Студенты сидели в кругу, возглавляемые мастером Бертольфом. Мужчина раскладывал на полу причудливые звёздные карты, за чем с интересом наблюдали его ученики — наверное, это было одним из немногим плюсов вновь появившегося у обитателей Академии зрения. Обычно, разглядыванием друг друга грешили студенты мастера Дитриха, воспринимая наставление пристально наблюдать за миром слишком буквально, но Кэтрин, не входившая в их число, тоже частенько засматривалась на других. Детали внешности других студентов по-особенному её привлекали — по лицам тоже можно было создавать подобия звездных карт. У студентки, сидящей слева от неё, был маленький шрам на щеке, происхождение которого было загадкой для всякого непосвящённого. У Дайона снова были завязаны глаза, но по напряженно поджатым губам заметно было, что его что-то сильно тревожит. Профессорам, в отличии от лаборантов и студентов, разрешалось ходить с непокрытой головой, однако мастер Бертольф этой возможностью не пользовался, постоянно нося странную вязанную шапку тёмно-серого цвета. Кэтрин знала, что это особый символ, и дело было даже не в факте сокрытия отсутствия волос. Поймав на себе внимание, профессор бросил на девушку короткий строгий взгляд, так, что никто, кроме неё, не заметил.

— Что это, мастер Бертольф? — спросил один из студентов, указывая на скопления светящихся пятен внутри контура созвездия, когда всё было готово и лежало как надо, — это условное обозначение?

— Это — констатация реального факта наблюдения в день осеннего звездопада, — пояснил мужчина, продолжая доставать из стопки бумаги нужные для пояснения карты. Те, что были помятыми и желтыми, исчисляли своё существование от самых истоков Академии, ещё до того, как та стала учебным заведением, — неопознанные небесные тела в статичном состоянии, появляющиеся исключительно в новых созвездиях. У кого-то есть предположения, что это может быть?

— Это души? — предположила Кэтрин. Абстрактные науки были безумно сложны и до глупого просты: на любой вопрос можно было ответить «душа» и быть почти правым.

— Верно. Однако не стоит заблуждаться раньше времени: душой мы называем то, что существует без объяснения со стороны науки, однако, я уверен, спустя десяток лет окажется так же, как с понятием самоподобностей.

— Почему они появились? — спросил Дайон. Ему очень хотелось поучаствовать в дискуссии, но он не мог, потому как не видел предмета обсуждения. После случая в химической лаборатории он почти ослеп, как в прямом, так и в переносном смысле. Всё вокруг врало ему, включая собственные глаза, а жестокая Фортуна не хотела подсказать, что именно было не в порядке.

— Фортуна увековечила тех, в чьих лицах являлись её самые важные деяния, — мастеру Бертольфу нравилось вести занятия в сопряженном с астрономией ключе, однако не могло не печалить то, что уровень её самостоятельно преподавания сильно упал после смерти мастера Лукаса. Так терпеливо и понятно, как это делала ректор, объяснить не мог больше никто, а потому вместе с ним в недра Космоса ушел и дух прежней Академии. Бертольф старался не ворчать почём зря лишь потому что, что почва привычных устоев ушла из-под ног, а дальше была только неопределённость, но выводы напрашивались сами собой.

— Кем были эти люди?

— Не известно. Мы даже не можем судить о том, были ли они людьми. Может быть, это были события или открытия, коллективный разум или особое расположение светил. Взгляните — «Судьба». Очертания этого созвездия начали появляться ещё до падения метеорита, что говорит о том, что необратимые процессы начались гораздо раньше, чем мы предполагали, и от наших действий никак не зависели.

— А это? — Кэтрин взяла одну из карт, которая заинтересовала её больше всего.

— Самое яркое и большое созвездие. Оно примечательно так же тем, что неизвестные огни гаснут в нём раньше, чем в других. «Закон», — мастер Бертольф забрал у Кэтрин карту и поднял на вытянутой руке, чтобы все студенты смогли рассмотреть, — приглядитесь. Что вы видите?

Повисло молчание.

— Никакой закономерности в расположении. Это просто замкнутая кривая из звёзд, — покачал головой юноша, который лучше всех преуспевал в высшеисчислительных науках.

— Частично, вы правы. На первый взгляд нет никакой организации и закономерности, потому как мы не видим всех проекций этих светил, составляющих единую картину.

— Я вижу женскую фигуру с вытянутой рукой! — восторженно воскликнул юноша, чуть подумав. Никто на занятиях мастера Бертольфа не боялся показаться глупым. Абстрактные науки на то и были абстрактными, что подразумевали самые невероятные, абсурдные и нелогичные гипотезы.

— Ваше видение совпало с большинством, — мастер Бертольф удовлетворённо кивнул. Студенты принялись переглядываться с улыбками на лицах, обрадованные тем, что их мысли сошлись, — Это — особые созвездия, появившиеся на небе после того, как взошло Солнце. И они — высшее проявление благосклонности Фортуны, а так же главный объект изучения нашего предмета в данное время. Так что, постарайтесь понаблюдать за ними на небе, и, если найдёте что-то интересное — делитесь с другими.

— А когда их наблюдать? — спросила сидящая радом с Кэтрин девушка, — сегодня будет можно?

— Я не знаю. Не знают и те, кто пишет звёздные карты — эти созвездия появляются хаотически и за всё время с момента первого их наблюдения не удалось найти никаких закономерностей в появлении.

— Если они появились после знакового события, значит, с событиями и связаны. Я так думаю, — робко произнёс студент, пару минут назад говоривший об отсутствии закономерностей.

— Но события для каждого свои, — возразила Кэтрин, — стало быть… — студентка замялась. Слишком хорошо всё сходилось, — в голове каждого — и правда уникальный мир?

— На самом деле… — мастер Бертольф нервно глянул на закрытую дверь и вздохнул. Он не должен был этого говорить, но и соврать как учёный не мог, — это было доказано ещё полвека назад вместе с тем, что коллективные заблуждения способны менять физический мир. Вам нельзя об этом думать и говорить, но я хочу, чтобы вы знали, и делали собственные выводы, оперируя логикой в минимальном наборе фактов, — профессор вздохнул и поднялся на ноги, поправляя шапку. Студенты с взволнованными лицами собирали сумки.

***

На поляне, на которой когда-то утолял своё одиночество покойный Гудвин, цвели мелкие белые цветы. Фенрис не любил растения, страдая аллергией практически на всё подряд, однако на эти цветы не реагировал негативно — они были точно замершие пятна от лунных лучиков. Появившиеся после помешательства, они вызывали особый интерес у исследователей, однако никаких полезных сведений из их строения извлечь не удалось: обыкновенные неприметные цветы.

Юноша, положив рядом с собой сумку, лёг за землю и обратил взгляд к небу. Фенрис смотрел на звёзды и, клянясь Фортуной, он не видел ничего прекраснее. Небесные светила были его лучшими друзьями, его родными и его возлюбленными. Звёздам всё равно было, как выглядит человек и что он думает: их далёкая холодная красота была чем-то столь отстранённым от всего земного, что с земным соприкасаться никак не могла. Звёзды видели лишь божественную суть, истинный замысел Фортуны, бывший в каждом человеке, и, если они отвечали несчастному студенту, значит в нём эта божественная суть всё-таки была.

По щекам юноши катились мелкие, точно россыпь звёзд, слёзы. Вся та любовь, которую он готов был подарить миру, превращалась в зияющую пустоту, сгорая в холодном небесном огне. Дортрауд был прав — только прикоснувшись к высшему, можно было освободить душу, однако при этом студент не спешил примкнуть к тем, что собирался в церкви и культы, ровно как и создавать своё учение. Он был очень хорошим философом, обладая для этого всеми качествами и ресурсами, но избрал своей целью помощь людям. Неэтичность экспериментов трогала Фенриса лишь выборочно: юноша с боем и криками забрал из лаборатории Фиалку, узнав, что коллеги мастера Карстена хотят оторвать ей лапы, однако равнодушен был к тем студентам, которые тайно участвовали в опасных экспериментах. Точно так же поступала сама Фортуна, выбирая себе любимцев — так почему человек должен был рационализировать?

В небе что-то мелькнуло. Фенрис начал про себя считать, беззвучно шевеля губами. Если звезда падает с востока — значит вещая. Сколько мгновений насчитаешь перед второй вспышкой — через столько полнолуний случится чудо.

На паре тысяч юноша бросил неблагодарное занятие и повернул голову набок. Не случится — значит не случится. Выпавшая роса на нетронутых цветах отблескивала так, что можно было легко вообразить себе чьи-то глаза. Кто-то лежал с ним рядом и смотрел на него взглядом спокойным и добрым. Фенрис, вновь начиная плакать, криво улыбнулся неожиданному компаньону. Сложно было сказать, кем он был, как по своей сути, так и чисто внешне, разве что, Фенрис угадывал в таком родном незнакомце собственные черты. Он был единственным ребёнком в семье, но кто знает, сколько у его матери могло быть нерожденных детей, отобранных Фортуной? Брат или сестра. Да, точно. Может быть даже и не по крови — по духу, так интереснее.

Мысли запутались тут же, как образ лежавшего напротив сделался чётче — а ведь он так много хотел рассказать! В мгновение подобрав слёзы, студент вновь взглянул на небо, чувствуя на себе призрачный взгляд. Отчего-то сильно смутился, даже ощутив вполне себе не призрачный прилив жара.

«Неужели я столь многого прошу? Просто человека, который позволит себя любить.» — Фенрис не привык жаловаться на судьбу, но всему был предел. Фортуна заигралась и её интерес наблюдения сменился холодной жестокостью: она из принципа доводила одного из своих сыновей до душевного истощения. Ждала от него слов мольбы? Те звучали унизительно для обеих сторон. Пыталась сломать просто потому что приняла решение? Противоречит закону о системной милости. Хотя, если был сломан Космос, что мешало Фортуне повредиться?

Как-то серо и пусто. Горько, безвыходно и скучно, так, что единственным разумным решением было уснуть. На прохладном воздухе, истощённым своими же слезами, засыпалось особенно хорошо.

***

Раскатывающееся по залу эхо можно было ощутить кожей. Чувства Дайона с момента лишения себя зрения сильно обострились, что успели заметить все вокруг, кроме самого юноши. Его раздражительности и мнительности мог позавидовать даже сосед Фенрис, а учебные записи приобрели безразличную небрежность, часто прерываясь пустыми местами на бумаге — обещал себе дописать, но никогда не дописывал. Благо, на занятиях музыкой, воспринимавшихся студентами больше как священный ритуал, пропустить ничего так, чтобы никто не заметил, было не возможно.

— «Юность — шаткое мгновенье, упустить совсем легко.

Нам решать ли, кто сумеет, а кому не суждено?

О, великий вечный Космос, подари прозренья мысль,

Чтобы здраво осознать нам, где таится важный смысл, — вокруг было холодно и волнительно — удивительно приятные чувства, отличающиеся от привычной тревоги, которую вызывала та нехорошая неизвестность, которую нельзя было ни рационализировать, ни предугадать, —

Помоги нам не зазнаться и свою умерить прыть —

Прочь пойдите, все несчастья, что мешают людям жить,

Пусть исчезнет наконец-то перед новым вечный страх!

Ты вниманьем одари нас — дьявол спрятан в мелочах —

О, великая Фортуна, просветленья бледный свет!

Появляешься внезапно, как кометы яркой след, — Малакай беспокойно повернул голову, перестав слышать откуда-то сверху-слева привычную фальшь, но его тут же толкнул под локоть сосед с другой стороны. Ритмичная мелодичность вдруг начала успокаивать Дайона, взращивая, что было парадоксально при общем состоянии, нездоровое равнодушие, —

Забираешь, кто достоин, а кому-то — даришь жизнь,

И с тобою в наши будни яркой краской ворвались

Величайшие прозренья, что осветят истин даль,

Пусть всем людям счастье будет, пусть развеется печаль,

Пусть не путает нас мраком, пусть скорей идут года,

Чтобы встретились со смертью и застыли навсегда,

Протянувши руки к звездам. Человеку не дано

Прикоснуться к сути Неба, правда только лишь оно

Может даровать Ответы в роковой прозренья час.

Верить нужно — их достигнем мы, без страха и без глаз, — традиция славить Фортуну особыми песнями тянулась ещё с тех давних времён, когда о помешательстве и предположить не могли, однако мастер Йозеф, в отличие от Лукаса, не стал менять старые тексты, оставив упоминание слепоты как дань памяти. Мастер Бальмаш говорил, что дело было не в самих словах, а в удачно подобранных вибрациях, но почти все студенты уверены были, что особенное волшебство создавалось всеми факторами в целом, вплоть до количества студентов и их расположения на ступенях, —

О, великая Фортуна, ускользающий момент!

У тебя мы истин просим, ведь в незнаньи жизни нет.

Чтобы мы смогли учиться,

Чтоб не знали мы печаль,

Чтоб не видели мы лица,

Но смотрели в смыслов даль.»

Резко повисшая тишина ударила по ушам и, постояв минуту, успокаивая мысли, студенты начали расходиться.

Без слов встретившись у одной из колонн, Дайон и Малакай пожали друг другу руки, точно виделись впервые за день, и направились к выходу. Юноши ещё вчера прилежно выучили все уроки, а потому теперь можно было смело посвятить время друг другу, а в случае Дайона — ещё и освободить вечно раздраженного Фенриса от своего общества, что было, как считал сам студент, исключительно благим делом.

— Вот теперь мы точно идём в класс изобразительных искусств! И никаких гаданий у Кэтрин и внезапных лабораторных.

— Она ничего не смыслит в велениях Фортуны. Если бы всё было так просто — мы бы уже давно нашли истину!

— Как будто истина бывает, — усмехнулся Малакай, поглядывая на просачивающиеся сквозь витражные стёкла отблески звёзд. До полуночи было ещё далеко — сейчас, в преддверии Ночь Зимней Звезды, темнело не в меру быстро. Кого-то это угнетало, кого-то — вдохновляло на изучение Космоса, и юноша был счастлив, что они с другом оказались в числе последних.

Пару раз завернув за угол и спустившись по лестнице, студенты вошли в небольшое помещение без дверей — жидкие краски очень сильно пахли, а потому, чтобы не отравиться, нужно было поддерживать в помещении постоянный сквозняк. Малакай по-хозяйски распахнул шкаф и достал оттуда полуметровый холст. Дайон, точно спящий, стоял посреди комнаты и покачивался туда-сюда, пока его друг бегал туда-сюда, доставая инструменты и попутно продумывая эскизы своей сегодняшней работы.

Дайона же мучили мысли самые противоречивые и откровенно неприятные. Может быть, Бертольф и Бальмаш не являли собой противоборствующие стороны идеологий, но, увлекаясь всем подряд, юноша рисковал потеряться в ненужных деталях на пути к истине. Что удивляло и сбивало с толку — несмотря на колоссальный интерес, студент испытывал самые разнообразные и извращённые сочетания оттенков душевной боли в моменты, когда видел мастера Бальмаша. Это были и злость, и сожаление, и неприязнь… Юноша перерыл всю библиотеку в попытках найти в учениях об абстрактных науках хоть что-то, что было способно объяснить происходящее, но не нашёл ничего, что могло хоть немного прояснить ситуацию.

— Наверное, я всё-таки тебя понимаю, — Малакай остановился и со вздохом посмотрел на Дайона. Тот, будто поймав себя на мысли, что выглядит слишком странно, сел на хлипкий табурет у шкафа, — Я тоже испытываю восхищение, смотря на мастера Бальмаша, а ты просто стал тоньше чувствовать из-за того, что какое-то время ходил в повязке.

— Восхищение — эмоция созидания, покуда то, что чувствую я, приносит беспокойство и разрушает меня, — Дайон схватился за голову и тут же отдёрнул руки в отвращении. Пушистые и тонкие — просто отвратительные волосы, а чего стоили глупые круглые глаза и кривой нос! Как истинный студент, Дайон, несомненно, начал искать глубже, но вместо утешения обнаружил страшную бездонную пропасть. Манера себя держать, речь, образ мыслей — всё это не принадлежало ему, покуда его истинное нутро (и лик!) было отнято ненавистно-восхищающим профессором. Сам мастер Бальмаш, как надеялся Дайон, об этой подлой жестокой подмене не подозревал, даже если был осознанным инициатором.

— Ну не расстраивайся! — Малакай не мог сказать ничего оригинальнее, но говорил со всей искренностью. Он переживал чужие эмоции очень ярко, особенно, когда дело касалось горя лучшего друга, и сейчас не знал, куда себя деть от растерянности и чувства полной безысходности, — хочешь… Если дело в лице, хочешь я нарисую тебе новое?

— Прямо поверх моего лица?

— Можно и так. Желатин можно по-особому сварить и с помощью него лепить новое лицо, но я говорил о картине.

— Что мне эта картина? — проворчал Дайон, мертвым взглядом уставившись в пол, — если все будут видеть всё равно меня. И сам себя я буду видеть в зеркале таким, каким есть! А что делать с разумом? Его не нарисуешь!

Малакай хотел возразить, но понял, что этим только зря сделает больно. Тяжело, очень тяжело было не потакать деструктивной идее отречься от себя, и при этом не ломать и без того страдающего юношу!

— Но подумай — ты не можешь быть не-собой! Ты можешь кардинально измениться внешне и внутренне, но какие-то базовые убеждения, общий образ мышления и память всё равно будут с тобой. Почему у мастера Бертольфа учишься ты, а абстрактные науки объясняю тебе я?! — Малакай быстро вспыхивал, но так же быстро остывал, покуда его друг мог годами таить обиду.

— А как отличить меня от не-меня? Что делает человека им самим и резко отличает от другого? Где я, а где уже нет? — Дайон хищно оскалился. Ему нравилась эта эмоция на своём лица, потому как она придавала ему особую выразительность, и именно её чаще всего изображал юноша, по вечерам гримасничая перед зеркалом.

— Это нельзя описать алгоритмами! — всплеснул руками Малакай подобно тому, как это обычно делал мастер Бальмаш, — Человеческая душа слишком сложна. Ты можешь сколько угодно задавать громкие вопросы, но при этом только сам запутаешься и сделаешь себе больно. Это как самоподобности: чем больше смотришь, тем сложнее узор.

Малакай быстро наточил цветной порошок на палитру и, обмакнув палец в сияющий синий, сделал пару мазков. Кажется, этим он мог заниматься вообще в любом состоянии: создание картин было и воодушевляющим, и успокаивающим занятием и, к тому же, как не парадоксально — способствовало научной деятельности. Малакай верил, что с помощью написанных особыми красками картин, отражающих последовательные события, как если бы те были застывшими мгновениями реальности, можно было общаться с Фортуной и яснее изъясняться перед ней. Мастер Бальмаш ещё не знал об этой идее: юноша хотел провести эксперимент самостоятельно, отвлеченно от безумных теорий, отдалённо, но выстроенных на канонах химии.

— Да и вообще, картина — не кадр из реальности, а её интерпретация. А ещё я могу показать тебе, каким тебя вижу, — Малакай к особой любовью относился к своей идее. Если каждый нарисует, как он видит мир — из среднего можно будет получить что-то, приближенное к истине, если рассматривать людей как совокупность частиц Космоса. Мастер Дитрих говорил, что людская масса на планете подчиняется простому закону постоянства энергии: если где-то кто-то умер, значит кто-то где-то родится и, таким образом, людей в мире всегда постоянное количество. К слову говоря, Малакай уверен был, что душа Дайона если не умирает, то очень тяжело больна.

— Мастер Бертольф говорил о том, что у каждого в голове отдельный Космос, но объективное восприятие не может различаться у двух душевно здоровых людей! — Дайон вертелся, но Малакай, не используя в работе ничего, кроме собственных памяти и восприятия, ничуть не сбивался с толку. Ему важно было эмоциональное присутствие друга, а не физическое, что было довольно иронично.

— А почему ты уверен, что ты здоров? — всё же выпалил Малакай и тотчас пристыжено замолчал, приложив ладонь к лицу, отчего под пальцами остались блестяще-синие следы. Он не хотел вредить другу, но и своего мнения таить не хотел. Одно дело, когда человек просто себе не нравится, а другое — когда мечтает оказаться кем-то, кто так же, как и он, существует в объективной действительности!

Повисла тишина. Такая страшная что, казалось, можно было различить, как звенят звёзды. Юноши застыли с искаженными лицами, точно сошедшие с картин о конце человечества.

— Иди к чёрту, Малакай, — мрачно проворчал Дайон, исподлобья глядя на студента и, промедлив мгновение, устремился к двери, — и я ещё считал тебя другом!