Близился вечер. Дайон, условившись заранее о встрече с Кэтрин, провожал Малакая на дополнительные занятия в химической лаборатории. У них с девушкой должен был состояться спор, однако ввиду прошедших событий он решил пойти с ней на перемирие и обсудить некоторые новые закономерности Космоса. Впрочем, Кэтрин даже не знала, что они вели противостояние, в то время как с Малакаем у них вообще не было тайн друг от друга, и как раз сегодняшним утром тот по секрету рассказал Дайону, что выдумал, как менять предначертанное. Удивительные гипотезы появлялись среди студентов довольно часто, но столь же быстро теряли надобность, но тем они были интереснее: никогда не было известно, что пригодится, а что останется просто красивой сказкой. Малакай думал об особых красках, Дайон — доверял его выбору, уверенный, что у талантливого в области химии юноши не случится фатальных неприятностей.

— Бывай. Спасибо, что проводил, — улыбнулся Малакай, пожимая руку другу. Тот, тепло улыбнувшись, направился к выходу. Несмотря на жуткое пророчество, в его жизни всё шло как надо, но это наверняка было оттого, что Фортуна поощряла его за внимательность, и отвлекаться от осознания грядущей беды было нельзя.

Однако, стоило юному художнику сделать пару шагов, как напротив него из темноты выросла высокая тощая фигура. Испугавшись, юноша тихо вскрикнул, и в следующее мгновение засиял улыбкой. Мастер Бальмаш обладал какими-то воистину магическими способностями, будь то пытливый ум или простое неожиданное появление, и именно это и приковывало к нему внимание самых ярких и амбиционных студентов.

Дайон машинально обернулся на звук и обомлел, стоило ему чуть приглядеться. Он всегда сидел на задних рядах, а потому только сейчас впервые видел мастера Бальмаша вблизи, и — во имя Фортуны! — нельзя было описать никакими самыми красочными эпитетами, что он ощутил в этот самый момент. Тишина пугала больше всех резких вскриков, а потому и Малакай, и его учитель, недоуменно смотрели на побледневшего Дайона, не понимая, что только что произошло. Да куда уж там — даже сам Космос не ведал, что только что вспыхнуло в душе юноши.

— Дайон… Ты в порядке? — осторожно спросил Малакай, но юноша не реагировал, даже не моргая.

Он был просто прекрасен. Лукавая улыбка на бледных губах, горделивая осанка и удивительной плавности пластика в каждом едва заметном движении — всё указывало в нём на человека уникального, стоящего выше остальных. Так выглядели невольные любимцы Фортуны.

— Дайон? — позвал мастер Бальмаш, не вполне понимания замешательство приятеля своего ученика. Малакай тоже был растерян: что-то ёкнуло глубоко в душе с разделённой с другом тревогой.

«Моё имя?» — Дайон шагнул назад и залился густым румянцем, что на бледном лице, обрамлённом почти белыми волосами, смотрелось особенно ярко и неестественно. От мастера Бальмаша не могла ускользнуть ни одна важная деталь, но Дайон и предположить не мог, что этой самой важной деталью оказался он, раз профессор его запомнил. Наверняка Малакай что-то рассказывал — он был удивительно открытым и честным юношей, а потому и с важным для себя человеком мог поделиться мыслями до неприличного сокровенными.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — снова обратил на себя внимание мастер Бальмаш, стеклянными безумными глазами глядя на Дайона. Тот, чем больше на него смотрел профессор, тем больше терялся.

— Да, — неожиданно для себя спокойно произнёс юноша, тяжело вздохнув и сжав кулаки, — всё в порядке.

Химики переглянулись. Что-то было здесь не так.

— Ты красный. Это не свойственно твоему фенотипу, поэтому я настоятельно попрошу тебя остаться. За твоим состоянием нужно внимательно наблюдать.

На мгновения Дайону показалось, что Бальмаш всё понял, настолько хитрыми были прищур внимательных серых глаз и легкий оскал улыбки. Понял то, что не мог понять даже сам юноша.

— Да, останься, — кивнул Малакай. Он больше всех в этом помещении переживал за состояние Дайона.

— Я даже не знаю… Мне нужно идти, я договорился с Кэтрин, — Дайона шатало, во рту появился странный горько-металлический привкус, а посиневшие пальцы, которые он пытались спрятать в карманы, очевидно дрожали.

— Кэтрин подождёт. Она никогда не отдыхает, а так будет хоть такой-то свободный час, — хохотнул Бальмаш. Он много был наслышан об этой студентке, но при этом не стремился осуждать её всерьёз.

— Но вы же говорили, что отсутствие движения приводит к смерти! — наивно воскликнул Малакай, подняв взгляд на профессора. Тот тихо засмеялся, ничуть не чувствуя себя неловко.

— Мы не желаем милой девушке смерти! Тем более, я не говорил об отдыхе от вовлеченности в дела Академии. Слышал, она занимается… Некими посторонними вещами, о которых лучше никому не знать в преподавательском составе, — Бальмаш плавно метнулся к шкафам с инструментами и принялся что-то выискивать. Этой частью лаборатории заведовал лично он, а потому там всё находилось в таком хаотичном состоянии, что, казалось, невозможно было найти нужный предмет меньше, чем за пару часов, однако в цепких тонких пальцах нужный пузырёк оказался уже спустя пару секунд. Что он там хранил — не знал даже Хора, ни как лаборант, ни как близкий человек, но прямо сейчас из этого «чего-то» должен был выйти любопытный эксперимент, о начале которого он благополучно забыл объявить. Учёный, но не оратор — Мер говорила правильно.

Дайон неотрывно смотрел на профессора, пока тот что-то увлечённо рассказывал, кажется, про кристаллы и какие-то оксиды. Как тонкие ловкие пальцы держали колбы с реагентами, как он поправлял ими лезущую в глаза смешную русую чёлку, как сопровождал торопливый весёлый рассказ замысловатыми жестами… Касались ли когда-то эти пальцы чьих-то рук в жестах искреннего доверия? Были ли чужды самому яркому светилу науки этих стен простые человеческие эмоции? Он смотрелся настолько наигранно и неестественно, что невольно бежал холодок по спине от одного только замершего стеклянного взгляда: весь мир был его сценой, все люди — благодарными зрителями. Эта виртуозная игра с жизнью отталкивала и завораживала одновременно, настолько, что Дайон начал потихоньку понимать восторженно вздыхающих первокурсниц, которым ещё не выпадало счастье лично познакомится с дьяволом во плоти. Дайону тут же сделалось мерзко от собственных мыслей: нельзя было думать о профессорах как о людях, ровно как и о своих коллегах-студентах — так говорил мастер Бертольф. Человек — образ, а не оболочка, помноженная на ряд привычек, но Дайон слукавил бы, скажи он, что всецело разделяет эту точку зрения.

— Если я говорю слишком быстро — не стесняйтесь переспрашивать, — пояснил профессор, на мгновение глянув то на Малакая, то на Дайона, отчего последний даже испугался, хоть в словах преподавателя не было ничего уничижительного. Когда мужчина улыбался, в уголках глаз и на лбу собирались тонкие-тонкие паутинки морщин. Годы оставили на Бальмаше отпечаток, при этом ничуть не испортив его, а наоборот приукрасив: волосы, чуть поседевшие и стриженные короче, чем в студенческие годы, находились в очаровательном беспорядке оттого, что начали виться — специфическое побочное явление от успокоительных препаратов — а серые глаза на бледном лице, уже потерявшем последнюю юношескую нежность, смотрели ещё ярче и ещё безумнее.

— Раз мы говорили о Кэтрин… Почему вы не берёте девушек себе в ученики, хотя многие из студенток хотят идти к истинам вместе с вами? — спросил вдруг Дайон, ничего не понимающий в изысканиях науки химии, но поговорить желающий.

— Космос сбалансирован в хаотичности, а мы — его не похожие друг на друга частицы. Несмотря на то, что каждый хранит в себе не поддающуюся логике уникальность, у разных групп людей разная энергетика и разное предназначение. Мужчины созданы, чтобы производить и отдавать, женщины — чтобы брать и хранить. Взгляните на семейные пары — никто не учил их этому поведению, это — изначальный замысел Фортуны. Мужчина дарит женщине свои время, силы, эмоции и ресурсы, женщина — поддерживает полученное, впитывая в себя всё то, что ей дают. Поэтому девочки учатся усерднее мальчиков, но достигают меньших успехов в новаторстве и изобретении, — у Бальмаша будто бы на все вопросы находились заготовленные заранее красивые речи с обилием эпитетов и красочных примеров, и тем удивительнее было осознание обратного.

— Но если женщины не способны к открытиям, зачем их вообще берут в Академию?

— Потому что они достойны того, чтобы их взяли в Академию — умственные способности здесь не при чём. Это делается не из снисходительной жалости, а из уважения к равенству перед Фортуной. Девушек в этих стенах мало не оттого, что они не такие умные, как юноши при прочих равных, а потому что не каждой это надо, и многие понимают, что их предназначение в другом. И, к слову говоря, окончившим Академию девушкам очень зря не разрешают преподавать. Тем же курсистам — было много пользы. Перенаправление полученной энергии знаний! А запрещая нуждающимся идти за светом Космоса, мы бы навлекли на себя его гнев.

— А как же запрет на семью?

— Ни разу не придирка, но рациональный вывод. Чтобы женщине обзавестись семьёй, ей нужно выпасть из текущих событий внешнего мира лет эдак на десять, ухаживая за ребёнком, мужчине — всего на день, присутствуя лишь на его рождении. Открытия шатки, и даже за несколько месяцев всё может измениться и уйти вперёд настолько, что веком не наверстаешь.

— А если с ребёнком сидит отец или близкая подруга и он приёмный? — Дайона не то, чтобы очень беспокоили тонкости устройства семей учёных — они с Малакаем вообще считали, что сама идея такой формы сосуществования себя изжила — но отчего-то всё, о чём говорил Бальмаш, становилось интересным. Он бы очень, очень хотел так же.

— Тогда смысла в таком материнстве не очень много. Академия — это призвание, а не заработок, и оставшемуся с ребёнком человеку будет просто не во что одеть свое чадо. Академия может обеспечить семью учёного пропитанием, но не всем остальным, — в своё время он этому радовался. Мер до нелепого точно старалась соответствовать представлениям о хорошей девушке с континента и без конца твердила о том, как хотела бы стать матерью и счастливо жить со своим возлюбленным. Умом тогдашний студент понимал, что эти сведения предназначались специально для него и его неуёмного интереса, но душой — всё равно боялся потерять. В первую очередь, как личность.

— А как же в обратных ситуациях? — Малакай только сейчас задумался, что было бы, живи обитатели Академии как все нормальные люди. Вероятно, ничего хорошего.

— Вот поэтому все профессора одиноки! — Бальмаш засмеялся так победоносно, будто только что его теорию увековечили в учебниках.

Юноши переглянулись между собой и беззлобно усмехнулись: Малакай непосредственно от комичности ситуации, Дайон — от волнения. Слова входили в его голову и тут же из неё выходили, не задерживаясь: ужасное режущее чувство тревоги и того, что он увидел то, что видеть не должен был, не давало сосредоточиться вообще ни о чём, даже если опустить факт того, что он был не силён в науке химии.

Ещё пара десятков минут прошли в тщательных (или нет? Дайон не следил) приготовлениях непосредственно к эксперименту.

— Итак, мои юные друзья, сейчас будут вершиться чудеса! — Бальмаш заулыбался как ребёнок, вертя в руках банку с сухим реагентом.

— Что это будет за реакция?

— О, я вам не скажу! Вы должны будете угадать сами, но потом я раскрою все карты, — это походило на игры с Эвелиной. Правда, чуть более безопасные и научно полезные.

Провожаемый восторженными взглядами, Бальмаш открутил крышку банки и легким движением руки бросил в большую колбу щепотку блестящего порошка.

Взорам присутствующих предстало воистину феерическое зрелище: за стеклом все заискрилось, завертелось, а выбрасываемые жидкостью цветные пары напоминали причудливые самоподобные узоры, с каждой вспышкой становясь всё сложнее и сложнее. Малакай не мог оторвать глаз. Дайон тоже, правда, не от колбы.

— Пурпурный, — пафосно и ужасающе прошептал мастер Бальмаш, бегая взглядом по лицам студентов, — знаете, что ещё пурпурное? О, вы не знаете… А я не имею права вам поведать! — Бальмаш развернулся и взмахнул руками в явном негодовании, — бюрократия! Это всё проклятая бюрократия, — ни Дайон, ни Малакай, ни кто-либо из их сверстников не знали, что такое пурпурная форма и зачем она нужна. Первой реформой ректора Йозефа стала отмена существования смертников как категории учащихся. Мастер Карстен яро его поддержал, а остальные профессора — выразили нейтральное согласие. Сам же Бальмаш, тогда ещё не будучи преподавателем, участвовать не мог, но, будь его воля, разделил бы позицию ректора. Эта дурацкая игра в жертвенность и безусловную веру забрала у него одного из самых дорогих людей. При этом, он считал, что правду скрывать нельзя — что было, то было, и эту ошибку прятать было просто преступлением, ибо без живого примера нынешние студенты грозились повторить нерадостную судьбу тех, кто застал расцвет этой ужасной практики, — свершилось… О, что только что свершилось! Друзья, вы знаете, что это?

— Это лекарство! От легочных болезней, потому что существует в виде испарений, — Малакай, сам того не зная, подхватил его игру. Юноша думал, что был ведом Фортуной в почти случайно брошенном предположении, но любому вполне было ясно, что это просто не самая интересная логика, созданная непосредственно обособленным человеческим рассудком.

— Продолжай, — Бальмаш обаятельно оскалился, а его глаза вполне себе правдоподобно загорелись интересом. Малакай в ответ тоже засиял.

— Оно… Оно проникает в альвеолы и, благодаря осушающему эффекту, вычищает лишние продукты секреции и, в особых случаях, распада.

— Очень, очень интересная точка зрения! Дайон, а ты что думаешь?

Дайон вздрогнул и опустил глаза. Он ничего не думал, вернее, не мог придать увиденному нужное значение. Расстроившиеся глубины собственной души волновали его куда больше, чем искры в банке.

— Но это не эксперимент. Это праздничная декорация, — выдохнул юноша, тут же начав перебирать пустые склянки, делая вид, что занят важными делами.

— Вот именно! — воскликнул Бальмаш, взмахнув руками так, что сшиб штатив, — счастье шатко, иллюзии — недифференцированы! — учёный вдруг замер, пристально смотря на Дайона. У того колени затряслись, — и какой из этого вывод?

— Каждый может оказаться не тем, кем кажется?

Серые глаза лукаво сверкнули.

— Смысл — исключительно в мыслях наблюдателя.

***

Настроение, царившее в лаборатории, напоминало собой атмосферу липко-неопределённого утра после большой попойки. Бальмаш, весь взлохмаченный, что-то калякал в тетради, покачиваясь на стуле, а Малакай, засыпая прямо лёжа на столе, что-то невнятно бормотал про формулы неорганической химии.

С мыслями, с какими сюда пришёл, остался один Дайон. Нежные, почти девичьи руки юноши, скользили по стенке большой колбы для эфира. Отвратительное, как считал студент, зрелище. Сквозь мутное стекло он мельком поглядывал на профессора и тем резче и очевиднее казалась эта разница. И Малакай, и многие сторонние лица считали его как минимум не уродливым, откровенно — симпатичным, однако юноша отдал бы собственную душу, лишь бы расстаться с ненавистным телом. Именно отталкиваясь от этого душевного недуга, он оказался в числе учеников мастера Бертольфа. Как в старые времена второго рассвета Академии, профессор поддерживал среди своих последователей идеалистические настроение, призывая к аскетизму во имя возвышения души. Но, как считали те, кто учился у мастера Карстена, стесненные чувства, диктованные замыслом самого Космоса, калечились и перерождались во что-то враждебное и непредсказуемое. Может быть, и та эмоция, которую испытывал Дайон, не была ничем иным, как очередной уродливой мутации естественной реакции психики?

— Доброе утро, — по ритмичному стуку трости присутствующие поняли, что пришёл Хора, и что завтра будет дождь. Спустя десяток лет травма лаборанта неплохо зажила — всё ещё прихрамывал и не мог сильно нагружать больную ногу. Он большую часть времени мог ходить без дополнительной опоры, но вместе с тем появилась не самая приятная особенность — теперь то, проснётся ли он с болью в костях, решала не Фортуна, а банальная погода.

— Сколько времени? — всполошился Бальмаш, поворачивая голову на какой-то совсем неестественный градус.

— Три часа до рассвета. Ты совсем замучил детей!

— Я? Это они меня! — Бальмаш раскинул руки и с ловкостью акробата качнулся на стуле.

— Мы ничего не делали, — со всей ответственностью заявил Малакай, поправляя налипшие на лоб кудри.

— Вот именно, что ничего! — Бальмаш театрально всплеснул руками, — а должны были!

Дайон не реагировал, пустыми глазами уставившись на своего друга. Тот, чувствуя, что ему плохо, внезапно засуетился.

— Боюсь, мы больше не сможем быть здесь полезны, — Малакай поднялся на ноги, задвинул за собой стул и вежливо поклонился, — спасибо за урок, — юноша пихнул зазевавшегося соседа локтём. Тот встрепенулся и дергано кивнул мужчинам.

— Идите-идите. И подумайте над своим поведением! — с неопределённой интонацией пробормотал Бальмаш, махнув рукой в сторону выхода.

Чуть скрывшись в дверях, юноши тут же стали что-то горячо обсуждать. Бальмаш покачал головой, явно не довольный ходом работы. Они ничего не сделали — это правда. Наверное, один из студентов был лишним, и вообще — пускай Бертольф сам разбирается со своими подопечными и их соматическими заболеваниями, а лучше — отправит того белобрысого паренька в медицинский кабинет. Профессор был профессором, а не нянькой: Бальмаш не знал, как у прочих мастеров с духовным наставничеством, но лично для себя считал это утверждение за истину. Слишком близкому человеку можно слишком многое простить, а как учить, если бояться указать на ошибку из нежелания расстроить?

— Они совсем скоро вырастут, — с улыбкой произнёс Хора, провожая юношей взглядом. Воспоминания о своём третьем десятке были ещё свежи в памяти, как и тени ярких эмоций, которые они с друзьями бережно дарили друг другу. Тогда ещё студент заводил много знакомств, почти все поддерживал и ни об одном не жалел, хоть и найти истинное счастье помогла Фортуна, а не свойства широкой выборки.

— И что с ними будет? — Бальмаш скрестил руки на груди и неопределённо повёл бровью.

— Ведает только Фортуна.

— Хочешь сказать, что их неизбежно ждёт пропасть разочарований? Брось. С нами же не случилось, — Бальмаш железно уверен был, что юношеский запал и жадность, с которой первокурсники познавали мир, не могли исчезнуть даже спустя столетия, а если и исчезали — то с самого начала были иллюзией. Остепенившемуся с годами Хоре он, конечно же, об этом не сообщал.

— А как же шаткость счастья? Тем ценнее дары Фортуны, чем лучше мы помним об этом её законе.

Бальмаш во всех смыслах потерял равновесие и с грохотом упал на спину, увлекая за собой кипу каких-то бумаг.

— Мои сметы! — воскликнул Хора. Кажется, он не нумеровал страницы черновиков, а значить восстанавливать целостную картину будет сущим адом.

— Прости-прости! — профессор ловко перевернулся, сел на колени и принялся собирать листы.

— Конечно, тебе всё равно, что это за макулатура — ты же не следишь за лабораторией и уверен, что все препараты и оборудование берутся из воздуха! — Хора не злился в действительности, но показательно ворчал. То ли из искреннего желания выговориться, то ли оттого, что хотел показать Бальмашу, как тот выглядит со стороны.

— Разве речь о макулатуре? — Бальмаш страдальчески покачал головой. Хора с трудом сел рядом на пол, помогая профессору. Кажется, помощь Бальмашу стала делом всей его жизни — увлечённые наукой люди часто представали неприспособленными в быту людьми, и никто из восторженно вздыхающих студентов не должен был догадаться, что мастер Бальмаш половчее многих умеет управляться с земными мелочами. Хора же наоборот стремился к тому, чтобы научиться радоваться незначительным или привычным вещам.

— А о чём?

— О справедливости. Если Фортуна хочет, чтобы мы искали истины, зачем, — профессор замер, ожидая, что скажет Хора. Тот медлил, но не нарочно, а потому что под пристальным взглядом Бальмаша формулировать мысли было довольно сложно.

— Изменчивость. Как бы не было прекрасно то или иное явление, его взаимная польза конечна.

Почему-то они оба вспомнили Вальтера. Неприметная личность, играющая неочевидно важную роль в судьбах двух тогда ещё студентов. Он часто являлся Хоре во снах призраком, несмотря на то, что был жив, здоров, и с успехом изучал высшеисчислительные науки — странный знак. Его лицо и руки были окрашены кровавым, а глаза — налиты слезами независимо от того, в каком расположении духа находился Вальтер. И почему-то такие сны были единственными, которыми Хора не делился с Бальмашем.

— То есть думаешь… — Бальмаш ни с того ни с сего схватил Хору в объятия, пальцами взъерошивая жесткие волнистые волосы. Ощущение было такое, будто сама длань Фортуны схватила его за горло и больно придушила.

— Я не думаю, Бальмаш, — Хора порядком растерялся, особенно когда понял, что, скорее всего, имел в виду его друг.

— Нет! Так не будет.

— Когда так будет — мы уже этого не проймём. Фортуна строга, но не жестока.

— Не будет, слышишь? Это неправильно! — Бальмаш вскочил на ноги и развернулся лицом к шкафу. Ему никогда, никогда не было так страшно. Будто жизнь остановилась, достигнув своего пика, ещё когда-то давно, а он — запоздало испугался, обнаружив себя посреди подвешенного над пропастью каната, — Изо всех правил есть исключения, даже… Даже гидростатический парадокс! Если такая фундаментальная вещь, как физика, не лишена исключений, то почему их не может быть в структуре изменчивого Космоса?

— Ты говоришь так, будто кому-то из нас завтра умирать, — Хора бесшумно подошёл к профессору и положил ему руку на плечо. Сейчас уже так почти не делали, но руки помнили. Он мог отличить плечо Бальмаша от сотни других плеч людей такого же роста и комплекции.

— Фортуна изменчива! Сам же говорил, — Бальмаш боялся оборачиваться. Не то, чтобы ему было неловко за то, что он вел себя как обиженный ребёнок, но… Моменты как-то внезапно стали стоить очень дорого. И в их число не должен был входить момент, где он бессильно хныкал, отрицая очевидное.

— Фортуна изменчива, — лаборант уткнулся лбом Бальмашу в спину, — Но за себя я могу сказать иначе.