— Что мы делаем? — уже в который раз спросил Джорго, выразительно глядя в дырку в проволочном круге.

— Шляпы! — уже в который раз пояснил Фенрис, не отрываясь от аккуратного кропотливого раскрашивания грибов из папье-маше, — это традиция с древних времен до помешательства. Они должны были защищать от мокрого снега, идущего в Ночь Зимней Звезды, но, так как ассоциировались с праздником, быстро превратились в декоративный атрибут. Это сошло на нет, когда студенты Академии были лишены зрения, но некоторое время назад традицию возобновили.

— А ты дома так же праздновал? — Джорго спрашивал без тени злого умысла, к чему Фенрис привыкал довольно долго, не понимая, как в такой грубой издевательской риторике можно выражать добрые мысли.

— Нет. У меня дома не было принято вообще отмечать праздники, — юноша говорил как-то торопливо, будто волнуясь и пытаясь как можно быстрее замять тему. Джорго так не думал.

— Ну а как же домашний уют?

— Ты много знаешь о домашнем уютнее? — Фенрис даже отвлекся от своего занятия, скептически глядя на своего подопечного.

— То, что мой вид за окном менялся каждые пару дней, ещё не значит, что у меня нет дома, — Джорго был подозрительно спокоен, — дом — это не здание. Это… Не знаю, как объяснить. Наверное ты можешь. Ты умный.

— Атмосфера?

— Да! — Джорго щелкнул пальцами и в следующее мгновение схватил в руки кусок батиста, примеряя к каркасу.

— Это не отсюда, — поправил Фенрис, подползая к юноше и забирая у него ткань, — ты разве не видишь: проволока будет некрасиво просвечивать.

— Откуда я знаю, как у вас красиво, а как нет? У вас и обычные шляпы дурацкие, так что мало ли…

— Нормальные шляпы. Возьми лучше вот это, — студент протянул Джорго зелёную бархатную ткань. Должно пойти к его глазам. Да, честно было, когда каждый сам делал свою шляпу, но этому студенту нужно было помочь. Не делая за него всю работу — просто по-человечески направить, как направляла своих детей Фортуна.

— У нас были такие занавески. А потом их сжевал Пончик, — Джорго улыбнулся, как ребёнок.

— Ну вот! — Фенрис вернулся на место, продолжая красить. Его шляпа тоже была зелёной, разве что, оттенка более тёплого и из льняной ткани. Что-то, связанное с землёй, о которой ученики Космоса незаслуженно забывали. А ведь именно прямо под ногами обнаружились те чудесные кристаллы, о которых рассказывали на химических лекциях! — и, говоря об атмосфере, мой дом — здесь.

— Прямо в этой библиотеке?! — воскликнул Джорго. Ему тут же представилось, как несчастный Фенрис спит на шкафу, всю ночь боясь упасть и от этого страдая от бесконечной усталости.

— Да. Почему ты так удивлён? — закончив окрашивать гриб, юноша вдел нитку в иголку и смял пальцами ткань. Самое долгое — пришивать колпак к полям, — в Академии со мной произошло всё самое интересное, что только вообще происходило в моей недолгой жизни. Да, я не сумел обрести всё, о чём мечтал, но рад даже этим крохам. Возможности созерцать праздник, например, или твоему присутствию. Тут уютно. Не тот уют, какой обычно представляешь на зимние праздники, но особый и значимый. Как надежда, которую можно вдохнуть. В смысле, лёгкими, как морозный ветер.

Джорго задумчиво нахмурился и огляделся вокруг. Совершенно обычная, как для этого места, библиотека, в холодных тонах, с причудливой лепниной на потолке и блестящими гобеленами с созвездиями, тем больше наполнялась незримым волшебством и располагала к себе, чем больше Фенрис рассказывал.

— Почему праздник всегда проходит в разные дни?

— Потому что полнолуние не наступает в конкретный календарный день. Ночь Зимней Звезды бывает в первое полнолуние месяца Единорога.

— Никогда не запомню, как вы называете времена года. И почему их так много?

— Это не времена года, а месяцы. Месяцами они названы потому что… Не помню, но нам объясняли. Что-то с новолунием, — Фенрису нравилось рассказывать Джорго об Академии, настолько, что ещё немного — и юноша будет готов поверить, что в этом его предназначение. Несмотря на все свои несчастья, он никогда не злословил на Академию, с благодарностью принимая всё, что она давала и до чего он имел возможность дотянуться, и даже тайком, пугаясь этих мыслей, подумывал, что является её сердцем. От мастера Карстена он слышал историю о слабоумной девочке, которую забрал океан, но не видел никаких противоречий между наличием у себя рассудка и фактом того, что у той, которая была когда-то сердцем Академии, он отсутствовал.

— Ты неправильно считаешь! В каждом времени года девяносто один день и ещё один — новый год. Например, у меня день рождения в тридцать пятый день весны, а день смерти будет — в семьдесят шестой осени.

— В году тринадцать месяцев, в каждом — по два полнолуния. Первое и самое большое — как раз в Ночь Зимней Звезды, — пояснил юноша, сосредоточенно протаскивая иглу через ткань, — если по твоим меркам, это где-то тридцатый с небольшим день зимы.

Джорго в одно мгновение, озаренный отвлеченной мыслью, поменялся в лице и засиял.

— А в какой день…

— День рождения у Фины? Джорго, ты невыносим! — Фенрис хотел подобрать выражение покрепче, но на него с узора на стене строго посмотрела луна с глазами. Нельзя было плохо говорить об Академии, а Джорго, несмотря на все обстоятельства, был её частью. И, что удивительно, понемногу принимал уклад студенческой жизни.

— Извини, оно само вырвалось, — Джорго спрятал глаза, густо обмазывая шляпу клеем и не глядя запуская руку в коробку с украшениями. Чем больше всяких разных — тем лучше, — просто сам знаешь, почему я здесь. Не хочу таиться пред тобой.

— Цель абсурдна, пускай не всякий из студентов по призванию может похвастаться обратным, — Фенрис вздохнул, наблюдая за тем, в какой безвкусный хаос превращается шляпа Джорго, — вот ты будешь с Финой. И что потом? У девушек-учёных запрет на семьи. Ты не сможешь вечно притворяться заинтересованным в науке!

— А я украду её и мы будем счастливы где-то далеко, — бывший дрессировщик мечтательно заулыбался. Он не видел совершенно никаких препятствий: Фина, несомненно, его полюбит, надо будет только немного выучиться местному этикету, в чём ему, конечно же, поможет Фенрис.

— Красть человека? Ты совсем ку-ку?! — Фенрис вытаращил глаза и покрутил пальцем у виска. Джорго иногда выдавал таких масштабов невероятные утверждения, что волосы дыбом вставали.

— Мастер Йозеф мне ничего не сделает! А Фина не хочет учиться, я вижу. Ей это навязали.

— Действительно не сделает, но разве это честно? Дортрауд говорит, что его Бог всегда наказывает тех, кто провинился, но то, что Фортуна работает не так, не дает тебе право творить бесчинства.

— Ты говоришь так только потому что тебе самому не хватает смелости!

— Мне? — Фенрис наморщил нос, выражая искреннее презрение к позиции собеседника, — и в чём это я несмел? В том, что чуть разборчивее собаки?

— Не в этом дело! Вот тебе нравится Кэтрин?

— Ты уже сотню раз спрашивал. Да, она хорошая, — Фенрис устало вздохнул. Он сам действительно не считал себя несчастным, несмотря на то, что был бы не против воспользоваться тем даром Фортуны, который помогал практически каждому из студентов не сойти с ума в круговороте сложных научных понятий.

— Да не в этом смысле! Я тоже хороший, и Дрот… Додр… Тот большой почти профессор, он тоже хороший. Но ты не относишься к нам, как, например, я к Фине!

— Да не дай Фортуна относиться к кому-то, как ты к Фине, — фыркнул Фенрис, подкрашивая кончик шляпы — будет кирпично-рыжим, как крыша его родного дома, — а вечного студента зовут Дортрауд. И он правда хороший.

— Неужели у тебя нет ни к кому яркой страсти? — на словах о яркой страсти юноша щедро осыпал шляпу разноцветными блёстками.

— А почему должна быть? И почему именно Кэтрин?

— Вы хорошо подходите друг другу. Я всегда вижу такое. Поэтому и за Финой пошёл, не сомневаясь! — Джорго не видел в своих словах ничего странного или предосудительного: почему об одних чувствах можно было говорить, а о других — нет? — а должна быть потому что у всех есть.

— У кого «у всех»? — раздраженно уточнил студент, — ни у кого нет дамы сердца из тех, кого я знаю. Ни у студентов, ни у профессоров!

— Значит у вас всё как-то по-другому. Но так же! Но по-другому, — Джорго всерьёз задумался над альтернативами и ужаснулся: один вариант был нереальнее другого.

— Не учи меня, я медик. У человека помимо всех рефлексов есть высшая нервная деятельность, которая главенствует над всей химией, иначе начался бы какой-то ад.

— И что тебе говорит твоя высшая нервная действительность?

— Что если я буду воспринимать дары Фортуны, как что-то необходимое каждому в условленные сроки — сойду с ума, — Фенрис стукнул по банке с клеем, чтобы та закрылась как надо, — Ладно… Пора. Сейчас шляпы подсохнут, а я покажу тебе как танцевать, если тебя пригласят.

— Кто?! — Джорго то ли обрадовался, то ли испугался, страшно вытаращив глаза. Юноши поднялись на ноги и вышли на свободное пространство, сложив свои поделки на подоконник.

— Да кто угодно — хоть мастер Дитрих!

— Почему мастер Дитрих?

— Не бери в голову — местная не очень хорошая шутка. А может и не шутка, — Фенрис почесал затылок и взял Джорго за руки, как в самом простом танце, который только принято было исполнять на праздниках. Нужно было просто взяться за разведённые руки и ходить по спирали, покачиваясь — что могло быть легче? Справится даже Джорго.

— Как вы вообще отличаете шутки от не шуток? Какая хорошая, а какая плохая? Это же так сложно! Вы слишком умные, — Джорго принялся покачиваться, неуклюже, скованно и слишком быстро, но каждый такт его одергивал Фенрис. На вопрос о шутках студент только загадочно улыбнулся.

— Мы просто никогда не знаем, шутим мы или нет.

***

— Ты с кем пойдёшь? — беззлобно спросил Дайон, с интересом разглядывая стеклянные баночки с разноцветной начинкой для печенья. Шоколад, орехи в сахаре, маленькие кусочки мармелада, какие-то цветные шарики неизвестного происхождения… Малакай был прав — Академии, слившейся с серо-сине-блестящим небом, определённо не хватало красок, а потому стоило особенно ценить моменты, когда эти краски появлялись в жизни студентов.

— С мастером Бертольфом, — невозмутимости Кэтрин можно было удивиться и позавидовать, что и делал Дайон, задавая девушке вопросы подобного рода, — а ты?

— С Малакаем. Но после того, что ты мне рассказала, мне захотелось пригласить ещё и Фенриса.

— Да, он очень интересный юноша, просто другой, — Кэтрин улыбнулась, вспоминая стеснительного студента, — Но тебя ведь не это зацепило, верно?

— А что по-твоему? — Дайон почти оскорбился. Дайон, кажется, мог оскорбиться даже на восход солнца или дуновение ветра.

— Метка Фортуны. Сам понимаешь, у кого она ещё есть.

— Нет никакой метки Фортуны, а если и есть — она ведёт себя не так, как ты описываешь.

— А мне кажется, тебя тоже благословили. Значит, ты достиг своей цели ещё до постановки этой самой цели! — Кэтрин залезла на табуретку и достала с полки деревянную кадку с мукой.

— Вот именно, что кажется. А Фенрис, кстати, не пошёл. Ему есть с кем, ну ты представляешь!

— А почему ты думаешь, что он не наврал? Фенрис гордый и подозрительный, он может не согласиться, даже если хотел бы пойти.

— Это глупо, — нахмурился Дайон, наконец выбрав банку. С цветными шариками, так будет и красиво, и вкусно.

Кэтрин была искренне увлечена праздником — она, несмотря на заигрывания с самыми страшными явлениями жизни, никогда не упускала возможности от души повеселиться. Да и Дайон, как не странно, казался ей вполне приятным компаньоном, сколько бы тот не вредничал. Как считала девушка, чем сложнее и гротескнее внешне был человек, тем более тонкая и интересная у него была душа.

— Что там ещё делают с печеньями? — Дайон перемешивал тесто деревянной лопаткой, пока Кэтрин насыпала в миску муку, — меня конечно приобщали к домашним делам, пока старшие были заняты работой, но почему-то с выпечкой я дел никогда не имел, — почему-то Дайону рядом с Кэтрин не страшно было признать собственное незнание, когда речь не заходила об абстрактных науках. Не было присущего студентам соревновательного духа, либо оттого, что он не считал Кэтрин за достойного противника, либо по причине расхождения целей.

— Может, добавить какой-то экстракт? А если кому-то не понравится? — Кэтрин убрала кадку с мукой на полку и облокотилась на столешницу, наблюдая за руками Дайона. Тот выглядел так сосредоточенно, что, казалось, создавал эликсир жизни, а не тесто для печенья. Будучи маленькой, девушка часто грезила о том, чтобы обучаться магии, такой, о которой писали в сказочных книжках, и, как не странно все её мечты сбылись: необъяснимые, но неоспоримо существующие явления завораживали больше, чем пресловутый огонь из пальцев.

Дайон, отложив лопатку, снова потянулся к полке и принялся разглядывать маленькие пузырьки, доставая по одному.

— Вот этот пахнет мятой… И ещё чем-то. К загадочным шарикам очень даже подойдёт. Любишь травяные запахи?

— Больше что-то сладкое, хотя это может… — Кэтрин краем глаза заметила, что за пузырёк держал в руках Дайон, но было слишком поздно. Юноша щедро полил тесто и принялся размешивать, не заподозрив ничего странного.

Кэтрин, внезапно сорвавшись с места, отобрала у Дайона миску и спешно выбросила содержимое в ведро, накидав сверху скомканный пергамент.

— Ты что делаешь?! — Дайон и глазом не успел моргнуть, как Кэтрин вскочила на табуретку, доставая всю ту же кадку с мукой, будто ничего не случилось. Юноша подошёл вплотную и дёрнул студентку за рукав, глядя на неё снизу вверх возмущёнными глазами. Кэтрин, тихо вскрикнув, выронила кадку, — ты зачем выбросила тесто?! — Дайон хотел спросить что-то ещё, но в следующее мгновение оказался с ног до головы в муке.

— Надо, — Кэтрин не знала, что ответить, растерянно глядя на белое облако. Сердце стучало так быстро, что кружилась голова — нужно было что-то делать, пользоваться моментом, иначе свидетелей придётся устранять. Девушка, суетливо оглядываясь, спрыгнула на пол и размашистыми движениями принялась отряхивать Дайона, не давая и слова вставить, — ты зачем под руку полез? Теперь всё в стирку!

— У тебя тоже! — синий подол превратился в бледно-голубой, почти белый, как если бы встречающиеся с двойником носили особую форму, — впрочем, стирать у тебя получается лучше, чем взывать к Фортуне.

— Причём здесь это?! — Кэтрин непроизвольно выдохнула, а на лице вместо закономерного возмущения мелькнуло умиротворение. Дайон забыл про выброшенное тесто и сосредоточился на привычном унижении её человеческого достоинства — лучшего исхода нельзя было и представить. Конечно же, она не была на него обижена, ни тогда, ни теперь: студенты могли дразнить и подтрунивать друг друга, но это никогда не переходило границы. В этих стенах не было изгоев и тех, над кем бы недобро смеялись, что было достаточно странно, учитывая все те жизненные трудности, с которыми сталкивались обитатели Академии.

— Не бери в голову, — на мгновение могло показаться, что Дайону стало стыдно, — лучше проверь, все ли дары на месте.

Дарами Фортуны были маленькие синие бумажки, на которых белыми чернилами писали пожелания своим близким на время до следующей Ночи Зимней Звезды. Не известно каким образом, но, взятые в случайном порядке, они всегда доходили до своего адресата. В прошлом году Дайон пожелал Кэтрин сил, а в этом девушка уже светилась от энтузиазма, а потому отрицать необъяснимую действенность этого простого ритуала было нельзя. Не сбывалось только у тех, кто желал плохого, не от души или тому, с кем не был достаточно близок, а потому на предмет первого дары заранее проверяли, чтобы никто не оказался расстроен.

— «Светлых истин. Подпись: Лека» — Кэтрин тихо засмеялась, комкая в руке одну из бумажек.

— Он вроде умный… — усмехнулся Дайон, возвращаясь к почти медитативному процессу замешивания новой порции, — почему не понял, что их не надо подписывать?

— Кто же их знает, этих гениев, — Кэтрин обмакнула перо в чернильницу и максимально похожим почерком вывела на бумажке пожелание от Леки. Для кого — сложно было догадаться, потому как светлые истины не помешали бы никому.

— Никакой он не гений. Просто знает много.

— В таком юном возрасте это достижение!

— Все по-разному взрослеют. По рассказам Малакая, к нему уже уважительно обращались незнакомцы, когда ему было всего двенадцать. А Фенрис и Фина наоборот долго походили на детей. Ну и, соответственно, то же самое и с разумом.

— Мастер Карстен рассказывал об одной студентке, которая была гением юных лет, но годам к девятнадцати сделалась не сообразительнее прочих своих сверстников. Кто знает, что будет с Лекой… — Кэтрин покачала головой, — я надеюсь, что он не сломается, как сломалась она.

— Знаешь весёлую историю? — хохотнул Дайон, раскладывая будущие печенья по углублениям в металлическом противене.

— Знаю. Но тебе не расскажу, нельзя глумиться над чужим горем, иначе кто-то точно так же будет иметь право поглумиться над твоим.

— Да они уже все, кому не лень… — проворчал студент, поглядывая то в окно, то на Кэтрин. Если бы она не шла с мастером Бертольфом — её можно было тоже пригласить. Она уже положила в тесто пожелания и доставала из баночки украшения, и Дайон едва не пропустил самую интересную часть.

— Дай немного! — почти обиженно воскликнул студент, — а то всем расскажу, как ты тесто выкинула. Неспроста же, — юноша хитро прищурился.

— Да пожалуйста! — Кэтрин слишком эмоционально всплеснула руками, — выкинула и выкинула, ругать будут недолго. Между прочим, это ты додумался налить травяной экстракт в печенья. Ты что, не знаешь, что они все горькие? — Кэтрин покраснела от страха. Ничего страшного — пускай Дайон думает, что здесь слишком жарко, или что ей стало обидно, что у неё забрали часть шариков, или что он ей нравится… Если, конечно, Дайон думал ещё о чём-либо, кроме себя и своих проблем.

— Так предупредила бы! — Дайон с улыбкой встряхнул в руке цветные шарики и принялся раскладывать спиралью по цветам радуги, ожидаемо не обратив внимание на волнение подруги.

— Я думала, ты просто смотришь. Хоть бы спросил, великий кулинар, — Бертольф всегда смеялся, что между его подопечными «высокие» отношения: Дайон был обидчив, Кэтрин никогда не уступала, а ещё трое студентов и вовсе иногда порывались друг друга поубивать. При мастере Лукасе, когда профессор ещё сам был студентом, нравы были куда спокойнее, а студенты — сдержаннее, но порою это выливалось в самые невероятные формы сублимации гнева и прочих не приветствующихся у студентов эмоций.

— Остальное ты раскрадывай, — Дайон выпрямился, закончив с украшением, явно довольный результатом. Кажется, он начинал понимать, почему Малакай так любил рисовать, однако сам пробовать не собирался — слишком сложно, слишком велик шанс неудачи, — а я пошёл мыть руки.

Кэтрин кивнула, а Дайон, впервые за вечер расслабившись, бодрым шагом поспешил к умывальнику. Набрав в ладони воду и плеснув себе на лицо, юноша в какой-то момент глянул на зеркало и в мгновение отшатнулся с тихим криком. Сердце заколотилось, а в голове зазвенело: из-за стекла на него смотрел самозванец с пустыми глазами, по щекам которого текли слёзы.

«Сгинь!» — прошипел юноша, прижавшись спиной к стене. Собственные пальцы на холодном камне противно пульсировали, точно под кожей вились черви, а в груди противно болело, хуже, чем при лихорадке. Правда, подняв глаза, Дайон увидел себя — не красивого, не умного, не настоящего, но себя.

Решив не ставить Кэтрин в известность, дабы избежать лишних вопросов, студент медленным неровным шагом покинул помещение, боялся оборачиваться на злосчастное зеркало: иллюзия прошла, а разыгравшийся страх никак не унимался.

Ещё где-то полчаса Дайон хаотически бродил по коридору, будто по голове ударенный. Испугаться самого себя — что может быть глупее?! В голове заиграла та прилипчивая мелодияArte Factum — Bacche bene venies, которую лучше было не напевать, находясь в учебном корпусе — помимо Космоса и Фортуны, студенты слагали песни и о дружбе, и о городских девушках, и о вине, распитие которого не приветствовалось академическим этикетом. Наказать за особенно увлеченное обсуждение спиртных напитков и прочих элементов низменной праздности не могли, но обязаны были немо осудить. Особенно глупые или отчаявшиеся пренебрегали запретами, как делал Фенрис, вот только легче им от этого, конечно, не становилось. Радость открытий всё равно пьянила сильнее чистого спирта, и это знал всякий, кто достиг хоть каких-то успехов в учении. Дайону и самому доводилось бороться с последствиями пристрастия к хмелю в ещё совсем юных летах, но жизнь, ввиду уникальности всякого события, ничему его не учила.

Где-то здесь, среди запутанных узких коридоров, должен был располагаться погреб. С каждым шагом у Дайона быстрее стучало сердце в ожидании решения Фортуны — позволит ли она ему найти то, что он ищет, или ласковой рукой отведёт от беды? Задумавшись, юноша едва не полетел вниз по неосвещённой лестнице — не отвела.

Спустившись вниз, студент с волнением огляделся и толкнул невысокую дверь. Та поддалась. Закрывшись, юноша достал зажигалку и осветил небольшое помещение, по периметру уставленное стеллажами с бутылками: в отблесках создавалось ощущение, будто за ним следит тысяча глаз, если не больше. И все, несомненно, с насмешкой и осуждением.

Нервно сглотнув, понимая, что топливо кончается, Дайон достал из нижней ячейки случайную бутылку — сегодня угощала Фортуна. Юноша, понимая, что открыть бутылку без специального приспособления не сможет, просто ударил краем горлышка об угол и сам же вздрогнул от звона.

«А чего я боюсь? — прошептал студент, прижимая к себе заветную находку, — я же уже всё решил, ещё давно, — он сполз спиной по стене и, оказавшись на холодном каменном полу, сделал большой глоток, — даже если меня успеют осудить — мне уже будет всё равно.» — ещё пара глотков, сопровождающихся вымученным вздохом.

Темнота помещения давила на нервы грозной тайны, несмотря на то, что достаточно долгое время Дайон провёл, лишая себя зрения, и должен был привыкнуть к отсутствию света. Величественные своды тяжело нависали над несчастным юношей, кажущиеся ещё выше из-за того, что помещение, в котором он находился, было совсем небольшим по площади, и заставляли невольно содрогаться от звука собственного дыхания, эхом отражённого от стен. Наверное, момент таинства нарушения запрета он бы хотел разделить с другом, но сейчас это было жестом исключительно слабости и отчаяния — Малакай мог бы только попытаться его образумить, но не составлять компанию.

Половина содержимого бутылки исчезла незаметно. Дайон, будучи курсистом, пил нарочито по-взрослому, наслаждаясь моментом и сопровождая процесс интересной беседой, сейчас же — глотал не разбирая, что вообще было в случайно извлеченном сосуде, и вполне не против был бы, окажись там яд.

Трех четвертей от двух литров хватило, чтобы ноги стали ватными, а страх превратился в едва различимые отголоски тревоги, но при этом рассудок Дайона остался относительно нетронутым. Поставив бутылку в угол, юноша, зачем-то оглядевшись, ступил обратно за лестницу, едва не забыв прикрыть за собой дверь. Как никак, впереди ждал праздник, а он договорился с Малакаем о том, что в этом году они на славу повеселятся.

***

Огромное просторное помещение резонировало гулом спустившихся в эту ночь к людям звёзд, заставляя их сердца биться в одном ритме, всегда чуть быстрее, чем положено. Бальмаш, страдая тахикардией, не чувствовал великих перемен, но по радостному оскалу можно было заключить, что он осознаёт важность момента. Конечно, это были не подлунные танцы, пугающие особо впечатлительных первокурсников своей потусторонней атмосферой, но нечто, когда истина приоткрывалась чуть больше, чем в иные дни. Хора держал Бальмаша за руку, как повелось ещё в слепые студенческие годы из соображений безопасности, медленно двигаясь по ещё пустому и непривычно светлому помещению.

— Где мне тебя подождать?

— Подождать? Я никуда не ухожу, — удивлённо покачал головой Бальмаш, отчего смешная шляпа, которую он решил сделать, не изменяя традициям в угоду собственной важности, не в меру громко зазвенела.

— Но ты же любишь танцевать, а я не могу! — Хора закономерно удивился. Бальмаш с юности никогда не упускал ни единой возможности проявить себя или помочь своему разуму найти новую грань решаемой проблемы. Сейчас же он, по неизвестной причине, медлил.

— Тебя я люблю куда больше, тем танцевать, друг мой, — улыбнулся профессор, приобнимая Хору.

Лаборант опустил голову, пряча кривую улыбку. Бальмаш прежде говорил такие вещи, но так — никогда. Иногда на профессора снисходили какие-то чудесные озарения, природу которых нельзя было ни зафиксировать, ни тем более осознать, и это всегда происходило так неожиданно, что ни сам Бальмаш, ни кто-то из окружающих не могли успеть предпринять что-то, чтобы поспорить с этим законом.

— Почему ты не сделал шляпу? — Бальмаш, решив, что довольно наслаждаться моментом, перескочил на другую тему, утаскивая Хору куда-то в сторону балконов.

— Мне было некогда, но я очень хотел. Даже сделал заготовку, но мне пришлось помогать Дортрауду.

— Дортрауд совсем обнаглел, — отчего-то после гибели Мер в Бальмаше стала крепнуть неприязнь к вечному студенту. Профессор не придерживался позиции невмешательства, пускай десяток лет назад могло показаться обратное; осознавая, что не имеет достаточного влияния на Мередит, он не пытался разрушить её и без того шаткое счастье.

— Праздники священны, но традиция со шляпами не обязательна. Мы не пользовались ею, когда были студентами, и ничего страшного не случилось, — Хора пожал плечами, щурясь от отблесков серебристых звёзд на шляпе Бальмаша. Он, как всегда, хотел сделать самую лучшую шляпу, даже после того, как победил пять лет назад и потерял право участвовать в конкурсе снова.

Бальмаш задумчиво посмотрел на Хору, напрягая воображение. С тетрадными листами, писчими перьями и осколками звенящих печатей — вот такая у него была шляпа. Несмотря на внешнюю мягкость, Хора имел все шансы стать последним учеником Космоса.

— Баша? — в какой-то момент Хора заметил, что профессор смотрит не на его лицо, а куда-то за плечо, но с тем же неподдельным интересом.

— Постой здесь, я тебя на мгновение покину! — воскликнул Бальмаш и, похлопав Хору по спине, умчался куда-то вглубь зала. Хора развернулся и прищурился, однако так и не смог разглядеть, возле кого остановился профессор — писанина в темноте сильно испортила ему зрение. В последнее время его друг стал каким-то уж слишком нервным и суетливым, что не было свойственно ему не то, что в студенческие годы — даже пару месяцев назад.

— Привет, — снисходительно-надменно произнёс Бальмаш, хватая Леку за плечо. Тот тихо вскрикнул от неожиданности и резво повернулся.

— Доброго вечера и с Праздником Зимней Звезды, мастер Бальмаш! — восторженно затараторил Лека, пафосно кланяясь.

— И тебя. Где твоя шляпа? — вопрос наличия шляп почему-то сегодня не в меру беспокоил Бальмаша. Он никогда не спорил с важностью учения, но не разделял фанатизма тех, кто нарочно пренебрегал днями, когда сам Космос желал, чтобы все причастные отдохнули от его изучения.

— О, я не делал шляпу, мастер Бальмаш. Я посвящу этот вечер эксперименту, ибо всевидящая Фортуна не станет гневаться на меня из-за несоблюдения традиций, покуда я занят угодным ей делом!

Воздух наполнился звоном бубенчиков на шляпе Бальмаша. Те выдавали его волнение, выраженное в дёрганных неестественных движениях, и эта очевидность для окружающих нервировала профессора ещё сильнее, однако Лека делал вид, что вообще ничего не замечает.

— Ты идёшь прямо против научного сообщества. Тебе ли не знать, что наука — это не только цифры, но и религия, и идеология! — Бальмаш, что для него было странным, чувствовал себя до безумного глупо, потому как осознавал, что ревновать дело своей жизни к ребёнку, который больше кичился, чем делал, пальцем в небо упоминая электричество в адрес любой гипотезы — дело до жалкого неуверенных людей, но ничего поделать с собой не мог.

— Право слово, к чему сообщество, мастер Бальмаш? Гипотезы, при всей своей, простите за тавтологию, очевидной очевидности крайне и крайне заразительны. А ежели заразительна неверная гипотеза, покуда тот, кто её озвучивает, обладает талантом оратора, либо является авторитетом в глазах слушающих его учёных?

— А что про это говорит мастер Дитрих? — мальчишка выглядел бесхозным, но не беспомощным. В глазах Бальмаша — совсем потерявшим наглость. Пускай в Академии мнение относительно научных теорий что первокурсника, что ректора было ценным и важным, среди студентов было принято обладать определённой долей уважения к страшим не из страха или желания подлизаться.

Лека выпучил глаза, будто у него спросили что-то до жути непристойное. Конечно, мастер Дитрих по каким-то неведомым причинам оказался одной из самых спорных личностей Академии, но странно, что Лека так реагировал при том, что был его учеником.

— К чему мне слушать мастера Дитриха, покуда у меня есть вполне…

— «К чему вполне наверное соответственно непосредственно»! — Бальмаш замотал головой, состроив крайне недовольное выражение лица. Лека раздражал его, но в то же время заставлял сомневаться, причём не в воспитательных методах мастера Дитриха, а в самом себе.

Бальмаш, унося с собой уже такой чуждый для Академии звон, быстрым шагом направился куда глаза глядят, оставив юного учёного с полным непониманием произошедшего.

Что, если это его подход был неверным? Что, если праздность, даже благословлённая Космосом, не несла ничего, кроме вреда? Если у него не вышло ничего лишь оттого, что он недостаточно трудился? Равновесие Бальмаша было пошатнуть легче, чем могло показаться тем, кто давно его знал. Более того, это стало открытием даже для самого профессора.

***

Искать Бальмаша сейчас было бесполезно: он, наверняка, отправился либо в лабораторию, либо покорять праздник.

«Тебя я люблю намного больше, чем танцевать, друг мой.» — отголоски слов Бальмаша в собственной голове заставили Хору печально вздохнуть. Не то, чтобы он сомневался в профессоре, но не любил громких фраз. Фраза о важности звучала слишком по-личному тихо, а потому и нарушение этой тишины отзывалось чем-то, что походило на обиду от предательства. Конечно, Хора не обижался на своего друга всерьёз, но мог позволить Фортуне качнуть своё душевное равновесие.

Путь Хоры, как и на любом другом подобном мероприятии, лежал в сторону большого балкона. Внутри было душно, от чего не спасали даже настежь открытые окна и двери, да и присутствие такого количества людей в одном ничем не разграниченном помещении давило на нервы.

Сделав глубокий вдох, Хора оперся локтями на перила и вдруг вспомнил, что у него остался ещё один неоткрытый подарок Фортуны. Ещё когда они с Бальмашем только пришли — взяли по печенью: своё профессор съел сразу, с радостью обнаружив, что некто пожелал ему верных друзей, Хора же — решил подождать более тихого момента. Печенье хрустнуло. Хора напрягся.

«Светлых истин» — прочитал лаборант и нервно улыбнулся. Он никогда не любил конкретику, как тот же Бальмаш, но именно сейчас абстрактное пожелание от неизвестного заставляло беспокоиться, ибо истины могли быть столь светлыми, что от них можно было ослепнуть, а Хора, что парадоксально, по слепоте не очень-то и скучал.

Подул холодный, но приятный ветер. Стоило ему скосить взгляд, как сердце укололо воспоминанием. Знакомый высокий силуэт прятался в тени приоткрытой двери, и счастье было бы им обоим, если бы он не заметил Хору. Лаборант судорожно уставился вниз, забыв про свою неприязнь к высоте, и замер.

И почему всё так вышло? Конечно, сейчас уже было не рассудить — время брало своё, искажая воспоминания согласно текущему мировоззрению, и только сейчас Хора начал ругать себя, что вёл глупые тетрадки с переводами вместо дневников. Очень не хотелось признавать, что Бальмаш был прав насчёт Вальтера, но сейчас уже было ничего не изменить: и стыдно, и глупо, и поздно. Фортуна давала ему огромное количество шансов, но он ими не пользовался, отвлекаясь на новые яркие ощущения, вместо того, чтобы как следует разобраться в существующих, что было в принципе непростительно для студента того времени.

Занятый печальными размышлениями, Хора не сразу заметил слева от себя странное шевеление. Если очень напрячься, можно было узнать в измазанном мукой пьяном теле студента Дайона, но лаборант предпочёл принципиально не смотреть по сторонам, обращая взгляд вовнутрь. Если бы он сделал это раньше — даже в момент последнего шанса тогда, когда он пришёл в себя после празднования очередного ухода старших студентов — всё пошло бы иначе, всё встало бы на свои места, покуда сейчас картина мира Хоры представляла собой подобие неправильно сросшегося перелома.

Правда, не успел Хора расстроиться окончательно, как его плеча коснулась чья-то холодная дрожащая рука.

— Я так рад тебя видеть!

— Прошу прощения? — Хора нахмурил брови и с непониманием покосился на стоявшего позади него юношу. Кажется, это был тот самый студент мастера Бертольфа, на чьё присутствие не в добрый час некоторое время назад сетовал Бальмаш.

— Хора!!! — Дайон, кажется, недавно плакал и в целом выглядел крайне нездорово.

— Да? У тебя всё в порядке? Нужна помощь? — лаборант, видя то, что собеседник в не самом адекватном состоянии, медленно отошёл от края балкона спиной к дверям.

Дайон сделал неуклюжий шаг следом, почти падая. Только сейчас Хора заметил, что тот каким-то образом был сильно пьян и, ко всему прочему, измазан в каком-то белом порошке. Провалявшись здесь порядка получаса, Дайон только с появлением друга ненавистного профессора нашёл в себе силы подняться, борясь с сильнейшим головокружением.

— Нам нужно в лабораторию! — речь Дайона была нечёткой и бессвязной по своему смыслу. Мысли Хоры — тоже.

— Зачем нам…

— Хора, тебя я люблю намного больше, чем танцевать, друг мой!

Хора испугался. Дайон, обезображенный неестественной гримасой, вцепился пальцами в лицо Хоры. Синие глаза сделались чёрно-блестящими, как сам Космос, а отчаяние, сквозившее в каждом вздохе, заставляло лаборанта чувствовать себя виноватым во всех бедах человечества. Юноша беззвучно открывал рот и покачивал головой, как сломанная кукла — умирающий без смерти, жалкий и раздавленный; Хора даже будто бы хотел помочь, одновременно с тем испытывая какое-то странное подсознательное отвращение, но всё, что мог — обездвижено стоять, раскинув руки.

— Во имя Космоса… Прошу, простите его! — в красной шляпе набекрень, явно долго сюда бегущий, но не запыхавшийся, в дверях стоял Малакай. Хора удивлённо нахмурился и сделал шаг назад, воспользовавшись тем, что Дайон, отвлекшись на голос друга, отпустил. А заодно подумывал о том, что пора бы провести с Бальмашем серьёзный разговор о педагогике.

— Не беспокойтесь, я не стану куда-то доносить или отчитывать вас, вы уже не дети, — Хора мягко, но настойчиво пытался отцепить от своей руки Дайона, Дайон же, снова начиная плакать, отпускать не желал, ровно до того момента, как получил хлёсткий удар по кистям от Малакая.

— Спасибо вам, — Малакай смущённо кивнул, буквально выволакивая друга из зала.

Хора бросил взгляд на противоположный край балкона и с несвойственным сожалением не обнаружил там силуэта.

***

Людей в зале становилось всё больше.

— Джорго, это… Это Кэтрин, — улыбнулась Фина, представляя своему кавалеру подругу. Та шла под руку с мастером Бертольфом. Это не было запрещено этикой Академии, однако не для всех студентов, не росших в этой среде как курсисты, являлись понятными нормы общения меж людьми. В этих стенах в принципе действовали такие негласные правила, которые показались бы горожанам как минимум странными и бессмысленными, в некоторых случаях — резко неприемлемым, однако никто из студентов никогда не высказывался резко о непонятном.

— Очень приятно, Кэтрин. Я — Джорго, — юноша лучезарно улыбнулся и подал руку девушке. Та её уверенно пожала, улыбаясь, и посмотрела в зелёные глаза напротив. Подумать только! Какие-то жалкие двенадцать лет назад студенты Академии носили скрывающие глаза стальные маски, из-за которых ничего не видели. Кэтрин считала это решение закономерным и грамотным, покуда Адольфина не понимала, как можно было познавать мир, будучи от него изолированным.

— Здравствуй, Джорго. Добро пожаловать в Академию. Наверное, ты попал сюда самым необычным способом, который только можно придумать, — девушка беззлобно рассмеялась. Она не хотела дискредитировать Адольфину или унизить Джорго, и действительно радовалась, что эти двое теперь были вместе. А в том, что между дочерью ректора и бродячим дрессировщиком было благословленное Фортуной нечто, видно было невооружённым глазом.

— Мы совсем забыли про печенья, — мастер Бертольф вёл себя сдержанно, когда дело касалось официальных мероприятий, порою даже слишком, а сейчас ненавязчиво искал повод покинуть компании дочери ректора и её спутника.

— Очень вкусно! Мне понравилось, — Джорго радостно заулыбался, глядя на Кэтрин. С ней можно было дружить хотя бы ради того, чтобы угощаться печеньем. Матушка Жизель тоже их пекла, но они были и близко не такие вкусные.

— Не положено брать больше одного, — покачал головой профессор, кивая на подозрительную выпуклость на кармане жилетки Джорго, — и, желательно, чистыми руками, — добавил он, замечая, что вчерашний бродяга начал суетиться с явным желанием вернуть всё как было.

— Теперь кто-то останется без печенья?!

— Вовсе нет, если ты не взял десяток, — вздохнула Адольфина. И как она проглядела?

Кэтрин и Бертольф, коротко переглянувшись, медленно направились в противоположную сторону. Их собеседники следом не пошли.

— Я взял… — Джорго крепко задумался. Если два у него в кармане, а четыре он съел… — три штуки! Извини, что так сложилось.

— Кстати, а где Фенрис? Вы вместе готовились к празднику, насколько я знаю.

— Да! — Джорго горделиво приосанился, пытаясь подчеркнуть красоту и величие собственноручно сделанной шляпы. Разве что, выглядела она откровенно вычурно и безвкусно, но у всех хватало такта об этом не сообщать. Фина тоже позаботилась о главном атрибуте праздника, сделав себе головной убор из полупрозрачной желтой ткани, украшенной стеклянными ромбами. Не самое оригинальное, что можно было выдумать — Фина хотела что-то мрачное и кровавое, но каким-то образом вышло то, что вышло, потому как она оставалась в спокойном расположении духа, пока они с Кэтрин занимались приготовлениями.

— И?..

— Не знаю. Я пошёл с тобой, а не с ним, — Джорго искренне не видел в этом повороте событий что-то плохое, и Фортуна, явленная в лице дочери ректора, пока его не осуждала.

— Я никогда не научусь мыслить как человек, не росший в Академии, — Адольфина покачала головой. Ей были чужды идеи восторженного просветления, но в то же время она не часто понимала, о чём говорил Джорго, и потеря этого призрачного якоря вовне делало девушку глубоко несчастной, отчего в последнее время она была сама на себя не похожа.

— Смотри, музыканты собираются… Пойдём, потанцуем! — студент бесцеремонно схватил руку своей спутницы, но та осталась стоять на месте.

— Я не хочу. Я устала и хочу спать, — имей Джорго эстетический вкус, воспитанный здешними нравами, подметил бы мраморную, почти неживую красоту Адольфины, но одна Фортуна ведала, чем руководствовался тогда ещё бродячий циркач, выбирая себе, как он был железно уверен, спутницу жизни. Как говорил Фенрис, нельзя было предугадать или найти сходство, и эта неизвестность ничуть не смущала Джорго.

Джорго хотел пуститься в долгие уговоры, рассказывая, как весело и хорошо танцевать и как танцевал он на праздниках в разных городах, но на его плечо неожиданно легла чья-то лёгкая рука. Обернувшись, он увидел немолодую стройную женщину в праздничной шляпе из тёмно-красного бархата.

— Доброй ночи, юноша, — Греттель очаровательно улыбнулась, чуть прищурившись. Она не очень хорошо видела, но отчего-то не любила носить очки, однако вблизи отличить одного студента от другого вполне могла.

— Здравствуйте! — чуть напугано выпалил студент, разглядывая женщину. Кажется, он уже где-то её видел, но не мог вспомнить, при каких обстоятельствах. Или ему рассказывала Фина? Фина же, в свою очередь, воспользовавшись замешательством и не желая встречаться с мачехой (или кем она ей официально приходилась?), быстро растворилась в мимо проходящей толпе.

— Не откажете немолодой леди в танце?

Джорго хотел было взять её за руки, как учил Фенрис, но Греттель положила руку юноше на плечо, заставив состроить забавно-удивлённое выражение лица.

— На Праздник Зимней Звезды не приходят просто так. Что вы ищите здесь?

— Я… — Джорго замялся. Цель у него несомненно была, и даже не цель, а хитрый план, — я ищу эксперимент!

— Какое совпадение! — Греттель приятно засмеялась, делая быстрый шаг в сторону и уводя за собой Джорго, — я тоже, пускай и к науке моя деятельность имеет косвенное отношение.

— А что у вас за деятельность? — Джорго с интересом хлопал глазами. Правда, увлечённый не столько рассказом, сколько самой ситуацией. Такие танцы, как говорила матушка Жизель, были для взрослых, имея свой особый смысл, доступный только зрелым душам, при всей внешней простоте, и сейчас Джорго безумно гордился тем, что участвовал в подобном, пускай даже не с Адольфиной.

— Дипломатия. Конечно, во многом мне и моим коллегам благоволит Фортуна, но основополагающими являются принципы самой простой рациональности, — она прищурилась, пронзительно глядя на Джорго. Тот нервно сглотнул и завертел головой.

— Тогда в чём эксперимент? — не унимался юноша. Греттель коснулась пальцами — осторожно, будто бы невзначай — сгиба его локтя, отчего по шее Джорго побежали мурашки, а ноги, и без того не очень умелые в танце, начали путаться меж собой.

— В жизни, — улыбка Греттель, как на взгляд любого студента, выглядела фальшивой, но Джорго не мог сличить и был так рад внезапному вниманию, что позабыл про всё на свете. Обитатели этих стен в принципе чувствовали и тоньше, и в целом совсем по-другому, нежели все остальные люди, точно у них были собственные эмоции, которые нельзя было представить ни в одних человеческих.

— И как он проходит?

Греттель задержала на Джорго долгий взгляд, отчего его щёки нескромно покраснели, и приблизилась на полшага, почти вплотную.

— Как нельзя лучше, мой юный друг.

Студент криво заулыбался в ответ, чувствуя, как где-то за рёбрами разливается тепло. Странно, но очевидно искренне, что лишь делало чище своеобразный эксперимент Греттель, глаза которой становились с каждым шагом всё темнее и темнее.

В какой-то момент взгляд Джорго соскользнул с лица Греттель и встретился с удивлённо-рассерженными глазами Фенриса, непонятно откуда взявшегося здесь. Не то, чтобы Джорго таился, но эта встреча слегка выбила его из ритма. Настолько, что он даже споткнулся, а мысли начали путаться, как у самого настоящего студента. Он забыл что-то сделать… Что-то очень важное. Точно!

— Мадам, извините, но мне надо идти! — он бросил её руку и отшатнулся, нервно вертя головой по сторонам, и умчался прочь.

Греттель горделиво улыбнулась, провожая юношу взглядом. Он, может быть, не понял ничего из этого маленького урока совсем не танцев, но сама женщина сделала для себя определённые выводы, и они не были утешительными.

Джорго пару раз чуть не сбил каких-то незнакомых студентов. Как там говорили? Его вела Фортуна: бывший циркач всегда знал, где Фина, и без труда мог её отыскать — так повелось ещё с того самого момента, как он встретил Фенриса в городе. Так и сейчас — стоило ему повернуть голову, как краем глаза он заметил знакомый девичий силуэт где-то в дверях балкона.

— Фина! — Джорго, сыпля блёстками со шляпы вокруг себя, в одно мгновение оказался рядом со студенткой, — я тебя искал! Ты не заскучала?

— Нет, — то ли равнодушно, то ли устало произнесла Адольфина. Она не чувствовала себя покинутой, но ей было до того пусто и скучно, что она пошла молиться Космосу, дабы тот если не забрал её печали, то хотя бы помог уснуть, — как думаешь, уже пора идти?

— Не пора! — замотал головой Джорго, осыпая Фину блёстками. Та поморщилась, но не от отвращения к его манерам, а потому что блестящая пыль попала в нос.

— Что-то ещё? Знаешь, мне кажется, мы достаточно здесь присутствовали.

— Ну… — юноша замялся, — да. Но такие праздники бывают так редко, значит нужно сидеть до последнего!

— Ради чего? Салютов как в городе не будет, потому что хлопки и шум — это дурной тон здесь, никаких развлечений — тоже. Праздник Зимней Звезды невозможно увидеть глазами. Ты не умеешь, — девушка отчего-то вздохнула, склонив голову, — и я тоже. Пошли, я хочу спать.

— Пошли, — как-то растерянно кивнул Джорго, пристально разглядывая девушку, но не сделал и шага в сторону дверей. Фина подняла голову и удивлённо вскинула бровь.

— Пошли, — повторила она, глядя в небо за плечом студента. Ей ничто было не мило, даже присутствие того, кто ради неё бросил свою привычную жизнь, которую он так любил. Джорго так косноязычно и по-доброму рассказывал про своё детство, что после того, как он уходил, от радости оставалась только тень печали об упущенной жизни.

Джорго хотел пообещать ещё раз, но не смог сказать ничего. В глазах Фины — он заметил только сейчас — отражался Космос, тот самый, на который он никогда не обращал внимание. Он кололся где-то в сердце и пугающе завораживал глубиной — может, о чём-то таком и говорили эти странные студенты, восхищаясь далёкими огоньками в темноте?..

Юноша, поймав мгновение, в которое Фина заметила его внимание, охватил её лицо ладонями и поцеловал.

Звезды зазвенели и рассыпались, как только Адольфина ощутила прикосновение, отчего Джорго пришлось сделать шаг назад, будто испугавшись.

И тишина. Даже гул сердца не слышно.

Фина, растерянно-разгневанно глядя на студента, замахнулась рукой. Юноша хотел было увернуться, но как-то внезапно передумал, подставляя лицо под удар.

— Ты ужасен! — вскрикнула Фина, то ли от искреннего омерзения к поступку Джорго, то ли от того, что ладонь обожгло ударом, который должен был прийтись мимо.

Джорго глупо заулыбался, потирая ушибленную щёку. Да, именно такого эффекта он и ожидал, а, значит, эксперимент уже удался — Адольфина была небезразлична к нему, пускай этим чувством были гнев и возмущение. Не было на свете ничего хуже равнодушия — это новоиспечённый студент уже успел усвоить за свою недолгую жизнь. Да и она должна была похвалить его хотя бы за то, что он решил провести не что-то, а настоящий эксперимент, как делали ученые.

— Я хотел донести, что люблю тебя.

Всё шло по плану, потому как юноша не строил нереалистичных ожиданий, но сердце всё равно то замирало, то бешено колотилось, а руки мелко дрожали. Согласится? Прекрасно! Откажет? Ну и пускай, попытается чуть позже ещё раз.

— Это так не делается, — проворчала Фина, сама не понимая, каково её мнение относительно произошедшего. Отец никогда не проводил с ней бесед, затрагивающих конкретные случаи человеческих взаимоотношений, пусто поучая о том, как важно быть выдержанной и самостоятельной, а потому опереться было просто не на что.

— Ты очень красивая, ты знаешь? — сквозь оскал улыбки нервно проговорил юноша. Он ни разу не врал — таких девушек он, странствуя по свету, ни разу не видел. Уверенная, умная и терпеливая — кто мог быть лучше, чем прекрасная Адольфина?

— Иди к дьяволу! — крикнула студентка, убегая в сторону выхода.

Джорго со скорбным лицом замер, качая головой. Оно выглядело больше как маска, чем как реальное человеческое лицо, выражающее эмоции, а оттого становилось слегка жутким. Особенно с учётом того, что для бывшего бродяги это было совсем несвойственно, и спустя пару мгновений взгляд одного из студентов зацепился за это.

— Как жизнь? — спросил Джорго, мгновенно воспрянув духом.

— Что? — не понял сначала Фенрис, но быстро нашёлся, — у меня… Всё хорошо, спасибо. Чудесный праздник, не правда ли? И шляпа твоя всем понравилась.

— Мне не нравится, — Джорго игнорировал правила этикета касательно разговоров и говорил ровно то, что думал.

— Сочувствую, — пожал плечами Фенрис. Он сегодня держался как-то иначе, как-то безлико и отстраненно, — ты видел Адольфину? Почему она так расстроена? — юношу действительно беспокоило, что такого случилось между дочерью ректора и его подопечным, что первая почти плакала. Вернее, он всё видел своими глазами, но уверен был, что Фина была расстроена не поэтому.

— Она какая-то… Нервная. Я её поцеловал, а она заплакала.

Руки Фенриса дрогнули. Больше слепых душой он ненавидел только лицемеров, хотя эти два понятия были тесно взаимосвязаны. Но, с другой стороны — все улики против что Джорго, что Дайона и Малакая были косвенными и могли указывать как на одно, так и на совершенно противоположное.

— Это считается оскорблением в этих стенах, — юноша решил держать нейтральный ответ, не уходя дальше непосредственных высказываний собеседника, — Ты поступил некрасиво. Тебе стоит извиниться.

— За что? Матушка Жизель всегда говорила мне, что за правду не извиняются! — Джорго искренне не понимал, что не так. Вернее, он по рассказам случайных знакомых догадывался, сколь строги были правила в Академии, но не настолько же!

— Тебе сложно даются некоторые условности, я понимаю, но, во имя Фортуны, побудь хоть немного приличным юношей, пока тебя не вывели отсюда! — проворчал Фенрис, удаляясь вслед за Адольфиной. Нужно было найти её и успокоить. Джорго так и остался стоять в дверях балкона.

***

Скрипнула дверь. Дайон рывком обернулся, нечаянно полоснув себя по лицу лезвием.

— Ты что делаешь здесь? — взволнованно прошептал Малакай, спешно прикрывая за собой дверь и быстрым шагом подходя к Дайону. Тот запоздало испугался и спрятал руки за спиной. После горячей беседы о вреде спиртного и некоторых мероприятий по вытрезвлению Дайон сказал Малакаю, что пошёл умываться, однако спустя полчаса так и не вернулся, что не могло не заставить юношу пойти следом за другом.

— Умываюсь, — зажато проговорил Дайон, нервно сглотнув.

— Почти час? — Малакай хотел было пообиднее пристыдить несчастного алкоголика, но вдруг заметил полосу крови на бледной коже.

«Соберись, соберись, тряпка!» — прорычал Бальмаш, до боли впиваясь тонкими пальцами в собственные плечи. Всё вокруг раздражало его, каждое слово приносило боль, а свет и звук приобрели невыносимую яркость и громкость. Он очень, очень скучал по маскам и отсутствию этого вот праздного баловства в виде праздников, похожих на мирские. К чему эти балы, к чему эти непонятные шатания с бутафорскими бокалами? Потанцевали, робко коснулись прекрасного — и разошлись учить уроки! Судя по тому, что мельком слышал профессор, кого-то уже вынесли в состоянии опьянения, кто-то начал рыдать, кто-то громко перессорился — такого никогда не было в пору их с Хорой студенчества! Тогда, под вечным закатом, на покачивающейся, точно колыбель, планете, самым важным и смелым поступком было посидеть с другом под звёздами на улице, а теперь студенты, разбалованные вседозволенностью и перегруженные ненужными сведениями, совсем потеряли страх.

— Отстань! Ты ничем мне не поможешь! Уходи! — Дайон, весь в слезах и красный, со свежим порезом на переносице, отчаянно пытался отпихнуть Малакая. Тот не сдавался, понимая, что от его настойчивости сейчас зависит жизнь его друга.

«Не ворчи, ты же не Дортрауд!» — много раз меняя направление за свою недолгую прогулку по коридорам, Бальмаш всё же решил, что идёт умыться, чтобы хоть немного вытащить себя из этой липкой трясины сомнений.

— Дай сюда!!! — крикнул Малакай, больно ударяя Дайона в плечо. Тот не сдавался, извиваясь, точно змей и задирая сжимающую скальпель руку всё выше. Остывающая кровь противно липла к лицу, а тело, ещё находящееся под воздействием спиртного, плохо слушалось.

Профессор остановился, натолкнувшись на дверь. Удар больно отозвался в голове, заставив Бальмаша схватиться за виски и глухо завыть. Почти так же больно, как когда Хора бил ему по маске тростью. Хора больше никогда не ударит ему по маске тростью. Никогда. Никогда.

Услышав грохот, юноши перепугано схватились друг за друга, бросая инструмент. Ночь, темень и две свечи на всю комнату при отсутствии окон — немудрено было испугаться. Однако из темноты дверного проёма появился не страшный призрак прошлого, а мастер Бальмаш. Он выглядел уставшим, но не теряющим огня жизни в глазах, хоть чётко очерченные тенями глазницы казались чёрно-пустыми. Наверное, следовало что-то пояснить, и Малакай было открыл рот, но тут же получил тычок в лопатку от Дайона. Нужно было молчать и сохранять непринуждённый вид, хотя картина, которую из себя представляли студенты, выглядела странно при любых обстоятельствах.

— История циклична! — восторженно воскликнул Бальмаш, — точно так же двенадцать лет назад мы с Хорой пытались друг друга прирезать у этого самого зеркала, — профессор сделал широкий жест руками и подозрительно заулыбался, — это было одно из самых ярких моих воспоминаний, даже памятный шрам на щеке остался. Но повторять всё же никому не советую, — мужчина оглядел комнату, ища в обыденности какие-то подозрительные черты, — И что вы тут всё-таки делаете, молодые люди?

— Мы… Мы играли в страшилки! — всё-таки выпалил Малакай, но, ощутив на себе пристальный взгляд профессора, мгновенно раскололся, — Дайон хотел себя убить!

— Не хотел! — перебил юноша, делая выпад в сторону друга, — Я хотел… Новое лицо, — Дайона ни с того ни с сего начали душить слёзы, когда он взглянул на профессора. Вот оно — его идеальное лицо, стояло напротив и жутко улыбалось.

— И кто из вас лжёт? — Бальмаш не то, чтобы хотел выполнять какую-то воспитательную функцию как преподаватель, но по-человечески должен был вмешаться. Он говорил устало и озлобленно, не так, как на занятиях или в личных беседах. Он выглядел бледно, вымученно и… Совсем как человек. Обыкновенный человек безо всякого божественного благословения. И Дайону даже страшно становилось, что мастер Бальмаш может быть… таким.

Дайон упал на колени и, схватившись пальцами за край профессорской мантии, горько зарыдал.

…Не было видно, как гаснут на холодном небе последние звёзды, но Бальмаш, как в те времена, когда о них только слышали, чувствовал, что это было так. А воля Фортуны ни разу не была похожа на колесо.