Один из углов здания учебного корпуса сильно отличался от других. Трава там была вытоптана, серый камень — отчего-то измазан сажей. Как-то так исторически сложилось, что здесь прятались от запретов не очень добросовестные студенты.

— Ты хочешь поставленную речь, как у мастера Бальмаша, но при этом бегаешь курить после каждого третьего занятия. Обижайся сколько хочешь, но это похоже на болезнь, а не на цель всей жизни, — Малакай совершенно не ожидал увидеть здесь того, кто пару дней назад объявил, что они больше не друзья. Дайон подумал так же, поэтому пришёл.

— Не понимаю, как это связано, — пробормотал белокурый юноша, поджигая свёрток и вдыхая густой дым.

— Дыхание — половина дела.

— А ты тогда зачем? — Дайон кивнул на сигарету в руках приятеля, — ты же атлет, тебе тоже хорошо дышать надо.

— Был. Сейчас мне это не интересно и не приносит никакой пользы ни телу, ни духу. Знал бы, как у меня болят суставы в холод! Это потому что не жалел себя, и ради чего?

— Награды, признание? — Дайон всё ещё изображал равнодушие, но даже это не получалось.

— Потеряли всякий смысл. Это просто железяки и разовый праздник тщеславия. Да, я молодец, что много тренировался, но это, по сути, было просто велением Фортуны — я от природы сложен так, чтобы быстро бегать и всё такое.

— А кто-то сложен, чтобы бесцельно стоять у стенки и ныть, представляешь? — иногда на Дайона нападала самоирония. Она нравилась Фенрису, её не понимал Малакай, а сам студент находил в ней успокоение и защиту до того момента, когда такой тон начал ассоциироваться с личностью одного эксцентричного профессора.

Малакай не ответил, погружая пространство в приятную тишину. Оба юноши выражали молчаливое согласие на перемирие.

— Интересно, а что тут было написано? — Дайон поднял голову, обернувшись через плечо, и студенты с интересом уставились на звенящую печать, пытаясь угадать, что обозначает причудливый рельеф на её поверхности.

— «Не курить.»

Студенты одновременно подскочили на месте от неожиданности. Обернувшись первым, Малакай увидел Адольфину.

— Фина? Ты что здесь делаешь?

Вместо ответа девушка громко закашлялась. Вид у неё был, мягко говоря, помятый: круги под глазами выдавали бессонные ночи, а неаккуратная коса за плечами — их последствия в виде потери элементарной координации. Юноши не общались с ней слишком плотно, слышав только что-то от Кэтрин, а потому сходу угадать причины такого состояния не могли.

— То же, что и вы. Пытаюсь отвлечься, — девушка недобро оскалилась, будто Дайон и Малакай сделали ей что-то плохое или, как минимум, собирались.

— А отец не будет тебя ругать?

— У меня нет отца. Есть только ректор Йозеф, и, стало быть, мной он будет не доволен в той же мере, что и вами, — девушка пожала тощими плечами и нервно поправила рукава.

Дело было явно плохо. Адольфина и раньше выглядела измученной, но теперь причиной её не лучшего состояния были не учебники и звёздные карты, а собственные страдания. Никогда прежде не встречая сопротивления со стороны самой себя, студентка ещё больше пугалась и переживала, не зная, что делать с этим состоянием. Ощущение было такое, будто, рождённая слепой, она вдруг прозрела, однако была благодарна за это Фортуне: девушка была несчастна и осталась несчастна, но теперь располагала ценными сведениями о мире. Перед собаками нельзя махать руками — никто никогда не рассказывал ей об этом в стенах Академии. Здесь не было ни собак, ни какой-либо иной опасности, что делало её обитателей беспомощными и уязвимыми перед внешним миром. Она хотела как Джорго — жить как придётся, знакомиться со случайными людьми и ни о чём не думать, но было уже слишком поздно, слишком глубоко её затянула трясина Космоса, как она не сопротивлялась.

— Не клеится. Ничего не клеится. Тебе Кэтрин, случайно, не гадала? — в голове Малакая вдруг сложилась весьма занимательная картина.

— А тебе что с того? Почему ты такой любопытный? — нападки Адольфины отчего-то выглядели не как величественный гнев, как она об этом думала, а как попытки загнанного в угол зверька огрызаться.

— Что нам всегда говорят на теологии и всём таком прочем? Искать закономерности. Вот мы и ищем. — Малакай выразительно посмотрел на своего снова друга. Тот кивнул, выражая причастность к событию. Адольфина горделиво усмехнулась — она только что прогуляла теологию и невероятно этим гордилась.

— Кэтрин нагадала мне перевёрнутую надежду и с тех пор в моей жизни всё пошло кувырком.

— Гнев Фортуны здесь ни при чём. Я поняла, что к чему, ещё раньше, когда впервые оказалась за пределами Академии. Вот вы не жалеете, что попали сюда? Что у вас нет ничего, кроме этих проклятых камней и сотен пыльных бесполезных книг?

— Нет, — Малакай удивился вопросу, так, что даже закашлялся, неосторожно затянувшись, — Академия — не тюрьма, а особый режим нужен, чтобы система, по которой нас учат, работала как надо.

— Ты себя слышишь? Не самая убедительная ложь, я тебе скажу. Юность дана нам не за этим.

— Каждый идет за своим велением Фортуны. Что хорошо для одного — плохо для другого.

— Атмосфера таинства знаний. Новые грани чувств, — тихо пробормотал Дайон, рассматривая травинки под ногами, — неужели ты этого не ощущаешь?

— Не ощущаю. Как можно хоть что-то ощущать, когда каждый день делаешь и видишь одно и то же? — Фина мнила себя мечтательницей. Свободной душой, которой нужны были бесконечные просторы и яркий калейдоскоп событий, а злые серые стены, сомкнутые руками того, кто сам дал ей жизнь, душили и медленно убивали её.

— Аскетизм души облагораживает. Во всех смыслах. Мне Фенрис рассказывал, что даже был эксперимент, в ходе которого установили, что мозг студента намного сложнее и тяжелее мозга простого горожанина того же пола, возраста и комплекции.

— И ты готов отдать свою жизнь во имя ничего? — к слову говоря, ей понравилось. Не свободное время, которое она проводила, бесцельно болтая с малознакомыми студентами, а сам факт того, что она имела волю нарушить правила. О санкциях против тех, кто нарушал академический распорядок, не говорили ничего — таких студентов просто не было, а если кто и болел — брал задания для самостоятельного выполнения у своих сокурсников, Фина же — грозилась стать первой, из-за кого их могли ввести.

— Вот это у Фортуны шутки! — Малакай обреченно рассмеялся.

— Что? Почему ты так гогочешь? — ей было неуютно. Да, Фина сумела завести разговор, но всё ещё чувствовала себя неловко, не умея прочитать по лицам, были ли юноши рады её компании. Они были старше и придерживались других взглядов, да и то, что она была дочерью ректора, в её глазах не играло на руку.

— Фина!

Студенты обернулись на голос. В десятке метров от них стояла и махала рукой Кэтрин. Адольфина демонстративно закатила глаза, делая вид что не рада её появлению. Девушка подошла ближе и пожала руки присутствующим.

— А вот и посланница Фортуны, — язвительно, но беззлобно проворчал Дайон, разглядывая кольцо дыма, парящее в воздухе.

— А что, сбылось? — грозно захохотала Кэтрин. Так, как делал мастер Бальмаш. Дайона передёрнуло.

— Не обращай внимание, он не в духе. Никогда, — для Малакая и Дайона было странным, что Кэтрин так легко говорила о страшных вещах, для Кэтрин — что Малакай и Дайон воспринимали попытку попросить милости у Фортуны как объективную истину.

— У тебя нет занятий? — с надменным видом спросила Адольфина.

— Нет, мастер Дитрих нас отпустил, у него там какой-то эксперимент, а всё, что должны были изучить, мы сегодня изучили.

— Он относится к нам, как к школярам, — продолжил жаловаться Дайон. На что угодно — только бы не вспоминать ненавистного профессора.

— Вытравить бы такое отношение к студентам… — вздохнул Малакай, — Это уже и не Академия вовсе, если занятие измеряется не усвоенными знаниями, а оборотами часовых стрелок.

— Именно вытравить, — Кэтрин беспокойно закивала, — ты совершенно прав.

***

В физической лаборатории было так темно, что там мог заблудиться даже Дортрауд. Различим был только свет коптящей свечи, источающей аромат лаванды и каких-то южных трав, и отблески глаз сидящего за шахматным столом студента.

Паренёк, с сосредоточенным лицом переставляющий фигурки по доске, выглядел довольно забавно. Среднего роста, который явно не остановился на своём конечном значении, худой, но пухлощёкий, с прилизанными волосами неопределённого коричневатого цвета и крупными чёрными глазами — ему на вид было около тринадцати лет, хотя оттенок его формы указывал на то, что он обучался уже третий год.

— Лека, ты здесь? — дверь хлопнула, заставив студента вздрогнуть.

— Да, мастер Дитрих! — низко висящая люстра ярко вспыхнула языками пламени, отчего у юноши заболели глазницы.

— Как успехи? — профессор встал на складную лестницу и оглядел покрытый пылью шкаф с углублением вверху. Пусто.

— Выигрываю, — засмеялся юноша, продолжая как-то слишком быстро для шахмат переставлять фигуры. Один ход он делал за себя, другой — за Фортуну, руководствуясь не логикой, а случайностью. Результаты партий порою были самые поразительные.

— Как-нибудь составлю тебе компанию. Выйдешь победителем — отдам тебе весь свой металлолом.

— А что насчёт того, о котором вы упоминали двумя днями ранее? Прошу простить мне излишнюю настойчивость, однако эти провода для меня крайне важны, ибо без них невозможен эксперимент, — Лека вытаращил глаза, так, что казалось, они сейчас вывалятся на пол и разобьются.

— Совсем забыл, — вздохнул мастер Дитрих. У Леки, в отличие от его учителя, была просто феноменальная память, а потому ему было страшно давать обещания, ровно как и разговаривать с ним на эмоциях, — я не принёс их. Давай в следующий раз? Как раз обдумаешь получше своё изобретение.

— Не поймите превратно, но мне нужно совсем сейчас, мастер Дитрих! — Лека вскочил на ноги, очаровательно нервничая, — иначе мои мысли исчезнут, растворившись, как утренний туман! Не могли бы вы сообщить мне, где сии детали могут находиться и могу ли я забрать их в кратчайшие сроки?

Речь у Леки была не самой доступной к пониманию. Говорил он быстро и сложно, а ещё часто перескакивал с мысли на мысль, но Дитрих, разглядев в мальчике огромный потенциал, за два года уже успел привыкнуть.

— Либо в кладовой, либо в кабинете химии, — профессор пригладил седые волосы и тяжело вздохнул, нешуточно переживая, что Лека может потерять сознание от перевозбуждения.

— Кладовую я уже посещал, прежде чем приступить к занятиями, и это означает лишь одно — мне следует наведаться к… К ректору? — Лека вдруг сделался растерянным. Отчего-то юноше казалось, что ректор относится к нему предвзято и как-то в целом не очень благосклонно. Да, Адольфина была старше юного студента всего на два с половиной года, но она не была той, кем называли его… Как там? «Вы-скоч-ка».

— К мастеру Бальмашу. Ты наверное его видел. Его очень трудно не заметить, — мастер Дитрих усмехнулся. Он смотрел на Бальмаша чуть свысока, и дело было совсем не в том, что химик был одним из самых молодых профессоров, просто методы преподавания у него были такие, что хотелось смеяться от неловкости.

— Сердечно благодарю, мастер Дитрих! — не хотелось общаться с новым человеком, который, будучи, как и ректор, приверженцем науки химии, мог относиться к нему заранее не очень хорошо, но заветные провода сами себя добыть не могли, а потому, быстро выставив шахматы в положенном для начала партии порядке, Лека схватил рюкзак и почти выбежал из кабинета.

***

Бальмаш никого не ждал. Вернее, он всегда рад был велениям Фортуны, однако другие профессора не могли сообщить ему ничего путного или хотя бы интересного, а суетливые студенты только сбивали с толку, как было тогда, когда Малакай притащил на лабораторную работу того белобрысого паренька, на которого без слёз было не взглянуть.

Однако, стоило только профессору подумать, как приятно в одиночестве, как с грохотом распахнулась входная дверь и на пороге появился какой-то незнакомый студент, задыхающийся, видимо, от быстрого бега.

— Вы мастер Бальмаш? — юноша приятно улыбнулся, глядя профессору в глаза. Тот, точно приметив что-то неладное, посмотрел пусто и страшно.

— Да, всё верно, — оскалился Бальмаш, — вы пришли по адресу. Что вас привело?

— Мастер Дитрих. Тот, что занят физическим естествоведением. Совершенно очаровательная наука, которой я просто не мог не придать значение ввиду её почти божественной уникальности. Ах, мой отец был преданным служителем Фортуны и это оставило на мне приятно-болезненное клеймо избранного Её могуществом!

Бальмаш раздражённо фыркнул, будто сам с собой. Он научился у Мередит не любить высокопарные речи, особенно из уст незнакомцев, в чьей искренности было в пору сомневаться.

— Позволите полюбопытствовать, чем вы занимаетесь? - не унимался Лека, глядя на профессора с искренним интересом.

— В общих смыслах — ищу закономерности! — Бальмаш в мгновение вспыхнул радостью. Не мог быть плохим человеком тот, кто интересовался его разработками и экспериментами, и ко всякому неравнодушному профессор относился заведомо хорошо, — а именно — между свойствами миокарда и мышц в целом и структурой недавно обнаруженного вида кристаллов. Как если бы азурит был хрусталём — вы, наверное, их видели в академическом саду.

— Не припоминаю, — покачал головой юноша, — кажется, я был излишне невнимателен и сверх меры занят своими мыслями. Это, право, очень интересно! — Лека мило улыбнулся и бойко уселся за стол, подпирая челюсть ладонями, — а в чём эксперимент?

— Попытка сохранить постоянное вязкое состояние и, желательно, возможность им управлять. Связи есть, но физические свойства выявлены слишком слабо, — профессор уже подумывал о том, чтобы взять этого милого паренька к себе в ученики. Он так увлечённо слушал и нисколько не возражал! — Если развить эту гипотезу в правильном направлении, мы сможем создавать рабочие протезы конечностей или вовсе дать начало рукотворной жизни! — Бальмаш как-то успел забыть, что первый норовил настучать Лорану по голове за слишком восторженное продвижение в массы теории неорганики, а теперь занимаясь непосредственно её главной задачей. Хора пытался как-то ему на это намекнуть, но профессор всё отрицал, уверенный, что его подход — нечто совсем другое, не имеющее ничего общего с убеждениями его некогда врага. Да и разве имели право личные ссоры препятствовать развитию науки? — Давление не помогло. Вибрации, свет, химикаты, тепло и холод — всё мимо. Вероятно, разгадка проще, чем мне кажется, а Фортуна лишь бросает вызов, — Бальмаш хитро прищурился, глядя то на Леку, то в свои записи.

— А вы измеряли электропроводность?

Бальмаш замер, точно его молнией пронзило. Молнией… Молнией… Конечно молнией, как он не догадался?! Сияние быстро исчезло с лица профессора, пальцы непослушно дрогнули, а в голове сильно закружилось.

— Электропроводность… Конечно измерял! — профессор вихрем подлетел к шкафу и принялся там что-то искать, — простая реакция. Гальванизация солей!

Лека захлопал глазами, не понимая перемену настроения собеседника.

— Но это близко не соль! Видите ли, жидкая соль проводит ток, покуда кристаллическая решётка…

Бальмаш бросил в Леку мотком проводов. Тот едва не упал и всё-таки закрыл рот, торопливо поблагодарив профессора.

«Но это и близко не соль!» — усмехнулся Бальмаш, закрывая дверь, когда Лека вышел. Происходило явно что-то нехорошее, и он чувствовал это почти физически. Руки дрожали, мысли путались — и всё из-за того, что у него чуть не отняли проект, и кто? Какой-то непонятный мальчишка, ничего не смыслящий в химии!

Бальмаш попытался посидеть, чтобы успокоиться, но не мог и секунды находиться в покое. Обида, злость на себя и на Фортуну — это отнюдь не помогало сосредоточиться на исследовании, но профессор, игнорируя всё, что кипело у него в душе, ринулся обратно к столу и сел за записи.

Работать. Нужно было работать, пока было, с чем.

***

— Хора? Хора, ты меня слушаешь? — Бальмаша раздражало всё, а особенно — шаткость счастья, о котором без конца твердили все дети Фортуны, оправдывая этим понятием неудачи и разлуки. Конечно, профессор был согласен с этим как с грубым начальным утверждением, но разросшиеся вокруг него рассуждения были слишком ветиеваты и сложны.

— Да-да, — наигранно-вежливо пробормотал лаборант, с педантичной аккуратностью складывая простынь в стирку. Они с Бальмашем переехали из студенческого дормитория, но так и остались жить вместе: так редко кто делал из взрослых работников Академии ввиду отсутствия достаточной духовной близости с кем-то из коллег, и тем лучше было совместное проживание Хоры и Бальмаша для тех, кто оказался в одной комнате не по своей воле, — но, каюсь, был занят сторонними мыслями.

— Что за мысли? Про кристаллы?

— Говорю же — сторонние. О человеческих судьбах.

— Ты никак не можешь забыть тот разговор после лабораторной?

— Бальмаш, — Хора строго посмотрел на друга, прежде чем приняться за наволочку, — ты притворяешься или действительно думаешь, что вокруг ничего, кроме изолированного мирка с парой человек и конечным набором мыслей?

— В этом суть Академии! — Бальмаш беспокойно перевернулся на спину, и принялся качать ногой, — Только в ограниченном доступе знаний рождается истина. Или ты думаешь, нам зря не дают читать всякую дребедень?

— Теперь мы сами не даем читать её другим. Мы пять лет как не студенты, а ты никак не привыкнешь, — лаборант покачал головой. Он должен был закончить Академию на год раньше Бальмаша, но остался учиться лаборантскому делу у Дортрауда. Время шло, выпускники уходили, преподаватели менялись, а он всё так же оставался вечным студентом, — да и, как по мне, взрослым студентам можно позволить развлекать себя иногда подобным образом. Из художественной литературы тоже можно почерпнуть что-то полезное.

— Где ты видел взрослых студентов? Это вчерашние, дай Фортуна, курсисты, если не школяры.

— Лаурель, например. Ей двадцать шесть, а она только первокурсница. Ты, наверное, её не видел.

— Так, и что? — Бальмаш лег перпендикулярно кровати и свесил голову, глядя на Хору вверх ногами.

— И ничего. Взрослая студентка, много пережила. Академия стала её бегством из болота быта, которого ты так боишься. Мы с ней познакомились в лаборатории, она помогала мыть пробирки.

— Её наказали? За что? — Бальмаш тут же вспомнил собственные студенческие шалости и их последствия, из-за которых он потом неделями не мог смотреть на воду и мыло.

— Нет, она просто решила мне помочь.

Почему, почему всё сыпалось из рук? Сначала этот малолетний выскочка, затем Хора начал темнить! Почему Фортуна не может дать ему спокойно работать?

— Зачем ты с ней общаешься? Что тебе это даст?

— Ты сам ругал меня, когда я говорил о практической связи, — Хора спокойно, но твёрдо принял нападение. Явно начинался конфликт, вот только он не понимал, на какой почве.

У Бальмаша загнанно билось сердце. Нечеловеческий страх, схожий со страхом смерти, ясно отражался на его лице, благо Хора стоял к нему спиной.

— Это другое, — подозрительно спокойно выдохнул профессор, — это как водородные связи.

— Откуда знаешь?

— Водородные связи очень легко…

— …Очень легко разрушаются, я знаю. Я о том, почему ты думаешь, что они водородные, даже не проведя анализа? — иногда с Бальмашем надо было разговаривать как с ребёнком, подыгрывая ему в глуповатых метафорах и отсутствии попадания в такт беседы.

— Это очевидно! — Бальмаш понимал, что такие умозаключения дискредитируют его как учёного, однако в текущем состоянии подобрать лучшие слова не мог. Какие слова, кроме слов молитвы, вообще могли быть, когда исполнялся закон шаткости счастья?

— Нет, это не очевидно.

— Тогда дай мне сведения.

Хора даже замер, не ожидая такого поворота событий. Если Бальмашу что-то не нравилось — он старался держаться от того как можно дальше, и эта неприязнь побеждала даже исследовательский интерес, как было в случае с теорией неорганики во времена ранних курсов. Лаборант, растерянно поправив очки, сел на кровать, скрестив руки на груди.

— Ты хочешь послушать? Что именно?

— Про Лаурель.

— Ну… — Хора чуть нахмурился, потирая пальцами подбородок, — ей двадцать шесть лет и она первокурсница. И Академия стала её единственной возможностью не умереть при жизни. Она с детства много работала после того, как её отец умер, а старшие братья сбежали из дома.

— Какая трогательная история, — язвительно прошептал Бальмаш, так тихо, что Хора не услышал. Вернее, сделал вид.

— …И, несколько лет назад ей удалось устроиться помощницей в лавку к бывшему студенту. Она даже называла имя, но я его не знаю, поэтому не запомнил, но суть в том, что он много рассказывал ей и про науку, и про наш общий дом. Лаурель было тяжело на душе оттого, что она ухаживала за больной матерью и совсем не видела жизни. Не знаю, что случилось потом, но она решила поступать.

— Вот поэтому она не имеет к Академии никакого отношения! Сначала тот клоун, которого притащила дочь Йозефа, затем эта твоя Лаурель — мне страшно, во что начинает превращаться Академия! — Бальмаш, казалось, порывался вскочить на ноги, но только крепко стиснул в руках подушку, — «Единственная возможность не умереть при жизни»! Это Академия, а не приют для душевно нездоровых!

— Бальмаш, я не понимаю, в чём проблема! Мы же общались с Мер и всё было хорошо!

— Не смей сравнивать её с Мер! — прорычал профессор, чувствуя, как резко покраснел. Он едва не плакал, загнанный в угол противоречивыми знамениями: не было ничего хуже слепоты, когда никак не понять, случилось страшное, либо только готовится.

— Как скажешь — не буду, — равнодушно произнёс Хора, что ударило по Бальмашу неожиданно больно, точно ему на грудь уронили пушечное ядро.

— Не будешь… — Бальмаш понимал, насколько глупо себя ведёт, но не мог никак иначе. На войне были хороши все средства, вот только профессор не совсем понимал, с кем он воюет. Однако, очевидно было, что прямо сейчас что-то ломалось именно его руками, — тогда, может, сходим погулять? Надо бы и комнату заодно проветрить…

Хора понимал, что это отговорки: Бальмаш никогда не замечал такие мелочи, как свежесть воздуха в помещении, порядок книг на полке или количество пыли под кроватью.

— Мне нужно закончить убираться. И тебе, кстати, тоже не помешало бы, пока под подушкой змеи не завелись.

Мужчины посмотрели друг на друга и сдавленно хохотнули. Бальмаш, привычно радостно скалясь, демонстративно оглядел изголовье кровати.

— Гнезда пока не вижу. Яиц тем более. Но даже если появятся — не страшно, — в мгновение профессор сделался мрачным, но не потерял радостного тона в разговоре, — Главное не греть змею на груди.