назначению. Чаще всего местные обитатели — ровно как и Андрей в этот момент, — просто заскакивают ради короткого перекуса и кружки бодрящего чая или кофе, прежде чем вернуться к себе и продолжить трудиться. Каким бы сложным человеком не был Иль Дотторе, всё же он смог собрать под своим крылом действительно трудолюбивых людей.

      Прогулки, пусть даже такие короткие, не по душе Андрею, но он всё же заботливо приносит в свою лабораторию кружку чая для Станиславы и бутерброды для обоих. И спокойный полумрак, затянувший пустующие коридоры, напоминает ему о былых временах, когда и он, и Станислава только-только присоединились в Фатуи.

      Огнекрай — просто окраина огромной Снежной, потому до их деревни мало кому было дело. Про них вспоминали, если случалось что-то из ряда вон выходящее, но чаще всего жизнь была относительно мирной. И не самой сытной. Скот в их краю не приживался, до столицы путь был неблизкий, потому единственной возможностью прокормиться была охота. Ни о каких кулинарных изысках и речи не было. Потому стоило им двоим только перебраться в столицу, где не было дефицита еды…

      У первой банки варёной сгущёнки, съеденной лишь ими двумя, да прямо так, ложками, был вкус утраченного безвозвратного детства. Пусть Клара с Владом забавлялись, дразнясь тем, что сразу видно — деревенщины, ни Станиславе, ни Андрею не было до этого дела, и они даже впервые за всю жизнь сошлись на едином мнении — столичные мажоры просто не осознают своего счастья.

      Вспоминать о подобном… приятно. Пусть становится немного не по себе от осознания, что этого уже не вернуть, но всё же приятного больше. Ничего ведь, в сущности, не поменялось — они снова остались лишь вдвоём, как было и в Огнекрае. Они всё ещё знакомы с детства и, главное, всё ещё есть друг у друга. То время, когда жила их сказка, не сравнится с тем, сколько они провели бок о бок только вдвоём.

      Одна из причин, по которой Андрей сбежал в Фатуи, как только подвернулась возможность, это голод. Он был первым ребёнком из семерых и получал больше внимания, чем младшие, но всё же наблюдать за однообразными днями, проходящих в голоде и холоде, было невыносимо-удушающе. Станиславе повезло в этом чуть больше — в семье из детей была лишь она да Славка, к тому же, что отец, что дед, всю жизнь были охотниками, потому и её легко пристроили — по её же инициативе.

      Станислава всегда оставляла дичь покрупнее для его семьи, чтобы поделиться — пусть псина её и была бешеной, но брала след хорошо, как и помогала на охоте. Ровно как и нерадивая хозяйка, этот лютый зверь чувствовал себя на месте, не когда грелся у растопленной печи, не когда его трепали по загривку и любили всей семьёй, а когда был приставлен к делу и мог принести пользу. На охоте его нрав притуплялся, словно вовсе не он был нервным большую часть своей жизни. Интересно, как он поживает сейчас.

      — Всё, — потягивается Станислава, отложив перо, стоит только заметить возвращение Андрея, — у тебя есть ещё какое-нибудь дело? Не хочу пока что возвращаться домой.

      — Отдыхать тоже нужно, — отвечает Андрей, ставя принесённое на стол, стащив один из бутербродов, — славно поработали, я и не надеялся успеть за сегодня.

      Станислава пожимает плечами, без препираний принимая угощение. И если опустить тот факт, что кабинет больше не принадлежит Карлу, как и его самого уже несколько зим нет, всё ощущается по-старому. Словно у них всё снова хорошо. Словно она всё ещё Стася, деревенская девчонка, которая не закрывалась от него, с которой он делил одну буханку хлеба на двоих, и с которой сбегал по ночам к реке, игнорируя глупую легенду их суеверной деревни.

      — Что тебе писала матушка? — решает заговорить Андрей, желая подольше удержать волшебное чувство ностальгии, охватывающее, он уверен, не только его, но и Станиславу. Ведь она, пусть и явно злилась на то, что он так подставил её и ввязал в это Предвестника, сейчас лишь вздыхает и выглядит спокойной.

      — Ничего интересного, — тихо начинает Станислава, отпивая чай, крепкий и горячий, без сахара, как она любит, — говорила, что я всегда могу вернуться, если захочу, и всё давно в прошлом. А ещё, что Арчи помер. Погрызся насмерть с забредшим в деревню волком. Славный был пёс.

      — Славный пёс? — с улыбкой переспрашивает Андрей, откусывая. — Он был бешеным. Забыла, как ты притащила его домой из леса? Все думали, что ты стащила волчонка, а не потерявшегося щенка.

      — Зато он Славку любил, — хмыкает Станислава, нервно потарабанив по кружке пальцами, слишком выдавая своё отношение к упоминанию брата, — и на охоте помогал. Всё же он был волкодавом и до последнего не боялся скалиться даже на волков. Кстати, где мой Баламошка?

      — «Кстати» из-за того, что ты наконец-то признаёшь, что он у тебя тоже бешеный? — хохочет Андрей, но, словив упрекающий взгляд, продолжает навеселе. — Не знаю я, где эта озверевшая скотина. Нашипела на меня и Тарталью, да сбежала.

      — И правильно сделал, — фыркает Станислава с лёгкой улыбкой, — сделали из рабочего места трактир. Я бы посмотрела на то, как ты оправдывался бы перед господином, узнай он об этом.

      — Брось, его такие мелочи не интересуют, — отмахивается Андрей, присаживаясь на край стола лицом к подруге; нога начала затекать, напоминая о себе, и принося ощутимый дискомфорт, — кстати, что у тебя там с Дотторе было? Тарталья сказал мне, что вы повздорили.

      — Повздорили, — кивает Станислава, откидываясь в кресле, и наблюдать за ней такой, впервые действительно расслабленной и как раньше разговорчивой, невероятно приятно, — оказывается, они вместе накосячили, а Дотторе не хотел, чтобы господин знал. Потому мне ничего не говорил, чтоб не донесла, а он успел быстро всё исправить. И всё равно ведь заставил меня в этом участвовать, не посвящая в детали. Из всех клонов его я ненавижу больше всего.

      Андрей мало знаком с клонами, что не выходят в свет, но тот, что маячит чаще всего, чуть ли не за Предвестника принимается и ему позволено не меньше, чем господину. Даже гонять Станиславу, личную ассистентку господина, хотя это его личная и любимая привилегия — издеваться над любимчиками, зная, что у них слишком крепкие нервы, чтобы так просто сдаться. Вот только Станиславу невероятно выводит из себя то, что она клялась в верности Предвестнику, а ей помыкает какой-то клон. Который, ко всему прочему, ещё и куда моложе, чем настоящий Иль Дотторе. И тот факт, что он отдал абсолютную власть именно молодой копии, ощущается… странно. Словно это его извращённая рефлексия. Словно он пытается дать себе же то, чего ему так не доставало в молодости, ещё задолго до Фатуи — дать именно тому себе власть, чтобы доказать… что-то.

      Впрочем, копаться в голове господина — последнее, что хочет делать Андрей. Он ещё не настолько отчаялся. Станислава, наверняка, что-то да знает об этом, но спрашивать он не рискует.

      — Мне показалось, или Тарталья даже не в курсе, что это — не настоящий господин Иль Дотторе? — заговорщески делится своими предположениями Андрей. — Во время нашей дружеской посиделки он говорил о нём как о настоящем и совершенно не понимал разницы.

      — В том состоянии он не то что клона господина от него не отличил, а с лёгкостью спутал бы родную мать с хиличурлом, — мрачно хмыкает Станислава, и в голосе проскальзывает отчетливое раздражение, — до сих пор не могу поверить, что ты его споил.

      — Он уже взрослый! — в свою защиту восклицает Андрей, всплеснув руками. — Да и откуда мне было знать, что он до этого вообще не пил…

      — Ради всего святого, Андрей, ему восемнадцать! Если ты на девяносто процентов состоишь из огненной воды, это не значит, что все такие же!

      — Ты слишком печёшься о нём для той, что не хотела его вообще знать, — отмахивается Андрей, усмехнувшись.

      Станислава на это реагирует резко — сразу видно, что затронул тему, о которой она не хочет говорить. Иначе не поджимала бы губы, отводя взгляд и потирая шею, точно силясь не съязвить, чтобы не выдать себя ещё больше. Кончилась сказка, понимает Андрей. Она снова на грани того, чтобы закрыться, но если раньше он продолжил давить, то сейчас решает перевести тему.

      — Знаешь, — Андрей слазит со стола, прежде чем наклониться к шуфлядке со стороны Станиславе, — в последнее время я постоянно думал о том, чтобы вернуть эту… вещицу на законное место.

      Из стола достаётся аккуратная шкатулка, небольшая, резная — по-хорошему то, что в ней хранится, стоило держать дома, но до этого ему не хватало духу жить не только с Еленой под одной крышей, но и со своими несбыточным мечтами. Станислава узнаёт шкатулку — по раскрывшимся от удивления глазам видно.

      — Твой Глаз Бога? — всё же спрашивает Станислава, поднимаясь с места и самостоятельно открывая крышку, словно желая убедиться, что это взаправду.

      — Верно, — кивает Андрей, сам же чувствуя, как кончики губ подрагивают от наигранной улыбки, стоит только взглянуть на Глаз Бога, на всё ещё живущую надежду на дне медленно затухающей бирюзы.

      — С чего вдруг? — шёпотом произносит Станислава, коснувшись стекла самыми кончиками пальцев, точно боязливо и неуверенно.

      — Полагаю, мой отпуск слегка затянулся, — тихо смеётся Андрей, от неловкости пряча руки в карманах халата, — даже если я не смогу использовать его также, как раньше… это всё ещё часть меня, верно? Мне не стоило вот так просто избавляться от неё.

      Станислава вновь поджимает губы, и Андрей улавливает, как она скользнула по полу взглядом. Хотела метнуть взгляд на него самого, но не решилась — сама ведь говорила, что травма ничего не значит, потому и не станет напоминать о ней.

      Когда собака с бешенством кусает человека, успешно заражая, ему остаётся несколько дней. Оказать ему медицинскую помощь значит просто чуть уменьшить боль от медленно наступающей предсмертной агонии. Андрей это знает.

      Когда шавка из бездны кусает человека, заражая его кровь своим ядом, он не проживёт и суток. После от него останется лишь озлобленная от боли и ярости оболочка, подчиняющаяся чужой воле.

      Андрей это знает.

      Тебе повезло, говорил господин Иль Дотторе, стоило только открыть глаза, а в памяти была лишь лихорадка, охватившая всё тело, словно он горел заживо, да только изнутри.

      Тебе повезло, что она настолько отчаянная, говорил господин Иль Дотторе с такой довольной ухмылкой, с таким маниакальным блеском в алых глазах, что чувствовался лишь страх.

      Тебе повезло, никто во всей Снежной не смог бы создать протез лучше, чем я, говорил господин Иль Дотторе, а в голосе — сплошная гордость за себя, за свою работу, пока в Андрее, не желавшего тогда принимать реальность, медленно зрело осознание случившегося.

      Тебе повезло. Обычно эти твари кусают в руку, если не дотягиваются до шеи или грудной клетки. Их яд медленно разгоняется, но очень действенен — стоит ему только достичь сердца, а после и мозга, то человека можно хоронить. Ты ведь не против, что мы сами выбрали за тебя жизнь? Твоя милая подружка так упрашивала меня о том, чтобы я спас тебя, что я просто не мог отказать.

      У Андрея было всё — верные друзья, возлюбленная, любимая работа и мечта. Один вечер перечеркнул всё это — всего мгновение потребовалось, чтобы даже собственное тело, ныне изувеченное, перестало ощущаться своим.

      Станислава ещё долго не смотрела на него, но даже так он улавливал в каждом её жесте сожаление. В то время до этого не было дела — не было осознания, что она поступила наилучшим образом для него. Была лишь истерика, неконтролируемая вспышка гнева — реальность вновь ему напомнила о том, что он лишь самовлюблённый, эгоистичный мальчишка, чья жизнь ничего не стоит.

      Лелея собственную обиду на мир, боль и скорбь, Андрей упустил тот момент, когда Станислава устала сожалеть, устала его поддерживать — и сама оскалилась на него со всей злобой, скопившейся в ней за годы, когда она старалась быть понимающей со всеми, но это никому не было нужно. Возможно, именно это и стало причиной, по которой они так отдалились друг от друга, и это попросту смехотворно, что Андрею потребовалось присутствие Тартальи в жизни, чтобы осознать это.

      Кто, в сущности, такой Андрей? Смешной тартыга, с которым можно хорошо посидеть за рюмкой чего покрепче; руководитель, с которым можно пошутить, но обращаться по делу лишь в исключительных случаях; несчастный калека, запивающий горе утраты и фантомные боли крепким алкоголем.

      Кем, в сущности, раньше был Андрей? Детским героем, которого обожали все дети деревни, откуда он сбежал, чтобы найти славу и признание; старшим братом, что никогда не исполнял свои обещания, но которого всё равно до сих пор любят, веря, что он уехал ради того, чтобы обеспечить семью всем необходимым, а не шлёт посылки лишь из угрызения совести.

      Для Андрея всё рухнуло в одно мгновение — Станислава лично наблюдала за падением Ирии, от начала и до конца.

      Андрей готов сделать первый шаг — готов принять и отпустить мучающее их прошлое. Отныне его Глаз Бога не воплощение детской мечты, а клятва и самому себе, и Станиславе, от которой требуется лишь раскрыться в ответ.

      Но она лишь отводит взгляд и убирает руку, не проронив больше ни слова.

❄❄❄

      — Я… заглянул не очень вовремя, да?

      Атмосфера в лаборатории впервые, на памяти Тартальи, настолько гнетущая. И, думается ему, дело далеко не в том, что он впервые застал и Станиславу, и Андрея вместе — между ними словно чёрная кошка пробежала. Верить в то, что они так и не помирились с того… неловкого вечера, не выходит. Даже для такой конфликтной девушки это уже слишком — ссориться с лучшим другом из-за невинной пьянки.

      — С чего ты взял? — с улыбкой отвечает ему Андрей, отвлекаясь от работы и непонятных колб, наполненных чем-то, что Тарталья совершенно не распознаёт. — Мы тебе всегда рады. Правда, Стась?

      Станислава, на которую Андрей оглянулся через плечо, лишь хмыкает, продолжая что-то чертить, сидя за противоположным от друга столом, спиной к нему. Подходить к ней, чтобы увидеть, над чем она работает, кажется не слишком безопасной и здравой идеей.

      — Ладно, я всегда тебе рад, — Андрей беззаботно пожимает плечами, рассмеявшись, а после вернувшись к работе и микроскопу.

      Тарталья, почти распластавшийся на столе от скуки, вздыхает. Точно не вовремя зашёл, но делать всё равно больше нечего. Он просил всего один отгул, чтобы съездить домой, а ему влепили три — подозревается, что в этом замешан Панталоне, что был доволен до невозможности сообщить ему эту новость, как и то, что их сотрудничество, к его великому сожалению, отменяется по этой причине. Какая незадача, с улыбкой говорил Панталоне, кто бы мог подумать, что такое случится.

      Хитрый мерзавец.

      — Я закончил со сравнением, — спокойно произносит Андрей, вновь обращаясь к Станиславе, что впервые за всю встречу подала признаки заинтересованности, обернувшись, — нулевое совпадение, он абсолютно точно чист. Без понятия, кого ты ограбила на кровь, и каким образом, но у этого неудачливого создания невероятная концентрация элементальных частиц в плазме. Уверен, что у него превосходная совместимость с Глазом Бога, если нет других нарушений.

      — Кто бы сомневался, — хмыкает Станислава, мазнув взглядом по Тарталье, заинтересованно подглядывающего то на неё, то на Андрея.

      То, что говорят про него, понимается сразу, но привлекает внимание не то, что подозрения Станиславы, очевидно, развеяли, а фраза про концентрацию частиц. Это кажется интересным и отдаёт гордостью, что ощущается теплом в груди — признание всегда приятно, пусть даже не до конца осознаётся, за что именно его сейчас хвалят.

      — Можно как-то определить, насколько человек совместим со своим элементом? — интересуется Тарталья, подперев подбородок руками и бросив заинтересованный взгляд на Андрея. Тот удивлённо оглядывается на Станиславу.

      — Ты не рассказывала ему?

      — А должна была?

      — Не верю, что он не в курсе, насколько для тебя проблематично использовать Глаз Бога, — медленно мотает головой Андрей, поднимаясь из-за стола, чтобы убрать всё ненужное из-под рук, — как и не верю, что он не расспрашивал тебя об этом.

      Тарталья хмурится и кусает щёки. Ему действительно было интересно — он впервые встретил человека, которому вредила собственная сила. Но это воспринялось как должное, словно этому нет объяснения и так должно быть. Видимо, он никогда не перестанет чувствовать себя идиотом на фоне учёных, которым даже не требуются его ответы или участие в разговоре — им словно нужна была от него лишь причина вновь устроить словесную перепалку.

      — У него хватило мозгов не спрашивать, — вздыхает Станислава, и раздражение, промелькнувшее в тоне, позволяет расслабиться — она наконец-то не кажется отвратительно-чужой и отстранённой.

      — Тогда я спрошу за него, — Андрей бросает на Тарталью взгляд, улыбается чему-то своему, хитрому и непонятному, а после, вернув колбы обратно в шкаф, оборачивается уже на Станиславу, — давай, проведи свою любимую лекцию насчёт элементальной энергии.

      — Мне не платят за это, — хмыкает Станислава, повертев в меж пальцев карандаш, но всего через мгновение она пересаживается так, чтобы повернуться к ним двум и сложить руки на спинке стула, махнув Андрею, — ладно, переверни доску.

      Андрей, словно лишь этого и ждал, насмешливо фыркает и исполняет просьбу. Доска, на которой до этого красовались записи о строении Стражей Руин, которых разбирала Станислава, оказалась двусторонней. И вторая сторона оказывается не менее заполненной, с разницей лишь в том, что в центре — человеческий силуэт.

      — Вы… действительно лекции проводите, что ли?

      — Просто объясняла Елене, как работает Глаз Бога, — хмыкает Станислава, — удивительно, что в наше время дети настолько не просвещённые, что им нужно всё разжёвывать.

      Возражать о том, что он ни слова не сказал, и всё это идея Андрея, не хочется — интерес перевешивает. Даже с тем, что его считают ребёнком, он уже смирился.

      — У всех жителей Тейвата есть определённое количество элементальной энергии, — неспешно начинает Станислава, указыв на доску, акцентируя внимание Тартальи на человеке, всего исписанного стрелками и непонятными знаками, — и есть… назовём их для простоты каналами, по которым энергия циркулирует в теле. Обычно человек совершенно не ощущает энергии, поскольку для её активности требуется катализатор. Глаз Бога им и является, позволяя не только её высвобождать, но и ускорять восстановление. Запас энергии зависит уже от самого человека — чем больше, тем, чаще всего лучше, поскольку Глаз Бога работает как фильтр и не допускает слишком больших для человека выбросов энергии. Но существуют некоторые… неприятные патологии. Например, могут быть проблемы с каналами — если они не способны обеспечить стабильную циркуляцию и вывод, то человек будет каждый раз вредить сам себе, поскольку Глаз Бога лишь катализатор и фильтр, а не целебное средство. При подобной проблеме поможет лишь самому контролировать свою энергию, но это… проблематично. Но всё дело практики.

      — Чем больше запас энергии, тем выше совместимость с элементом, — дополняет Андрей, обратно переворачивая доску, — чем меньше, тем, соответственно, ниже.

      — Есть ли люди, у которых идеальная совместимость, но присутствует какая-нибудь из патологий? — Тарталья хмурится, чувствуя и недовольство от того, насколько мало он знал сам о себе, и интерес от множества вопросов, появившихся разом.

      — Есть, — спокойно отвечает Станислава, но, судя по тому, что она вновь поднялась, чтобы пересесть нормально, разговор на этом закончен.

      Впрочем, ненадолго — послышались спокойные шаги человека, вошедшего в лабораторию. И не успевает Тарталья оглянуться, как Андрей, до этого вальяжно опирающийся на стенд доски, выпрямляется, скрещивая руки за спиной и с уважением чуть наклоняясь, произнеся:

      — С возвращением, господин Иль Дотторе.

      — Рады вашему визиту, господин Иль Дотторе, — добавляет Станислава, вставая и с почтением прикрывая глаза, — мы не ожидали, что вы вернётесь настолько скоро.

      Тарталья успевает лишь подумать о том, что это странно, потому что они ни разу раньше не высказывали такого глубокого уважения к своему Предвестнику, но хриплый смех, прозвучавший в ответ на их приветствия, заставляет осознать, что что-то определённо не так.

      — Льстецы, — спокойно, с улыбкой в голосе отвечает им Иль Дотторе.

      Человек, на которого он оборачивается, ему совершенно незнаком. Маска, закрывающая верхнюю часть лица, не позволяет уследить за тем, куда смотрит Иль Дотторе, но Тарталья отчётливо чувствует его пристальный взгляд на себе. И если того, знакомого и привычного, хотелось смеха ради подразнить, то от этого становится откровенно не по себе.

      — Полагаю, — наконец произносит Предвестник, обращаясь конкретно к нему и расплываясь в клыкастой ухмылке, — будет уместно сказать, что мне приятно познакомиться?

      — Взаимно, — хмыкает в ответ Тарталья, нахмурившись.

      И что-то в ухмылке Иль Дотторе чудится совершенно дьявольским.