В библиотеке пахло пылью, гарью дешевых свеч и какими-то травяными успокоительными. Здесь, как нигде, Лоран чувствовал себя защищено и уверено. Неизмеримое количество знаний вокруг оберегали его от внешнего зла, как должны были оберегать длани Фортуны, в которую он не верил. Боялся верить. Обучение в Академии он вспоминал как страшный сон: бессонные ночи, нескончаемое беспокойство по поводу оценок — он учился не благодаря тяге к знаниям, а из страха быть высмеянным и наказанным, который преследовал его с самых юных лет. Не так давно Лоран узнал, что и матушка, и отец скончались от чахотки, и очень обрадовался, что их дом отдали государству за долги — решение распоряжаться родительской собственностью его бы убило. Лоран вообще старался про инерции не принимать решений, живя бледной тенью самого себя. Внешне он сильно, но ожидаемо поменялся, сделавшись на десяток лет старше, чем был на самом деле, но при этом и в душе сумел вырасти над собой, частично победив свои страхи. Ему до сих пор снились кошмары, однако фатализм касательно их значений остался в прошлом — просто ничего не значащая игра подсознания. Избрав для себя безверие, Лоран с каждым годом всё глубже и глубже уходил в свой собственный мир, где необъяснимых вещей не существовало. Теперь он не учёный, а просто библиотекарь. Теперь можно.

— Есть здесь кто? — где-то в дверях раздался громогласный женский голос. Лоран осторожно спустился с лестницы и поспешил к вошедшей. Та же несмело прошла глубже в помещение, прикрыв за собой дверь. Юноне — было обидно и смешно — нужна была всего-то поваренная книга, копию которой её сын Гаспар случайно уронил в огонь. Мальчику было уже почти десять лет, а ума было, кажется, ещё меньше, чем у его непутёвой матери в её лучшие годы.

— Чем могу помочь? — Лоран бы застыл в недоумении и испуге, случись эта встреча в пору их молодости. Теперь же — испытывал отдающее горечью данностей безразличие, но нельзя при том было сказать, что он хотел тут же выставить девушку за порог. Их взгляды впервые встретились: его — спокойный и печальный, и её — загнанный и больной. Лоран с годами всё больше стал походить на покойного Гудвина, память о котором хранил бережно и трепетно, несмотря ни на что. Юнона, что было для неё несвойственно, часто гадала, что было на уме у Лорана, дойдя один раз вовсе до кражи его медицинской карты, которую, правда, из-за проклятого Гьюлы так и не прочла. И вот теперь, открытые, но всё ещё не честные, они видели всё, что отражалось в глазах друг друга.

Девушка не стала уточнять, ошиблась ли она, хотя сомнения были. Уже даже голос, тихий и высокий, слегка хрипел и избавился от заикания, что говорить о внешности, которую она представляла себе совсем иначе. Лоран был довольно красив и даже похож на аристократа из-за бледности и манеры носить длинные волосы распущенными, в то время как бывшей студентке в её воображении он виделся забитым уродцем.

— Забери меня отсюда, — прошептала Юнона, рухнув на колени и пустыми глазами уставившись на Лорана. В них отражались такие тоска и отчаяние, каких мужчина не видел даже в зеркале.

— Что с тобой стало? — голос Лорана дрогнул, стоило ему услышать надломленный голос. Вопрос, им заданный, звучал настолько неестественно и даже жестоко, что хотелось сквозь землю провалиться, однако большее, что мог сделать библиотекарь — сесть рядом на пол.

— Я высокая и сильная, буду разбирать книги, — бормотала девушка, скребя ногтями по щерившемуся занозами дощатому полу, — ещё могу готовить еду, прилежно веду сметы, — она слегка раскачивалась из стороны в сторону, точно в попытке убаюкать саму себя. Её тошнило от колыбельных, от сказок и от бесконечных глупых вопросов. Вообще от звуков.

— Ты… Ты как нашла меня? — не унимался Лоран, растерянно и неловко пытаясь поглаживать Юнону по плечу дрожащей рукой. Он не то, чтобы был рад её видеть — эта девушка слишком плотно ассоциировалась у него с Академией — но прогнать не мог, то ли из сострадания, то ли из страха.

— Забери меня из этого кошмара… — девушка не слышала и не понимала слов Лорана, будучи не в силах остановить поток почти бредовых речей, — Я больше ни дня не вынесу! — в какой-то момент Юнона перестала качаться и замолчала. Наступила такая зловещая тишина, что у Лорана заложило уши. Он судорожно вертел головой, не понимая, что делать, и только шумно дышал, раздражая самого себя.

— Я ничего не могу сде…

Следующим мгновением раздался надрывный отчаянный плач. Десяток лет Юнона копила в себе скорбь, отвращение и бессильную ненависть, но некому было о них обмолвиться, даже намекнуть. Она пробовала вести дневники, но ослабшего разума не хватало, чтобы достаточно ловко складывать слова в предложения, но по каким-то абстрактным очеркам в незаконченных предметных тетрадях могла теперь восстановить события, и череда происходящего могла напугать даже не причастного к её судьбе человека.

— Юнона! — не в меру строго окликну ей Лоран, — возьми себя в руки! Ты учёная или кто?

— Не учёная! — рыдала бывшая студентка, вцепившись тёплыми крупными пальцами в плечи библиотекаря. Тот паниковал. Он не знал, что делать с плачущими людьми — он никого не успокаивал, кроме того случая, когда обнаружил в шкафу собравшегося умирать Гудвина, и сам всегда прятался, когда было горько.

— Тогда тебе тем более не о чем рыдать! — иссохшее лицо приняло совсем демонические черты, — у тебя нет ничего! По чему ты тогда плачешь?

Юнона вдруг замолчала, подняв на Лорана влажные воспалённые глаза. Её всегда учили не поддаваться призрачным шансам.

***

— И что ты сделаешь? — Лоран подложил кусок плитки под крышку люка, ведущего на крышу здания библиотеки, чтобы тот не захлопнулся, и сел на холодную черепицу.

— Я не буду мстить Гьюле, если ты об этом. В конце концов, это я виновата. Подала ложную надежду, а потом сама не сумела выбраться из иллюзии заботы. Просто исчезну, оставив Гаспара на него и его сестру. Они справятся, а несчастное дитя не будет чувствовать, будто виновато во всех смертных грехах.

— Всё равно не понимаю, как можно докатиться до того, чтобы, оказавшись на свободе, решить родить ребёнка, — Лоран не осуждал Юнону, но искреннее не понимал её мотивов.

— Я не решала. Так вышло. Знаешь, как в тумане, где ты рад наткнуться уже хоть на что-нибудь, чтобы не висеть в пустоте.

— Ты ведь могла достичь гармонии с Космосом. Космос — и есть пустота.

— Ты заблуждаешься. Космос наполнен светоносной средой, из которой, при должном умении, можно будет бесконечно брать энергию, которая будет восполняться малейшими изменениями окружающего мира. То же, что было со мной — подобно чёрной дыре.

— Может и так, — несвойственно для себя спокойно пожал плечами Лоран и усмехнулся. Он вспоминал себя маленького. Каким был демонстративно-истеричным, как пытался спорить со всяким, чья точка зрения хоть немного отличалась от его… Какая пустая ненужная глупость, учитывая то, что его точка зрения даже не принадлежала ему самому! — В любом случае, я очень сочувствую тебе. Не представляю, как ты пережила этот ужас.

— Я тоже, — нервно усмехнулась Юнона. Библиотекарь вопросительно посмотрел на собеседницу, — из двух лет, что были сразу после ухода из Академии, я не помню ни дня. Последнее моё воспоминание — грязно-голубые больничные стены, какие-то бумаги, суета… — Юнона не заметила, как снова начала плакать. Случись это во времена студенчества — она бы мокрого места не оставила от свидетелей её слабости, покуда теперь потерянным взглядом практически вымаливала поддержку, — в тот день, когда я очнулась, Гаспар уже ходил. Когда я увидела себя в зеркале впервые за это время — я закричала. Такого откровенно тупого и отрешенного взгляда я не видела никогда. Как у овцы на заклании. В пору было отстать от воспоминаний о девочке из сада и начать ставить эксперименты на себе.

— Ты всё ещё чувствуешь себя виноватой?

— Только сейчас начала. Раньше я считала себя самой умной, даже при выраженном дефиците интеллекта. Признак истинного глупца.

— Я был не лучше. Все эти теории об исключительности одних в пользу унижения других — попытка тех, кому больше нечем выделиться, хоть как-то найти подтверждение тому, что они хоть чего-то стоят. Я за этот десяток лет смирился с тем, что не стою ничего.

— Ты… Хоть немного, но похож на прежнего себя, — Юнона бледно улыбнулась, боязливо наклоняясь к краю. Она, что иронично, боялась высоты. Настолько, что её укачивало даже в обуви с толстой подошвой, от чего в своё время спасало лишение зрения. Хорошо жилось, закрыв глаза на все свои страхи в прямом и переносном смысле.

— Почему? — Лоран заправил за ухо выбившуюся прядь и искоса посмотрел на Юнону. Он до сих пор испытывал в её присутствие иррациональное стеснение, схожее с волнением во время ответа у доски. От этой девушки исходили величие и сила даже тогда, когда она была сломлена.

— Максимализм. Смирился со своей «неисправимой» никчемностью.

— Гудвин тоже говорил, что мы будем друзьями навсегда, и уточнял, не боюсь ли я вечности. И что случилось в итоге?

— Ты всё ещё злишься на него за то, что он тебя покинул?

Лоран поджал губы и надолго замолчал. Юнона не стала вмешиваться.

— Да. А сам я, ища постоянство, пытался зацепиться за всё подряд. Гудвин, Дортрауд, ты… И в итоге я остался ни с чем. Дортрауд не вспоминает обо мне. Не догадывается, как был важен для меня, — Лоран вдруг схватил лицо ладонью, крепко закрывая себе рот, и зажмурился. Верхние слои тонкой кожи лопнули под острыми ногтями, а глаза резко обожгло. Полчаса назад он кричал на Юнону за демонстративную слабость, теперь — сам был ничем не лучше.

— Почему с нами стало… Так? У тебя осталось побольше сознания, ты наверняка знаешь, — девушка несвойственно тактично отвернулась, чувствуя, что библиотекарю нехорошо.

— Я не знаю… — прошептал Лоран.

— То, чего нет. Куда не попасть и что не потрогать… Академия, — выдохнула Юнона.

Гнев был закономерен, а выводы — очевидны.

***

— Эй, Фенрис! — окликнули юношу два звонких голоса. Тот вздрогнул от неожиданности и выронил книги. Собрав учебники и обернувшись, он увидел знакомых студентов. Один из них, который повыше, Дайон, был соседом Фенриса, от которого последнему каким-то чудом удалось скрыть пропажу одного из комплектов формы. Они, как не странно, почти не общались, потому как каждый юноша всё свободное время проводил в скитаниях непонятно где и встречались они только глубокой ночью, и то если повезёт. Его глаза были завязаны белой шёлковой лентой, отчего шёл он неуверенно, нащупывая путь железной тростью, судя по всему, бывшей черенком от складных граблей. Второй, Малакай, что держал его под руку, был учеником мастера Бальмаша. Греческий профиль, смоляные кудри, живой горящий взгляд глаз цвета спелых оливок — он очень нравился девушкам, однако сам демонстративно не обращал на них внимание, следуя примеру своего наставника. Вместе с научными теориями ученикам того или иного мастера переходили и соответственные жизненные убеждения, что не на шутку настораживало ректора, — пойдёшь с нами к Кэтрин?

— Зачем? — недоуменно спросил Фенрис. Юноши захохотали.

— Вот заодно и посмотришь! — Дайон положил руку на плечо приятелю и зашагал дальше по коридору.

— Свечку подержишь, — подхватил Малакай, лучезарно улыбаясь. Он не хотел задеть Фенриса, но грех было не поглумиться над его одиночеством. Подумать только — сама Фортуна от него отвернулась, не желая, чтобы тот вообще знал, что такое человеческое общение!

Фенрис наморщил нос, будто его только что угостили целым лимоном. Ему с этими баламутами было по пути, что заставляло его идти медленно, но при этом невольно слышать их разговор. Не нравились Фенрису эти странные хождения по чужим общежитиям с крайне сомнительными целями, даже несмотря на то, что академическим успехам этих двух приятелей они не вредили.

— Кстати, я был прав насчёт тех закономерностей, — под глазом у Малакая красовался живописный синяк, красноречиво свидетельствующий о том, что последний научный диспут закончился очень горячо. Бальмаш и Бертольф едва растащили своих подопечных, потому как те грозились вовсе поубивать друг друга. Малакай был атлетически сложен супротив обделённого мускулатурой Дайона, однако это не мешало последнему одерживать победу, когда дело доходило до выяснения истины кулаками.

— К дьяволу эти закономерности, мы уже всё выяснили, — не уступал Дайон. Он, не потерпев успеха Кэтрин в исследованиях, решил заняться своим собственным, лишив себя зрения. Как говорил мастер Бертольф, знания — как хороший алкоголь: их нужно было много раз перегнать внутри головы и дать настояться, не позволяя примесям попадать в чистый напиток, чтобы вышло что-то путное, а потому юноша решил закрыть себе каналы связи с внешним миром самым простым, но не то, чтобы удобным способом. И он, и Кэтрин были правы, но подходили к вопросу с разных сторон, о чём профессор им догадываться не позволял.

— Кстати, а когда придём, тоже глаз не откроешь? — ехидно спросил Малакай.

— А вот и не открою! Эксперимент превыше всего, — фыркнул Дайон.

— Ты много потеряешь.

— К чему видеть, если всё можно ощутить кожей?

Фенрис начинал понимать, о чём студенты ведут толк. Но достаточно обоснованны были его догадки, чтобы сообщать профессорам о творящемся беспределе? Дортрауд, заставший расцвет морали и нравственности в этих стенах, лишь обречённо качал головой, утверждая, что это простая закономерность: всё тайное становится явным. Подобные неприглядные вещи существовали и раньше, только говорить о них было не принято.

— Кэтрин похожа на звёздное небо, только наоборот, — подметил Малакай, явно взбудораженный грядущим событием.

— И так же, как Космос, всемилостива. Но неловко будет, если мы встретим там, к примеру, мастера Бертольфа.

Коридор снова наполнился громким хохотом. Фенрис решил остановиться у высокого окна и подождать, пока эти двое уйдут. Он не то, чтобы завидовал Дайону, даже с такими душевными бедами нашедшему себе круг общения, но как-то не по себе делалось от сосуществования с компаниями. Будто все вокруг владели чем-то, чего не было у него, но что при этом не являлось предметом первой необходимости: жить можно, но как-то неприятно. Фенрис это неудобство терпел, но не все выносили одиночество и глухоту мира так мужественно, как он. Кэтрин, к которой и держали путь приятели-сумасброды, тоже всегда не доставало внимания со стороны. Она много творила с самого детства, однако не получала никакого отклика, и единственной отдушиной внезапно стало тесное общение со студентами. Выслушать каждого, пожалеть и приласкать — это ли было не счастье? А чего стоило видеть радостные лица и слышать слова благодарности!

Малакай за двоих поспешно огляделся и, наконец, скрипнула дверь. Кэтрин уже ждала молодых людей, расстелив на полу мягкое покрывало и расставив по его периметру фонари, прогоняющие призраков. Может быть, Солнце и встало, но что могло скрываться в каждом тёмном следе на стене?

Не говоря ни слова, юноши сняли сапоги и сели на покрывало. Лишние вопросы могли всё испортить, да и в ритуале они участвовали уже не первый раз.

— Мы маленькие, ничтожные и одинаковые, — шептала Кэтрин, вглядываясь в глаза Малакая, ибо Дайон, закономерно, ничего не видел. У того сердце билось часто-часто, быстрее, чем на любом экзамене, — и мы должны просить милости. Над нами потешаются и держат в клетке, но мы должны быть благодарны Фортуне за то, что она дарует нам своё покровительство.

Девушка мягко погладила руку Дайона. У того по спине побежали мурашки: прикосновения Кэтрин были особенными, волшебными — будто сами длани Фортуны касались его плоти. Малакай с тихой завистью косился на друга. Кэтрин, словно почувствовав, взяла и его руку тоже. Девушка старалась не смотреть — мастер Бертольф утверждал, что зрение переоценено, а все важные сведения можно было получить и без него. У Дайона были мозоли на костяшках — гнев, неуправляемый вихрь; у Малакая — залысины и ожоги на запястьях — неосторожно работал с химикатами. И у того, и у другого едва заметно выступали вены, по линиям которых девушка мягко водила пальцами, то останавливаясь, но слова нежно трогая. Кэтрин внимала и наблюдала, сама будучи под чутким присмотром Фортуны, и именно осознание этого факта давало уверенность в том, что никто из её посетителей не причинит ей вреда, потому как и они тоже это знали.

Мягко увлекая за плечи, студентка вынудила сидящих на коленях молодых людей повернуться друг к другу лицом, а сама села между. Дайон и Малакай подались вперёд в жесте объятий, прижимаясь друг к другу и к Кэтрин. Студентка провела острым кончиком ногтя по щеке Дайона, спиной прижимаясь к груди Малакая. Прежде она использовала для этого тупое лезвие, но чем дальше заходила в изучении мира, тем больше понимала, что для познания сложных вещей достаточно простых методов. У неё были руки, голос и язык тела — что ещё было нужно, чтобы подвести нуждающихся к грани между земным и космическим?

Девушка каким-то шестым чувством ощутила, как рука Малакая потянулась к ленте на её волосах, а его дыхание, касающееся её затылка, сделалось неритмичным.

— Нет, — тихо и твёрдо произнесла Кэтрин. В такие моменты замирало сердце: чем ближе была грань земного, тем уже становился мыс, по которому она вела юношей. Почвой под ногами была та истинная скромность и сдержанность поклоняющихся Фортуне, что были присущи всем её слепым детям и которые не давали им утонуть в том, что в иных верованиях именовалось грехом. Дортрауд, причастный к этому в первую очередь, говорил, что непоколебимости человеческой органичности всегда была иллюзией, на которую закрывали глаза, как на очередную ненужную деталь окружающего мира. Малакай же считал, что ненужных деталей существовать просто не могло: если Космос что-то создал, значит в этом была необходимость. «Если что-то может случиться — оно случится.» — говорил похожие слова Дайон, цитируя учение мастера Дореса, однако именно эта пугающе путающая схожесть во взглядах и подтолкнула двух лучших друзей к драке.

«Мастер Бальмаш говорит, что язык должен помогать сознанию, а не пленить его. Но почему мне так плохо от того, что у того, чем мы занимаемся, нет названия?» — пронеслось в мыслях Малакая в тот момент, когда слово отказа укололо его сердце какой-то неописуемой неприятной эмоцией.

Фортуна даровала чувства иного порядка. Не страх, не радость, не сожаление и не тревога — все эти слова теряли свой смысл и делались пустыми, когда речь заходила о том, что происходило в пылающих душах студентов. В работе мастера был какой-то особый жестокий садизм, с которым мудрые холодные учёные наблюдали за тем, как исчезала жизнь из сердец их подопечных, как грубела кожа и тух яркий взгляд. Шаткость счастья была законом Фортуны, но заученная скоротечность молодости была придумана. Тот же Бальмаш не верил — и не терял. Малакай хотел так же, но не уверен был, сможет ли — слишком много смотрел по сторонам.

— Нам не познать Космос, — шептала Кэтрин, поворачиваясь лицом к занавешенному окну, откуда исходил едва различимый холодный свет. Маленькие мягкие ладони зарылись в волосы студентов. Дайон даже вздрогнул — будто кто-то коснулся его мозга, надавив куда-то, о существовании чего он даже не подозревал. Какое-то странное чувство щекотало его всего изнутри. Волнение, приятное ожидание: казалось, сейчас скажи ему идти по лунному лучу над пропастью — и он пойдёт, — но мы может ему уподобиться. Кто-то догадывается о том, что вожделенных вершин не существует. Они правы и несчастны, — Кэтрин и сама чувствовала, как колотится сердце. Единство, счастье, праздник — глядя в полные красок и тайн глубины пустоты, студенты питались воодушевлением, ожиданием чего-то, что заставляло жить, — но мы будем молиться и мечтать. Мы маленькие и ничтожные.

Что-то даже более личное и полное единства, чем подлунные танцы, не со всеми, но с теми, кто особенно дорог, приводило в трепет сердца каждого, кто сидел на расшитом звёздами покрывале в сладковато-едкой дымке от фонарей. То, что происходило, нельзя было описать ни одними словами: что-то до страшного правильное, что-то, ради чего Фортуна и даровала своим детям возможность искать истины.

— …В зеркало тьмы

Мы смотрим с слезами.

Пусть же Судьба назначит любого,

Кто поведёт несчастных за Богом,

Вряд ли к Тебе

Взберёмся мы сами, — тихо пела Кэтрин. Вокруг будто бы раздавался тихий перезвон колокольчиков, а воздух сделался густым, как кисель. Священные слова взывали к памяти, к тем жертвам, которые когда-то приносили всемогущей Фортуне.

— Мы далеки

От жизни событий —

Нет никого, кто был за границей, — одними губами нараспев прошептал Дайон, —

— Верь в небеса, как звери и птицы;

Нам не познать

Чудесных открытий.

Повисшая тишина давила на рассудок, не давая ему рассыпаться осколками звёзд. В словах была сила, что бы не говорили об условности символов.

Малакай и Дайон как-то одновременно закрыли глаза, почувствовав, как восторг отступил спустя пару сотен волшебных касаний друг к другу. Не скука, но опустошение перед тем, как наполниться чем-то новым.

Кэтрин встала на ноги и отошла к низко висящей полке. Когда она вернулась с красивой стеклянной баночкой в руках — юноши уже, как и было нужно, лежали на спинах в метре друг от друга, закрыв глаза. Девушка, уже изрядно измотанная, села между ними, открыла баночку и присыпала чуть влажные лбы студентов блестящей метеоритной пылью.

Кэтрин интуитивно потянулась к Дайону и принялась его разглядывать. Что-то интересное — она понимала уже сейчас.

— Чей свет выжигает тебе глаза? — она спросила случайно, не задумываясь. Слова Фортуны её голосом.

— Ничей, — пробормотал Дайон, зажмуриваясь под лентой.

— Ты не прав, — Кэтрин махнула рукой, обдавая Дайона легким приятным ветром, — не пойму… — девушка присмотрелась. Света из-под штор хватало, чтобы разглядеть отблески пыли, но она не могла понять, что значит причудливая фигура на лбу студента. Этот ритуал работал всегда и она просто не могла ошибиться.

— Что там? — Малакай хотел встать и помочь, но Кэтрин, не оборачиваясь, остановила его жестом вытянутой руки. Нахмурившись, девушка села спиной к свету, смотря на лицо Дайона вверх ногами.

— Перевёрнутая Надежда, — заключила она, чуть покачивая головой. Такое попадалось впервые.

— Что это значит? — спросил Дайон.

— Иллюзия добра против иллюзии зла. В Надежде — ложь. Боль от блаженства напротив блаженства от боли, — она провела пальцами в миллиметре от кожи юноши, обращая внимание на крошечный круг из мерцающих пылинок, — и выхода не будет.

Дайон вздрогнул. Он не был циником или агностиком, а потому игнорировать божественное знамение в угоду собственному спокойствию не мог.

— И… Что это значит?

— Этого я знать не могу. Это знаешь только ты сам и Космос твоих мыслей. Спи.

— А у меня? — оживился Малакай, уже начиная побаиваться закономерности недобрых знаков.

— Имей терпение, — Кэтрин села рядом с Малакаем и вгляделась в пыль на его лбу. Всё было очевидно и куда радостнее, чем у Дайона, — Звезда. Фортуна тебя благословила, — Малакай выдохнул. Дайон, засыпая, что-то мысленно ворчал в сторону приятеля. Не зависть, но чувство покинутости в горе. Игры с новыми созвездиями забавляли младших и давали почву для исследований старшим. Появившиеся после рассвета, они были самым ярким и красноречивым жестом Фортуны за последние годы, и никак нельзя было не пытаться использовать их свойства в самых разных сферах жизни, — Один выступ не похож на то, что изображено на карте. Причастность.

— Что это?

— Звёздная дуга, похожая на примитивное созвездие, но, если приглядеться или установить косвенными методами — иного цвета, — Кэтрин не осуждала Малакая за незнание. Мастер Бертольф делал упор на астрономию, а потому, скорее всего, уровень знания по этой теме у разных групп студентов отличался. Такого не было во времена мастера Лукаса, а о результатах было судить ещё рано — поколение обученных по этой системе учёных ещё не освоилось в бесконечном океане познания, — ты будешь участвовать в чём-то важном.

Как только Малакай, довольный ответом, закрыл глаза, Кэтрин сама легла между студентами и взяла их за руки, глядя в потолок. Пара часов наедине со своими мыслями — и они уйдут. Но на их место придут другие, а потом вернутся и они сами… Как смена светил, как естественное течение жизни.