В лаборатории негромко хлопнула дверь.

— Вернулся? — холодно и злобно бросил Бальмаш, не поворачиваясь к вошедшему.

— Баша, ты чего? — Хора на мгновение замер, чуть перешагнув через порог, явно не ожидая, что профессор будет в подобном расположении духа.

— Не зови меня так! — огрызнулся Бальмаш, вскакивая из-за стола. Латунный глобус, задетый его локтём, повалился на пол, наполнив лабораторию оглушительным лязгом. Содержание написанного в течение последних пары часов перестало иметь всякий смысл, а посторонние звуки отдавали по раздражённым нервам так больно, что хотелось раз и навсегда исчезнуть.

— Баша. — Хора нахмурился, как обычно делали самые строгие профессора, и прижал к себе кипу свитков. Бальмаш даже испугался, потому как сам так не умел, — скажи мне, в чём дело, не вынуждая браться за лезвие!

«Лучше бы взялся. Лучше бы…» — профессора будто что-то больно придушило, заставив на мгновения потерять и без того шаткое душевное равновесие.

— Ни в чём, Хора, ни в чём! — Бальмаш наклонился, чтобы поднять глобус, и в глазах у него резко потемнело от волнения, — Ты веришь мне?

— Нет, — Хора вздохнул, излишне шумно, как для мертвенно тихого кабинета. Даже неловко стало, — А ты мне?

— Совсем немного, — Бальмаш неосознанно скосил взгляд, стараясь не смотреть на лаборанта. Тот, ощутив боль в ноге, тяжело опустился на стул, подпирая голову ладонью.

— Часть степени чего-то — это всегда отрицание, — Хора взял карандаш и принялся черкать абстрактные фигуры на случайно взятом листке, — Но результат отрицателен не всегда, и более того, встречаясь в бесконечной сумме…

— Опять как с Витой, да? Побольше непонятных высшеисчеслительных понятий, чтобы слова имели вес? Не получится, друг мой, не получится, — Бальмаш неестественно покачал головой, как болванчик.

— Ты что! Это ряд Лорана. Я ничего не выдумывал! — Хора даже обиделся. Бальмаш имел удивительное свойство помнить все его ошибки, не помня при том свои.

На словах о Лоране Бальмаша передёрнуло. В студенческие годы он нагло прогуливал эту тему, сославшись на недомогание, лишь оттого, что ненавистная бесконечная сумма была названа в честь его злейшего тогда ещё врага.

— Ну-ка напомни?

— Там слишком просто. Я вёл к теореме.

— И что же? — Бальмаш напрягся. Он не был достаточно усидчив, чтобы заниматься не прикладными вещами с должным усердием, а потому и в высшеисчислительных науках был не силён, когда дело доходило до практики.

— Представление однозначного соответствия между переменными в виде бесконечной суммы с отрицательными степенями показывает, как будет вести себя соответствие около изолированной особой точки. Точка — мгновение в некотором промежутке. Промежуток времени, в который не входит само мгновение — последствия и причины. В этом промежутке данное соответствие между переменными однозначно и совпадает с собственной бесконечной суммой, но при этом, покуда в самом выколотом мгновении её не существует.

— И что?

— Прими свой страх за любую букву и разложи.

— Что будет?

— …Радиус уходит в бесконечность при любом значении начальной точки. Смекаешь?

Бальмаш замолчал. Он ничего не понял, занятый тревогами, но делал вид, что успел уже в мгновение не только осознать, но и опровергнуть изложенное. Всё-таки, во времена масок, когда не нужно было держать искусственное лицо, чтобы на тебя не подумали дурно, было проще.

— Это кто тебя научил, Вальтер?

— Да. Мы говорили неделю назад. Почему тебя в последнее время так беспокоит мой круг общения?

— Человек — самое иррациональное и непредсказуемое явление всего Космоса. Его нельзя описать математикой, никогда! — Бальмаш активно размахивал руками, игнорируя последний вопрос друга. Как на экзамене, когда не знал ответа. А когда дружба начинала походить на экзамен — это не сулило ничего хорошего.

— Но я же должен объяснить на каком-то примере!

— Этот пример плохой и грубый. Он ничего общего не имеет с велениями Фортуны.

— Предложи альтернативу.

Бальмаш замолчал, напряжённо нахмурившись. У математики из всех наук действительно было больше всего общего с философией.

— Ну хорошо, играем по-твоему. Как определить область сходимости?

— Подумай.

— Не знаю, — бросил профессор, неотрывно смотря куда-то сквозь стену.

— Подбирай.

— Фортуна?

— Нет, — Хора прищурился, испытывая Бальмаша спокойствием.

— Признак Дирихле.

— Пробуй.

— Признак… — Бальмаш резко сложил руки на столе и наклонился вперёд, почти касаясь лбом лба Хоры, — не признак. ПринципПринцип Дирихле гласит, что если n + 1 предмет поместить в n мест, то обязательно хотя бы в одном месте окажутся хотя бы два предмета..

Мужчины замолчали.

«Он пытался взять больше, чем может принять единым разом. В итоге все кролики друг друга перегрызли.» — Бальмаш, страшно оскалившись, смотрел на Хору. Хора, не уступая в моральном давлении, смотрел на Бальмаша и вдруг, не сдержавшись, упал грудью на стол и залился смехом.

— Почему ты хохочешь?! Я выдумал такую аналогию, а тебе смешно! — Бальмаш аж покраснел, мгновенно схватив лаборанта за плечи и встряхнув.

— Я вспомнил… — Хора даже прослезился, содрогаясь от неукротимого хохота. Будь Бальмаш чуть внимательнее — заметил бы, что это не было признаком хорошего расположения духа, — я вспомнил про Юнону и реплик! Помнишь, помнишь… Ты мне это рассказал, а я… А меня чуть мастер Гьюла с занятий не выгнал!

Бальмашу было страшно. За привычным безликим оскалом не было видно — но ему было страшно. Страшно как никогда в жизни. Из каждого кривого отблеска свечи на него глядело око Фортуны, разгневанное и искаженное — он бы никогда, никогда бы не увидел его, если бы не наступил рассвет!..

— Да уж! — профессор пытался выдавить из себя ответный смех, продолжая суетиться и с тревогой вглядываться в Хору, которого до сих пор — сейчас особенно — так хотелось назвать студентом, — чего с нами только не было! И с вредной Юноной, и с репликами, и с Витой!..

В момент, в который Хора вернул себе связь с реальностью, Бальмаш её потерял. Сердце лаборанта ёкнуло, а глаза хаотично забегали, наблюдая, как профессор бьётся в искусственных конвульсиях. В голове звенело, а всё происходящее начинало напоминать странный ночной кошмар. Запах хлора, холодный свет и звон. Много звона.

— Баша, очнись, — прошептал лаборант, кладя руку на спину друга и слегка поглаживая. Отдавало крупной дрожью, кажется, не столько от истерического смеха, сколько от сердцебиения.

Бальмаш повернул голову. Хора дёрнулся в испуге.

И тишина.

***

— О, великая Фортуна, ускользающее счастье! — выдохнула Юнона, когда за заблудшими душами закрылись тяжелые ворота. В Академию никто не захаживал не потому что та была закрыта, а из-за уважения к сакральности учения и банального страха перед теми, кому открылись тайны самого Космоса.

— «Vivat, Academia.» — пробормотал Лоран с гротескным акцентом. Когда он был совсем юным, древние институты, о которых он читал в исторических трактатах, вызывали куда больше симпатии, чем пугающая своей неопределённостью Академия. Пускай он был последним, кто гнался за практической пользой от учения — всё равно страшился шаткости будущего.

— У меня будто только теперь начало биться сердце, — Юнона восхищённо глядела на парадоксально знакомый бледно-серый камень стен. Вот она какая, Академия, которую глазами она видела лишь единожды, будучи первокурсницей.

— Потому что ты оставила его здесь.

Юноне приходилось напрягать слух и внимание, чтобы расслышать речь Лорана: он что-то бубнил себе под нос едва различимым шепотом, что затруднялось тем, что он был невысокого роста.

— А ты своё?

— Моё мне вырвали ещё когда я был ребёнком, — пафос выражений был тем страшнее, чем более искренне звучал. Лоран представлял собой нечто мрачное и изящное, и эта смертная тоска была настолько неотделима от его личности, что не поддавалась никакому лечению, — и съели у меня на глазах. Медленно и мучительно, по кусочку.

Юнона не была впечатлительной, но её почему-то передёрнуло от наглядности такого сравнения. Лоран отличался прилежностью и аккуратность, в подборе слов в том числе. Её же речь стала до глупого проще после того, как она потеряла божественную искру своего ума и это не могло не печалить, если не сказать больше. Юнона сказать не могла, потеряв ловкую образность мышления.

Деревья, представляющиеся слепым студентам чахлыми и страшными, на деле были просто спящими — совсем скоро должна была наступить весна с присущей ей молодой зеленью на ветках и пьянящим свежестью воздухом. По весне Лоран чувствовал себя особенно тревожно, окутанный колючим беспокойным чувством ожидания неизбежного. В этот год оно пришло особенно рано.

— Постой, — Лоран мертвой хваткой вцепился в руку Юноны и замер на месте, как только они оказались на развилке узкой каменной дорожки, — мы пойдём другим путём.

— С чего нам идти твоим? К тебе вернулась принципиальность? — Юнона нахмурилась, деловито подбоченившись.

— Я никогда не был принципиальным, — прорычал Лоран, исподлобья уставившись на Юнону, — в отличии от Бальмаша.

— Я почти уверена, что он напился какой-то химической дряни ради эксперимента и умер, — Юнона нехорошо усмехнулась. Она считала, что наглецы и глупцы должны получать по заслугам, даже если в их первоначальных помыслах не было ничего дурного. При этом она была уверена, что Бальмаш был хитрой шельмой и понимал всё намного явственнее, чем могло показаться, но тем больше уважения она питала в его сторону касательно дружбы с Хоры не ради переводов с человеческого на человеческий. Лоран же почти позабыл и о разногласиях, и о самом Бальмаше — его куда больше беспокоили другие студенты этих стен.

— Будь спокойнее в суждениях. Фортуне не по нраву пожелания смерти.

— Ты же не веришь!

— Но остаюсь человеком.

— Ты уверен, что можно всё изменить, но при этом ничего для этого не делаешь. Боишься, что возможностей не окажется?

— Я знаю, что их нет, и что в них нет никакого смысла, — Лоран нервно поправил волосы и поёжился от холода.

Юнона пожала плечам, небыстро начиная идти по знакомой тропе. Пусть будет как сказал Лоран — можно было и уступить, учитывая то, что его душевное равновесие было ещё более шатким, чем у бывшей студентки, а спокойствие им должно было ещё пригодиться.

— Знаешь, я наверное жалею, что ушёл. Но после той истории с чудовищем мастер Карстен отправил меня в лечебницу, а идти заново на первый курс не было сил, — Лоран внезапно понял, что за всё время совместного существования ни разу не упомянул, что именно привело его к книжным полкам и бесконечной бумажной работе, и тем ценнее было то, что Юнона удерживалась от присущих ей дотошных расспросов.

— И я. Да, я порой поступала низко, но повезло, что ни мастер Гьюла, ни прочие профессора не смотрели на меня как на личность, учитывая только суть эксперимента, когда я просила грант.

— Как ты решила вопрос со слабоумной девочкой? Тебе же резко отказали.

— Фортуна помогла. Ко мне, когда я делала работу Дортрауда и корректировала учебники, подошли ректор и мастер Дорес. Они сказали, что посоветовались и решили, что мой эксперимент возможен. Правда ты знаешь, чем он в итоге закончился.

Лоран промолчал, с прищуром оглядывая сад. Длинным путём обычно никто не ходил, а значит шанс встретить кого-то из знакомых прошлого был минимален. Впрочем, шанс можно было рассчитать по вероятности, но не предугадать точный исход.

Отблески цепей на огромном дереве привлекли внимание библиотекаря. Он ещё в детстве не любил солнечный свет: от него болела голова, он отвлекал и заставлял чувствовать себя беззащитным.

— Что там? — Юнона, скрестив руки на груди, замерла там, где стояла.

— Подожди немного, — проворчал Лоран, глядя на цепь так, как глядел когда-то на Бальмаша.

Тонкие бледные пальцы, заметно подрагивая, потянулись к отблескам на местами покрытом ржавчиной металле. Стоило холоду обжечь кожу, как у Лорана потемнело в глазах. Всё закружилось, покрываясь ярко-чёрными проплешинами, меняющимися местами всякий раз, как он моргал. Не удержавшись, он упал навзничь в грязные остатки снега и, часто дыша, уставился в серое небо. То мерцало в такт хаотичному звону в ушах, грозилось в любой момент исчезнуть и давило своей замкнутостью.

Сейчас встанет. Сейчас всё пройдёт. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Выдох. Что-то больно впилось ему в горло, что-то холодное настолько, что прилипало к коже, и достаточно горячее, чтобы извиваться от боли.

Темнота, как он любил. Почти тишина — только режущий уши звон, не похожий на тот, что издавали студенческие колокольчики. Запах коптящей свечи и свежей крови, привкус слёз, отдающий горьким успокоительным порошком. Руки несвойственно послушные, с едва заметно выступающими венами над сухожилиями и глаза вместо синих — кромешно чёрные. Слышно, как капает пот с холодного лба и как бьётся в горле сердце.

Ещё две сотни слов, чтобы наизусть. В память не лезло ни одно. Ещё раз, ещё раз, ещё. С потолка тесной комнаты вчера упал канделябр — порвалась цепь. Чинить нельзя, пока не две сотни слов, а взгляд, и без того потерявший способность фокусироваться от порошка, как нарочно смотрел мимо кривых букв.

Лоран, тяжко вздохнув, почти всхлипнув, перестал раскачивать цепью и накинул её себе на шею. Край, единожды обернувшись вокруг, больно ударил по ключице. Лоран закусил губу до крови и зажмурился на пару мгновений — дольше нельзя, иначе уснёт и сожжет себе волосы на свече. Почему-то в глубине души юноше хотелось, чтобы это всё-таки произошло.

Цепь звенела, а буквы плыли. Он не понимал, что и для чего учил, но твёрдо знал — надо. Отец и мать кормили его не для того, чтобы он бездельничал и расстраивал их — будучи ребёнком поздним и желанным, Лоран был объектом самого пристального внимания со стороны родителей. Ему позволено было ходить гулять, дружить с другими детьми и читать в своё удовольствие, однако он не делал этого, чувствуя, что обязан учиться, а после часов за книгами сил на собственные дела не оставалось — лишь бы уснуть, а спать Лоран мог хоть стоя.

Цепь позвякивала от дрожи его тела, рассеивая последние крупицы внимания. Лоран непроизвольно закатил глаза и заметил высоко под потолком торчащий из стены крюк. О прошлом этого места он не знал ничего, просто не успевая спросить родителей, однако нутром он чувствовал, что назначение у этого декоративного элемента было самое небезобидное.

С большим трудом поднявшись на ноги, юноша дошел до стены и прижался к ней грудью, задрав голову. Шея болела до судорог. Цепей было слишком мало, но слишком крепка была та, которую нельзя было пощупать руками. Сосредоточив все силы и внимание, юноша забросил на крюк первое и последнее звенья. Под стук в висках Лоран покачивался, держась руками за цепь, и тихо стонал. В голове было так тяжело и так пусто одновременно, что хотелось…

Воспалённые глаза обратили свой взор на цепь. Лоран, издав странный сдавленный звук, медленно повернулся спиной к стене.

«Сейчас… Сейчас, ещё одно движение.» — собственный осознанный голос в голове переплетался с хаотичным набором обрывков бессвязной речи. Сил не было даже моргать. Слёзы жгли изъеденную мелкими ранками кожу, а картина перед глазами кружилась, покрываясь ярко-чёрными проплешинами, меняющимися местами всякий раз, как он моргал.

«Сейчас… Сейчас всё будет, — собственное дыхание было в тягость, забирая слишком много сил, — сейчас, сейчас, сейчас… Ещё мгновение. Сейчас пойду. Сейчас…»

В один момент колени Лорана дрогнули и он упал на цепь, повиснув подбородком, и уже через пару мгновений потерял сознание, не услышав даже глухого удара тела об пол. Хотел не услышать.

…Юнона выволакивала Лорана из грязи с несвойственно искренним переживанием за его состояние. Её тошнило от нежностей, но не было ничего зазорного в том, чтобы твердить бредящему библиотекарю, что ему никогда в жизни больше не придётся учиться. Фортуна отказала в шансе исправить то, что грузом вины лежало в памяти о прошлом, но, как и всегда, показала иную сторону вещей.