Флор увлечённо разглядывала узор на коре огромного дерева, мягко проводя по нему пальцами. Несмотря на ощутимую грубость, дерево казалось ей очень нежным и приятным — все дети, живущие в иноземной церкви, в первую очередь учились искать неочевидное в неоспоримом.

— Так жаль, что мы можем выходить только ночью, — покачала головой девочка, переводя усталый взгляд на Дортрауда. Тот тяжело вздохнул, чуть наклоняясь и кладя ладонь ей на плечо.

— Когда-то, когда я был совсем молодым, солнце не восходило никогда, — мужчина положил руку на яблоневый ствол, пытаясь ощутить то же, что и Флор. Что было досадно, не выходило.

— Это же очень страшно… И очень холодно. Как вы сумели выжить?

— Нас грел вечный закат.

Каждый день с Флор был как на иголках. Да, девочка была благоразумной и послушной, никуда не уходя из комнаты в отсутствие Дортрауда, но кто же знал, чем могла пошутить Фортуна! Вальтер переехал в другую комнату, оставив вечного студента в одиночестве, но, общаясь с большим количеством людей, Дортрауд знал, что в любой момент кто-то может нанести ему визит — тот же Фенрис, который, по каким-то причинам, будучи добрым и спокойным, крайне неблагосклонно относился к детям.

— Отец Вернон тоже не давал нам видеть свет. Говорил, что это опасно. Что можно ослепнуть и не увидеть Бога.

— Бога не нужно видеть. Достаточно знать, что он видит тебя.

— Но ты же больше не веришь!

— Верю. Одно не исключает другое. Учение о Фортуне — не религия, а эпохальное научное течение. Ты же не можешь отрицать того, что гроза гремит потому что воздух резко разжимается после удара молнии, а не потому что смеётся Господь.

— Могу?.. — девочка неуверенно покачала головой, — человеку не нужно знать всего… Это может привести нас всех к гибели, так отец Вернон говорит.

— И мы как раз ищем эту грань.

— А если грани разные?

— Так не может быть. Боги мудрее людей, они никогда бы не стали конфликтовать меж собой. Всё едино для всех верований.

— Но отец Вернон… — Флор хотела возразить, мол Бог един, а другие — просто заблуждение, но внезапно замолчала. Дерево будто отозвалось на её сомнения, сделавшись теплее, чем было мгновение назад — как живое.

Краем глаза Дортрауд видел старый огромный дуб, на котором болталась порванная цепь. Качели, которые все по неизвестным причинам обходили стороной, в один прекрасный день сломались под весом вечного студента. Не выдержали горечи, которую он носил в своей душе, и которая особенно больно жгла, когда он ходил по памятным местам. Фортуна вновь решила уберечь, отобрав.

— Всё в порядке, Флор? Скажи честно, ты хочешь вернуться? Я забрал тебя, не спросив согласия, и это было неверным решением, — Дортрауд тяжело сел на землю, опираясь спиной на дерево, — Ты не должна бояться сказать, я не буду гневаться на тебя.

— Я не тоскую по другим ребятам в церкви. Зачем мне переживать, если они довольны своей жизнью и им даже не страшно? — Флор села рядом, подозрительно оглядываясь.

— Тоже верно… Но не все мы понимаем, что для нас хорошо, а что плохо, не зная взгляда со стороны, — Дортрауд говорил так тихо, что Флор его едва слышала. Не только из соображений безопасности, но и потому что сил на такие разговоры не было, — а взгляд со стороны может быть предвзят тогда, когда ты излишне привязан к человеку. И поэтому только Фортуна в силах рассудить.

— Я понимаю, почему ты так говоришь, — Флор вдумчиво закивала головой, — но не понимаю, почему отец Вернон говорит, что любить и привязываться — плохо. А у тебя почему нет жены? Ты же больше не церковник!

Дортрауд промолчал. Конечно, очевидно было предположить, что появление Флор было даром Фортуны, но, исходя из того, о чём больше всего горевал Дортрауд, в пору было искать себе место среди осуждённых за самые страшные грехи. Сознание мужчины было чистым, а память не играла злых шуток, однако уверенности в собственном благоразумии у него не было; вечный студент всё ещё верил в помешательство. Флор, чувствуя, как он колеблется и пугается, старалась как можно реже тревожить его.

— У вас есть доктор? — спросила вдруг Флор с пугающе серьёзным лицом. Дортрауд насторожился.

— Есть. Мастер Карстен, профессор медицины…

Флор сильно сжала руку Дортрауда и, поднимаясь на ноги, потянула его за собой.

— Тогда пойдём.

***

— Мастер Карстен?

— Дортрауд! — медик едва не выронил лупу, обернувшись на вошедшего, — что произошло?

Медицинский кабинет ничуть не изменился со времён падения метеорита: всё те же запахи и даже все предметы — на своих местах. Мастер Карстен не стал снимать звенящие печати на случай чрезвычайных событий, при которых придётся ориентироваться без зрения, чем был недоволен мастер Йозеф ввиду того, что странные куски металла могли навести студентов на ненужные вопросы. Медик все предупреждения игнорировал, зная о своей правоте перед Фортуной и о том, что ректору о ней так же было известно.

— Я… Не болен. Хотел попросить посмотреть Флор, — мужчина говорил медленно и неритмично, будто обдумывал каждое слово, упустив при том, что профессор даже не знал, кто такая Флор. Карстен, будучи человеком очень тактичным, не задавал лишних вопросов, но выразительно посмотрел на Дортрауда. Тот будто смутился, — духовное дитя.

— Здравствуйте, — Флор, до этого момента притворявшаяся тенью, вдруг заговорила, громко и уверенно, и уверенность эта была настолько знакома, что у вечного студента на мгновения потемнело в глазах.

— Приятно познакомиться, милая барышня, — медик зачем-то пробежался глазами по плакатам. Что-то очень красивое, но столь неестественное, что хотелось избавиться. Дортрауд на плакаты не смотрел, но испытывал то же самое.

— И… Как так вышло? — профессор не знал, с чего начать разговор, не проявляя неуважения к юному созданию и при этом говоря достаточно конкретно.

— Фортуна, — не думая бросил вечный студент.

— Действительно. Глупо было и спрашивать, — мастер Карстен жестом указал девочке на табуретку. Та чуть неловко на неё взобралась и опустила руки вдоль туловища.

Дортрауда грызла усталость. Тяжёлое затёртое до дыр чувство, не известно как и откуда появившееся, терзало вечного студента столько, сколько он мог вспомнить. Обозримыми, но смазанными в один грязный цвет, оставались последние лет десять, покуда всё то, что было раньше, происходило с ним как во сне, и вот теперь единственное — не сон. Событие неправильное, но благословлённое Фортуной.

— Со мной всё в порядке? — спросила Флор, явно не имея в виду то, что было предположить очевиднее всего.

— Вот это мы сейчас и выясним, — в голове мастера Карстена появлялись самые невероятные теории о появлении девочки в стенах Академии, однако ни одна из них не грозилась сломать ничью жизнь в случае огласки. Будучи человеком не в меру для медика мягким, профессор и думать боялся о том, что священные стены, благословлённые всемогущим случаем, могут хранить какие-либо страшные тайны. Просто не знал, какая позиция была бы правильной.

— Но плохо было Дортрауду, а не мне, — возразила вдруг Флор, пристально наблюдая за тем, как мужчина ощупывает её руки.

Мастер Карстен достал маленькую пластинку из непонятного материала и разломил в руке, отчего та засветилась холодным неестественным светом, и поднёс к глазам Флор. Ничего не произошло, что было странно, при том, что ничто прочее не выдавало в девочке грубых нарушений в работе организма.

— Ты уверена? Может, тебя всё же что-нибудь беспокоит?

— Темно. И иногда беспокойно. Я не могу без света, — Флор говорила спокойно, не так, как обычно дети рассказывали о том, что у них болело. У Дортрауда в целом часто появлялось неуютное чувство несоответствия, когда он говорил с девочкой: она будто говорила если не чужим голосом, то точно чужие мысли.

— Как тебе без света? — профессор отошёл к шкафу с многочисленными ящиками и наугад отрыл левый верхний, желая найти там то, что искал. Фортуна отказала, и он со вздохом пробежался глазами по шкафу ещё раз.

— Листья засыхают.

— Листья? — переспросил мастер Карстен, на мгновение отвлекаясь от поиска иглы.

Флор чуть нахмурилась, с непониманием глядя на мужчин.

— Я — яблоневый сад. Ты сам так сказал, — девочка пристально смотрела на Дортрауда, всё ещё не шевелясь, — Недавно одно дерево зачахло, но из него ничего не выросло, потому что яблоки были из зеркального стекла.

«Шизофазия.» — подумал мастер Карстен, возвращаясь к пациентке. Не его делом было вдаваться в подробности абстракции, однако подобные высказывании могли оскорбить Фортуну. С утверждения «просто совпадение», как и с попыток оправдать необъяснимое слишком простыми законами, начиналось разложение души, чем часто грешили особенно самоуверенные иноземные учёные, и именно ради недопущения таких настроений Академию когда-то отрезали от внешнего мира. Медик же уже мало чего боялся, потому как и учёным себя не считал: анатомия была мёртвой наукой, а ступать за её пределы у него не было ни сил, ни желания.

Профессор развернул руку Флор ладонью вверх и надавил чуть выше запястья тонкой иглой. Смоченной в желтоватом растворе ваткой он промокнул место укола и велел девочке потерпеть, если будет больно.

— Что это?

— Проба на некоторые лекарства, популярные у представителей иноземной веры. Не хочу оскорбить лично тебя, но явление до того распространённое, что начинает пугать.

— А как вы узнали? — Дортрауд часто заморгал, будто пытаясь прогнать иллюзию.

— Какой-то приятель Тибальта постоянно таскает сюда прилично выглядящих людей без сознания. Все, как только приходят в себя, рассказывают о том, что они не местные. Так нельзя, я ему говорил — это не больница, а Академия, но разве меня здесь кто-то слушает?

— Как бы в городе не подумали чего дурного, — Дортрауд нервно усмехнулся, сцепив пальцы в замок, — Говорят, что у нас тут черти звёзды считают и пляшут во славу злым богам. По крайней мере, как в моей юности было. А тут — человека с улицы утащили. Наверняка недоброе.

— Доброе, — возразила Флор, — ты утащил меня, но не делал ничего плохого. Жаль только, что сейчас, а не тогда.

— Когда? — Фортуна ли играла с Дортраудом, или собственная не пережитая потеря — вечный студент сказать не мог, но всякий раз замирал со страхом подозрения, слыша из уст несчастного дитя нечто неоднозначное, словно его пытались в чём-то уличить.

— Ты сам знаешь, — вздохнула Флор. Казалось, будто бы она не то, чтобы очень хотела говорить, но на деле просто не знала, как. Дортрауда же в последнее время начала пугать каждая её фраза не зависимо от контекста.

Мастер Карстен, не слушая короткий диалог между Дортраудом и его воспитанницей, посмотрел на руку Флор. Проступил синяк. Дортрауд, заметив, что медик изменился в лице, хотел было спросить, в чём дело, но Карстен его опередил.

— Ты не можешь оставить Флор здесь. Ей нужен особый режим и лечение, даже если сейчас кажется, что она не больна.

Флор жутко молчала. Дортрауд ожидал, что она признается, что ей всё это время было плохо, либо напротив — попросит позволить ей остаться, но девочка стояла, точно статуя, с совершенно безучастным выражением лица. Конечно, Флор жутко молчала. Мертвецы не умели говорить.

***

Фенрис уже пару недель не видел Джорго, несмотря на то, что учебники новоявленного студента всё ещё лежали под его столом, на что периодически ворчал Дайон. Дайон, к слову говоря, тоже перестал объявляться, судя по всему, переехав к Малакаю — Фенрис особенно не разбирался, кого отчислили, кто переехал и всё в таком духе; одна внушительная часть жизни шла мимо несчастного студента волей Фортуны, друга — его собственной.

Уроки были сделаны, все тяжкие мысли — обдуманы, а потому Фенрис просто шатался туда-сюда, не зная, чем себя занять. Даже уже не спалось — отвратительное липкое ощущение пустоты, схожее с мирской скукой, было для юноши самым неприятным состоянием, которое можно было только испытать.

— Фиалка, ты знаешь, почему так? — юноша открыл клетку и протянул руку к морде крольчихи. Та, обрадовавшись, потянулась навстречу, — мастер Карстен говорит, что ограниченность условно человеческого в сознании и его простота даруют особенное понимание. Ты знаешь, ты видишь иначе, чем я, — Фиалка издала специфический жужжащий звук, подставляя голову под руку студента, — а как мне найти иные глаза? Так нельзя. Глаза у человека одни, либо их нет совсем. Зачем мои видят?..

— Привет, — почти знакомый голос, звучавший откуда-то со стороны дверей, заставил Фенриса вздрогнуть, а Фиалку — испуганно прыгнуть в клетку.

— Ой… Здравствуй, Малакай, — юноша поднялся на ноги и пожал руку вошедшему. Что было удивительно исходя из общего враждебного настроя к другим, Фенрис всегда ждал гостей, — тебе что-то нужно?

— Да, я хотел забрать часть книжек Дайона. Можно я открою шкаф?

— Можно. А почему он сам не пришёл? — отчего-то Фенриса укололо печалью. Пришли не к нему, нет. Пришли к шкафу — можно ли было ожидать иного?

— Не смог, — тихо пробормотал Малакай, будто сам с собой, и присел на корточки, — если ты знаешь, где тут что, я был бы признателен за помощь, — юноша обернулся на хозяина комнаты и лучезарно улыбнулся. Не так жутко и неестественно, как Кэтрин или мастер Бальмаш — на него было вполне приятно смотреть, в чём Фенрис сию же секунду отказался признаваться, слишком хорошо помня о шаткости счастья. Малакай же каким-то образом пропускал эту важную деталь жизни мимо себя, не смотря слишком далеко вперёд. Если смотреть далеко вперёд — можно споткнуться.

— Жаль. Надеюсь, у него всё хорошо.

Студенты внезапно встретились взглядами и замерли. Малакай смотрел чуть испуганно, Фенрис — пристально-растерянно.

— Думаю, вполне, — юноша собирал книги Дайона в сумку торопливо и неаккуратно, стараясь поскорее с этим закончить.

Ещё минуту Малакай стоял, склонив кудрявую голову, и смотрел куда-то в пол.

— Слушай, я сейчас иду в класс искусств… Хочешь со мной?

— Зачем? — выпалил Фенрис и тут же об этом пожалел. Сердце забилось где-то в горле, а руки непроизвольно дрогнули.

— Ты выглядишь печальным, — Малакай вздохнул, покачиваясь вперёд-назад, — и… Джорго много всего наговорил про тебя. Тебе, наверное, лучше не знать, но просто хочу предупредить, чтобы ты был с ним осторожен.

Фенрис неожиданно для себя ощутил, как его придушили слёзы, но сдержался.

— Я… Примерно догадываюсь, что он мог сказать. Извини, мне жаль, что ты стал свидетелем этого.

— Всё в порядке, — пожал плечами Малакай, — ну что, идёшь?

— Иду.

Юноши прикрыли за собой дверь и вышли в коридор, а уже спустя десяток минут были в учебном корпусе. Фенрис то смотрел в окно, то рылся в сумке, то порывался что-то сказать, покуда Малакай, кажется, был занят своими мыслями, застыв с каменной улыбкой на лице. Дорогу до класса искусств он мог найти даже с закрытыми глазами, однако всякий раз, как кто-либо из обитателей этих стен вспоминал про закрытые глаза, начинали происходить события странные и неестественные, будто сама Фортуна гневалась на своих детей за дурные слова. Правду о вечном закате не скрывали, однако поразительно малое количество студентов интересовалось этой темой — решение мастера Йозефа о прозрении вслед за солнцем подавалось как великий шаг к истинам, а потому заведомо ложный путь предпочитали игнорировать. Лично Малакая всё устраивало — как он считал, изобразительное искусство умирало без возможности созерцать, а навыками традиционной скульптуры недалёкого прошлого он не владел. Фенрис же, если бы его спросили (однако, что досадно, не спрашивали), наоборот предпочёл бы носить маску.

— Почему мы так зациклены на том, что видим? — студент всё же решил ответить на не заданный вопрос. В конце концов, когда, как не сейчас?

— Мы не зациклены. Это естественная часть восприятия, просто у всех проявляется по-разному, — Малакай не хотел разводить дискуссий, потому как знал собственную болезненную вспыльчивость, и излишне чувствительного к словам Фенриса задеть не хотел.

Малакай зашёл в кабинет и повесил сумку на вешалку.

— А если заставлять проявлять искусственно?

— Ничего не проявится, потому что проявляться нечему. Если ты боишься абстракций — так и скажи.

— Ничего я не боюсь… — пробубнил Фенрис, оглядывая кабинет. Немного походив туда-сюда, юноша сел за испачканный стол, на котором лежал небольшой чистый холст.

— Тогда не думай о целесообразности. И открой ящик перед собой.

Фенрис так и сделал, и увидел внутри порядка пяти десятков цветных квадратов. Красиво, знать бы только, как это применить и насколько это может разгневать и без того переменчивая Фортуна.

— Не знаю… Я даже не знаю, как эти все цвета называются, — Фенрис слегка смутился, пускай и перспектива заняться чем-то, кроме изучения атласов, да ещё и не одному, крайне интриговала.

— А ты покажи, какой нравится — я скажу.

— Вот этот. Который как синий кровью разбавили, — в бледных пальцах оказался маленький брикет краски, отблескивая в непривычно холодном свете свечей. В них лили специальные химикаты, чтобы пламя не было рыжим и не давало ненужный оттенок предметам вокруг, что было особо важным для художников, правда пахло от этого здесь не то, чтобы очень приятно, и это не считая запаха растворителей и самих красок.

— Винный фиолетовый. Но здесь его почему-то зовут пурпурным, как и полупрозрачный лавандовый, из которого делают… — Малакай внезапно запнулся.

— Что делают? — недоуменно спохватился Фенрис, не сразу заметив, что лицо художника исказилось в гримасе смешанной с растерянностью боли.

— Гробы, — выпалил на выдохе Малакай после долгой паузы и суетливо поспешил за кистями.

— Прости, если как-то обидел… — Фенрис спешно принялся извиняться, не столько из искреннего сочувствия, сколько от испуга.

— Нет, ничего страшного, — юноша с улыбкой обернулся через плечо и странно хохотнул, — просто не люблю тему смерти. Все наши песни о скоротечности счастья, все наши исследования ведут нас ближе к черте неизвестного. Так зачем лишний раз об этом думать и издеваться над собой?

— И то верно… — Фенрис взял второй брикет с краской. Черный блестящий, как Космос, — и что теперь?

Малакай поставил на стол банку с водой и протянул юноше большую кисть.

— Рисуй. Просто что нравится. Что не может быть выраженным.

— Но как я это выражу, если это выразить нельзя? — с Малакаем Фенрис ощущал себя несвойственно спокойно. Интуитивно неудачливый студент чувствовал, что жестокая Фортуна затеяла какую-то неподвластную человеческой логике игру, а потому не пытался вмешиваться или хотя бы предполагать исходы.

— Приблизительно. Как площадь круга. В некоторых системах некоторый порядок точности выше понятного — глупая ловля блох. Искусство — самый яркий пример. Просто попробуй. Не понравится — провожу тебя до дормитория или пойдём пить травы.

Фенрис поёрзал влажной кистью по брикету с чёрной краской и провёл широкий месяц концами вниз. Тот, мгновенно подсыхая, начал блестеть. Пока что красиво.

«Пить травы» — отозвалось в глубине сознания, отчего на лице Фенриса появилась кривая улыбка, а вокруг месяца — много маленьких точек. Его никто никогда не звал пить травы.

— А потом пойду проведаю Дайона. Лучших друзей нельзя променять даже на рисование, — Малакай вновь издал нервный смешок, перебирая начатые холсты в большом деревянном ящике.

«Нельзя променять, нельзя променять, нельзя променять…»

Рука Фенриса грубо дрогнула, уводя от центра месяца вниз неровную пурпурную стрелу.

«Обречение.»

Малакай замер, услышав, как внутри головы громко разбилось стекло. Дернувшись в неприязни к ощущению, юноша покосился на соседа своего друга: как всегда неприятно обеспокоен и будто бы на что-то зол. Вопросы были бы излишни и бесполезны, а потому оставалось принять Фенриса таким, какой он был, ведь именно в почти абсурдной непохожести друг на друга Фортуна находила особое очарование.

— Покажешь потом, что получилось? — привычным задорным тоном спросил юноша, чувствуя, что, как не странно, наконец пришёл в себя. Когда Фенрис не ответил спустя минуту, Малакай достал из ящика случайный холст. Сияющий синий, знакомые черты…

Малакай, бессильно ахнув, уронил холст и закрыл глаза руками.

«Обречение.»