Дверь лекционного кабинета с грохотом захлопнулась. Адольфина, едва пряча слёзы, бросилась к лестнице наверх, минуя всех своих знакомых, вышедших с занятия пятью минутами ранее.

— Что с Финой? — Малакай едва не уронил книги, когда мимо него пронеслась расстроенная студентка. Он шёл спросить у мастера Бальмаша кое-что о неодерите и прочих выскоактивных структурах, и у его лаборанта — о научной этике, но все мысли внезапно перебились неожиданным столкновением.

— На неё наругался профессор. Вывести из себя мастера Бальмаша, ты представляешь! — Кэтрин удручённо покачала головой, провожая взглядом подругу. Пытаться догонять её было бесполезно — она всё равно не станет слушать и только больше выйдет из равновесия.

Малакай присвистнул.

— А что она сделала?

— Встала посреди занятия и заявила, что химии — бесполезная в жизни вещь, эксперименты ничего не стоят, а все жалкие труды канут в пустоту. Когда ей возразили, она начала долго говорить о том, что Фортуны не существует — только жестокая человеческая воля.

— Она ведёт себя хуже курсистки. Думают, что открывают всем глаза, переворачивая истины и упрощая до цинизма. Таким Дортрауд, когда я учился, мигом указывал на дверь.

— Я бы не стала её осуждать, но знаю ситуацию изнутри. Я искала её вместе с профессорами, когда она исчезла, и уверена, что в её стремлении к свободе нет ничего, кроме слабости и усталости.

— Если так рассудить — она совсем не виновата. Всякий из здесь обучающихся пришёл по велению божественного озарения или могучего Случая, а у Фины просто не было выбора.

— Это касается не только учения, извини за подробности. Всё то время, что она не обижает Джорго, не плачет и не учит уроки — она ходит ко мне гадать на звёздах.

— И ты не отказываешь? А как же гнев Фортуны?

— Делаю вид, что гадаю. Она даже часто не досиживает до результата, потому что начинает суетиться об уроках. Впрочем, в последнее время уроки её интересуют меньше всего.

— Оно и видно… — Малакай не любил обсуждать людей, но заявления Адольфины оскорбляли его лично. Как можно было так высказываться об их общем доме, ещё и в присутствии молодого профессора? Мастер Карстен и прочие преподаватели, кто был постарше, беззлобно посмеиваясь, просили не обижать недавно начавших преподавать, и студенты, в основной своей массе, смирно слушались. Правда, никогда не следовало забывать о случайных выпадениях как об одном из самых простых законов Фортуны.

— Баша, не переживай так! Её мало того, что осудили другие студенты, так ещё и наказал сам Космос душевными терзаниями! Никто и не вспомнит об этом, уже на следующем занятии! — по ту сторону двери лекционного кабинета было неспокойно. Бальмаш сидел за столом в какой-то неестественной позе и держался руками за лицо, пытаясь спрятаться от происходящего.

— Мне нет радости от мести. Оно вернулось, понимаешь!

— Прости, но ты всё больше напоминаешь мне Лорана, — Хора прислонил трость к доске, сел рядом с Бальмашем и положил ему голову на плечо, — «Началось, понимаешь, началось!», — лаборант не пытался передразнивать, но интонацию Лорана передал так точно, что Бальмашу сделалось страшно. Слишком много иллюзий. Слишком много Лорана. С чего ему вообще было думать о несчастной жертве учения ради учения?!

— И что? В мире так много людей, что с помощью простейшей комбинаторики можно заключить, что кто-то на кого-то в чём-то будет похож!

— Фортуна куда сложнее, и решающий фактор — это место и время. Я не упрекаю тебя, не подумай, просто призываю поучиться на чужих ошибках, — Хора ласково погладил друга по спине, не зная уже, как успокоить. С Бальмашем творилось что-то нехорошее, это было видно невооружённым глазом, но чтобы понять, что за этим крылось, нужно было смотреть сердцем.

— И в чём наши ошибки? Я не гнался за благосклонностью мастеров и сухими оценками, не тянул в рот галлюциногенные вещества и не пытался вынести половину музея!

— Зато я пытался, и слава Фортуне, что у нас ничего не вышло. Конечно же, дело было не в то гадости в банке, но важен сам факт того, что не стоит цепляться за конкретный образ и наделять его божественными свойствами.

— И за какой конкретный образ я зацепился?

Хора выпрямился и развёл руками.

— Аудитория. Ты не боишься студентов, ты боишься этой аудитории.

— Чушь собачья! — Бальмаш, оскорблено нахмурившись, вскочил из-за преподавательского стола и уже через мгновение сидел на одной из парт, болтая ногами с характерным стуком, — ничуть не боюсь, видишь?

— Я не прошу закрепить ненужную ассоциацию, это ещё больше тебя собьёт! Просто представь, что всё как раньше. Разум формирует действительность — это могучая сила, которая чуть не погубила Академию во время помешательства.

— Давно пора бы уже вернуть обратно маски, пусть будет, — как-то для себя несвойственно проворчал Бальмаш, замирая.

— Ты что! Всё идёт своим чередом. Нельзя вмешиваться в такой масштабный ход велений Фортуны.

— Вмешивайся, не вмешивайся — всё равно случится, а значит можно пробовать, — профессор слез по стола и, небрежно пошатываясь, вернулся на своё место.

— Чтобы быть наказанным? Она не тронет тех, кто действует без умысла, а если ты нарочно решишь переиграть её — тебя уничтожат! — Хора чувствовал, что с Бальмашем всё тяжелее становилось говорить. Да, он всегда отличался неординарностью суждений, но сейчас его мысли было понять невозможно. Вероятно, профессор и сам не понимал, о чём говорил, слишком тщательно пытаясь спрятать нечто, о чём Фортуна рассудила как о строго неприкосновенном, — и вообще, мы не о том говорим. Ты боялся повторения событий твоей первой лекции, а не каких абстрактных событий.

Первую лекцию Бальмаша страшного было вспоминать. Обрадованный новой ролью в Академии профессор мало того, что перепутал курсы, так ещё и, разволновавшись, начал лекцию с середины, отчего студенты, уже давно знакомые с элементарными началами объясняемого раздела химии, принялись смеяться, приняв молодого профессора за самозванца из числа учащихся. Бальмаш, живя в большой семье и не самом интеллигентном районе своего города, не боялся насмешек, зачастую наоборот провоцируя на них других, но чувство того, что он никак не может повлиять на ситуацию и успокоить толпу, приводило его в ужас и било по самому больному. Он всегда мечтал быть профессором, но не задалось с самого первого дня. Бальмаш ещё очень долго приходил в себя, запершись в своей комнате почти на две недели, и Хоре потребовалось очень много сил, чтобы уговорить его вернуться к делу своей жизни. Они сошлись на том, что будут вести занятия вдвоём — Хора, при всем своем мягком спокойствии, умел очень точно влиять на большие группы, из-за чего его когда-то и выбрал ректор Лукас как встречающего первокурсников, а Бальмаш, заручившись поддержкой, спокойно объяснял присутствующим свой предмет. Впрочем, одного только вида хромого лаборанта хватало, чтобы установить в аудитории дисциплину и за все годы ситуация первой лекции Бальмаша не повторилась, в истинности причин чего профессор был железно уверен.

— Это другой случай. И я благодарен Космосу, что бредовые речи Адольфины не подхватил кто-то ещё! Если бы не условность добровольности появления в Академии — я бы вообще отстранил её от занятий. Почему она не может начудить как Юнона в своё время?!

— У тебя какая-то стойкая неприязнь к подросшим детям. В юности что ли колотили? — Хора тихо засмеялся. Он знал, что Бальмашу действительно доставалось, когда он был ребёнком, но знал, что тот на чёрную шутку не обидится.

— Это не об этом! — Бальмаш непроизвольно хохотнул, и даже не от волнения, — Я переживаю за свой эксперимент, а не о том, как из вредности сделать подопечному Дитриха больно, и вообще… Мы с тобой его спасли!

— В чём проблема эксперимента, даже если совместного? Разойдитесь по разным кабинетам и он не будет тебе мешать.

— Эмоция уникальна для явления, но при этом на одно явление может приходится бесконечное количество эмоций — это основной человеческий закон Фортуны. А какие исследования без человечности?

— Если уникальна — значит её всё равно никто не сможет повторить, и явления совсем не идентичны, если вы работаете раздельно. Может, ты придёшь к результату, а он нет. С нами Космос, и он видит твои старания. И именно тебе даровал возможность обратить внимание на те кристаллы.

— Правда? — у профессора ни с того ни с сего ёкнуло сердце, будто от слов Хоры зависела вся его жизнь.

— Правда.

Бальмаш с облегчением выдохнул. Кажется, Фортуна наконец позабыла о своём гневе.

***

Бальмаш с самого утра был сам не свой. Чуть проснувшись, они с Хорой нашли возле двери странное письмо без опознавательных знаков. Хора пошутил, что там внутри споры ядовитых грибов, на что Бальмаш всерьёз испугался, вспоминая случай с тем белобрысым мальчишкой, но лаборант тут же решил проблему, храбро открыв конверт. Вернее, обнаружил новую, что стало очевидно, когда внутри обнаружилась записка, написанная почерком ректора.

— Мастер Йозеф?

— Проходите, Бальмаш, — кивнул мужчина, закрывая за преподавателем дверь. В кабинете царила тревожная тишина. Бальмаш думал, что его вызвали только за тем, чтобы сделать выговор, однако никак не мог припомнить, что такого натворил.

— По какому случаю вы позвали меня? — профессор, беспокоясь тем больше, чем дольше не происходило ничего дурного, решил, что лучше не медлить. Йозеф был солидарен.

— Нужно создать условия для отчисления одного из студентов. Он дурно влияет на своё окружение, а его идеология противоречит нашей, и это опасно, как и любой разлад. Сами понимаете, какое сейчас время, — Бальмаш удивлённо смотрел на Йозефа, не понимая, что конкретно тот хочет, — проведите его в нижние лаборатории, а после сделайте вид, что он пошёл сам.

— Я не могу на это пойти, — покачал головой Бальмаш, с подозрением поглядывая на Йозефа. Слишком странная и внезапная ситуация, хотя, учитывая то, что произошло на его недавней лекции…

— Я попросил вас об одолжении как коллегу. Вы взамен можете просить всё, что пожелает ваша душа. Если она, конечно, у вас есть.

— Я отчаян, но не безумен, — усмехнулся Бальмаш. Он, конечно, испытывал удовольствие от осознания, что его уважали и побаивались, но не когда это выходило за рамки рассуждения о его образе как человека, выступающего на людях. Преподавание в глазах молодого профессора было родственно выступлению в театре и не имело практически ничего общего непосредственно с его личностью, — а того, что мне нужно, а попросить не могу, иначе мгновенно сделаюсь изгоем в научном сообществе.

Йозефу было странно то, что Бальмаш осознавал риски. Настолько, что уже начал сомневаться в своей затее, боясь выглядеть безумцем большим, чем странный вертлявый профессор.

— Тогда что, если… Я разрешу вам провести эксперимент на человеке? — Йозеф коварно улыбнулся. Терять было нечего. Раз Фина желает быть частью важного — пускай будет. И никаких бесцельных шатаний с подозрительными личностями, и никаких попыток подорвать дух Академии, который и без того сделался шатким как человеческое счастье после того, как наступило прозрение.

— Но у меня нет потенциального подопытного! — покачал головой Бальмаш. Надо было думать об этом раньше, конечно же… Хора явно не подходил, потому что был его лучшим другом, а остальные… Во имя Фортуны, не мог же он просто взять кого-то из курсистов, приманив конфеткой!

— Вам не стоит об этом беспокоиться, — произнёс Йозеф с железным тоном. Он ненавидел, когда этот профессор начинал суетиться, точно беспокойный юнец, — У меня есть.

— Но кто это? — недоуменно спросил Бальмаш. Неужели он о чём-то не знал и под Академией располагалась своя темница?

Йозеф вздохнул, косо глянув на Бальмаша.

— Адольфина. Она с детства выращена в искусственных условиях. Её единственным выходом в мир была встреча с этим самым… Джорго, а так её сознание абсолютно чисто. Это то, что вам нужно.

Бальмаш вздрогнул. Он думал взять в подопытные совершенно пропащего человека, которого общество сочло бы непригодным к жизни среди людей и заточило бы в тюрьму, но никак не родную дочь ректора!

— Откуда вам известна суть моего эксперимента, упоминаний которого нет ни в каком виде?

— Логика. Я тоже химик, не забывайте. Если некоторое действие существует — его нужно проверить во всех системах, и я доверяю вам самую тонкую и сложную. И я знаю, зачем теоретически нужны кристаллы, а так же как никто в этих стенах хорошо знаком с теорией неорганики.

Бальмаш занервничал. Именно собственная непредсказуемость давала ему уверенность — никто не сможет осудить, не зная наверняка, что у него на уме, а теперь выходит… Выходит, что это не он хорошо прятался, а у других хватало такта не спрашивать о странностях. Выходит, что и Хора мог обо всём знать. Омерзительная, омерзительная шаткость!

Делая вид, что глубоко задумался над предложением, профессор медленно прохаживался туда-сюда, приложив ладонь ко рту и почти комично нахмурив брови. Йозеф наблюдал со скукой, уже даже перестав просить Фортуну о милости.

Если он согласится, что будет? Несчастная жертва. Адольфина, конечно, могла изъявлять желание быть объектом исследования, но даже случайному человеку было видно, что она практически с абсолютной вероятностью не осознавала смысл сказанного. Если он откажется, что будет? Гнев Фортуны за потерянный шанс. Клеймо труса в глазах ректора, ехидные смешки от Хоры, эмоциональную окраску которых он не угадывал никогда, и потерянный эксперимент, который, конечно же, передадут Дитриху по причине того, что его любимый ученик слишком настойчив в желании расколоть земной шар.

Примерно полчаса Бальмаш стоял у окна, крепко зажмурившись. Его силуэт на фоне слабого света казался почти демоническим, но совсем обескровленным и безжизненным, а склонённая голова — будто отсечённой. Звёзды на мантии отблёскивали непривычно ярко, неуловимо передавая волнение и тревогу, чернота бархатной ткани — страх бесконечности. И, что самое страшное, никто никогда не видел Бальмаша с опущенными руками.

Профессор вздрогнул, когда услышал звук шагов. Ректору, судя по всему, надоело ждать. Бальмаш, думая так же, уже пообещал себя Фортуне. Йозеф, пристально глядя на обернувшегося мужчину, протянул ему ладонь для рукопожатия.

— Я согласен.

***

— Фина совсем меня не любит!

— И правильно делает!

Джорго пробежал на пару шагов вперед и остановился прямо перед Фенрисом. Тот ловко нырнул в сторону, поддаваться жесту собеседника явно не желая.

— Почему ты не хочешь меня послушать?! — Джорго удивлялся, как такой инертный человек как Фенрис может ходить так быстро. Фенрис никак не мог понять, как такой ветреный человек как Джорго может так долго удерживаться за одну мысль, — я же переживаю! А ты мой друг!

— Потому что я всё видел своими глазами. Иди по своим делам и не мешай мне, я спешу!

— Ты даже не можешь объяснить, что ты там нашёл!

— А то ты не знаешь! — студент резко нырнул под маленькую арку, уже не нарочно выбирая короткий путь до медицинского кабинета, а просто пытаясь избавиться от назойливого спутника, — и мне всё равно, о чём ты там переживаешь, а дружба — это жест искренней воли, а не обязательство!

Вопрос верности волновал и злил Фенриса больше всего, что касалось дел академических. Джорго, благословлённый самой Фортуной найти человека, ради которого хочется жертвовать всем, что было, разбрасывался этим благословением направо и налево, пытаясь ухватиться за любой случайный интерес!

— И тебе искренне не хочется меня послушать? Совсем?

Юноши всё-таки остановились — Фенрис в нервной суете забыл, куда вообще идёт.

— Не интересно. Наши видения отношений между людьми радикально расходятся, а у меня нет желания объяснять тебе, почему нельзя думать так, как думаешь ты — всё равно не поймёшь!

— Но ты даже не пытался объяснить! Я хороший ученик, ты сам говорил мне!

— Потому что душа — это не об учении, а на абстрактных науках мы просто ищем способы нерационального познания, для каждого свои. Я понял одно, ты — другое, и скатертью тебе дорожка, здесь такому не рады!

— Почему?! Я же пришёл учиться. А мне, понимаешь ли, не дают. Ты даже не профессор!

— Ты совершенно не понимаешь, зачем ты здесь? — на самом деле, Фенрис на Джорго зла не держал, но и симпатии после произошедшего на празднике не испытывал.

— Чтобы быть с Финой, — не моргнув глазом ответил юноша, позабыв о гневе.

— Понимаешь, дорогой друг… — юноша заломил руки, как-то внезапно сменив тактику. Конечно, опять он про свою Фину, — объясняю, как ты просил: сюда приходит не за этим. Как ты вообще поступил сюда? — юноша изначально догадывался, что благодаря тому, что за него попросила Адольфина, но он слышал из уст самого Дортрауда, как проходил экзамен!

— Конечно не за этим, ведь каждый с Финой быть не может!

— Клоун… — проворчал Фенрис, нервно потирая переносицу, будто передразнивал мастера Йозефа. Несвойственное поведение пугало даже его самого, что говорило о том, что Джорго находился в замешательстве, видя перед собой вместо застенчивого тактичного юноши упрощённое подобие отца его возлюбленной.

— Я дрессировщик, — поправил Джорго и недовольно нахмурился. Кажется, его пытались одурачить.

— Ах да! — с сарказмом воскликнул студент, — совсем забыл. Знаешь ли, на самом деле, самозванцев здесь…

— Меня тоже в студенческие годы звали клоуном, но это не помешало мне сейчас стать профессором.

Фенрис заглянул Джорго через плечо и увидел мастера Бальмаша. Он был самым эксцентричным из всех преподавателей, отчего о нём ходило много разнообразных слухов, однако никто не осмеливался проверять, что из этого было правдой, а что — простой злой выдумкой. Конечно, он вряд ли в действительности ел младенцев и служил тёмным силам, но запрещённые эксперименты проводить вполне мог.

— Если что-то случилось — это не я, я был здесь всё это время! — замахал руками Джорго, страшно выпучив глаза. Фенрис скривился, расстроенный тем, что не успел высказать собеседнику всё, что он думает о его омерзительной ветрености.

— Понимаете ли… Мне нужны добровольцы для одного эксперимента, вернее… Те, кто желает проводить свои собственные исследования, — Бальмаш как мог добродушно улыбнулся. Фенрису стало не по себе.

— Я пожалуй откажусь, — он быстро смекнул, что что-то не в порядке. Фенрис был крайне чувствительным молодым человеком, когда дело касалось истинности чьих-то эмоций, пускай и опыт его общения с другими студентами был невелик. Юноша придерживался позиции о том, что именно честность перед другими и, в первую очередь, перед самим собой, способна помочь достичь высот самого Космоса. Джорго же пытался притворяться своим, тем самым пороча идеи Академии своим лицемерием.

— Струсили? — усмехнулся профессор, — Не осуждаю. А вы, молодой человек? — Бальмаш обратился к Джорго.

Джорго взял паузу. Конечно, это же именно то, что было ему нужно! Пойдя на исследование, он докажет Адольфине, а заодно и снобу Фенрису, что не бесполезен в этих стенах и что может нести вклад в развитие науки наравне с другими студентами!

— Я… Я согласен. В чём заключается ваша идея?

Мастер Бальмаш победоносно заулыбался.

— Древние исследования. Нужен свежий взгляд на проблему — я уже слишком стар и слишком много видел, чтобы делать достаточно объективные выводы. А вы, насколько мне известно, и вовсе человек внешнего мира.

— Я… Ну, я могу со многим напортачить.

— В моём родном наречии «Джорго» значит «осторожный». Имена появлялись велением случая, а, стало быть, у вас есть благословение.

— Как?! — Джорго чуть не подпрыгнул на месте от негодования, — я сам придумал это имя!

— Никто не посягает на авторство! — Бальмаш карикатурно вскинул брови, — это просто чудесное совпадение, которое нужно принимать как должное. Это часть нашей жизни, и тем глупее смотрятся попытки отрицать Фортуну.

— Мастер Бальмаш!

Профессор едва не взвыл, стоило ему услышать знакомый мальчишечий голос. И без того нужно было как-то выкрутиться и перед Йозефом, и перед Фортуной, так ещё и этот…

— Привет! — обрадовано воскликнул Джорго, видя незнакомого студента, но тот проигнорировал, продолжая говорить с Бальмашем.

— Мастер Бальмаш, я совершенно, совершенно случайно услышал, что вы говорите о неких, так сказать, древних исследованиях, а меня, как уж велела Фортуна, последнее время не в меру серьёзно занимает история, — только подумайте! — взять хотя бы времена записей студента Тибальта, ибо в них, вы только представьте, уже упоминаются маски, а это — время до помешательства, а потому я бы…

— Ты прав, моё солнышко, — Бальмаш страшно заулыбался и дёрнул Леку за нос. Тот мгновенно изменился в лице и покраснел, — это очень, очень интересно, — в голове вертелись разные варианты развития событий: либо он убивает двух зайцев и выпроваживает обоих студентов, чего изначально делать, как ни странно, не собирался, либо спасает обоих при условии, что ненавистный мальчишка окажется понятлив и сговорчив. Бальмашем руководило не столько милосердие, сколько желание выслужиться перед Фортуной, но, признаться честно, было на его взгляд в Джорго нечто настолько иррационально угодное Космосу, что выгонять его по тем или иным причинам было никак нельзя. Лека же… Лека просто был не его делом и точно не заслужил рукотворных проблем, — но, понимаешь ли, никаких древних исследований не будет.

— А артефакты, мастер Бальмаш, как же артефакты? — не унимался студент, — ежели речь зашла о древних исследованиях, а вы химик, стало быть, вы заняты анализом артефактов, и, быть может, я не смыслю в технической части вопроса, но умею работать с источниками и со всей душой помогу в изучении теории!

— Артефакты? — Бальмаш скривился с надменным смешком, — Пережиток сказочных романов, на которые без стыда за там происходящее не взглянешь.

— А я думал, нам надо идти в библиотеку… — всё-таки вмешался Джорго. Бальмаш, понимая, что никто ничего не понял, включая даже его самого, решил поставить на самый лучший исход.

— Не в библиотеку — в архив, и мы почти туда не идём.

— Почему?! — Лека чуть не повалился на пол от шока, но его вовремя поймал бывший дрессировщик.

— Джорго, скажи, ты хочешь тут учиться? Причины мне не интересны, просто «да» или «нет», — юноша дергано кивнул, — Тогда слушайте сюда, господа, — Бальмаш, беспокойно вертя головой по сторонам, наклонился и положил руки студентам на плечи, — я даю вам ключи от архива, вы идёте туда, Лека берёт всё, что хочет, про свои первые маски, и вы возвращаетесь ровно в минуту рассвета. Там будем я и ректор, я начну на вас кричать, но вы не должны пугаться, я понарошку. Когда мы придём в его кабинет, вы скажете, что я вас подставил, и Джорго в качестве доказательства даст ректору ключи с моим созвездием, — когда юноши расслабились, профессор внезапно впился в младшего из них строгим взглядом, — Лека молчит и кивает, когда у него отбирают бумаги, я потом всё верну. И ни словом в сторону. Ясно?

***

— Мастер Йозеф, позвольте мне сознаться в честно и абсолютно осознанно совершенном преступлением, ибо моё любопытство к древним писаниям было слишком велико, а такое простить невозможно хотя бы из уважения к тайнам Фортуны и человеческому желанию не провоцировать повторение её самых жестоких ходов!

Бальмаш сделал лицо такое, будто ему на голову вылили ведро кипятка. Ректор, конечно же, понимал, что всё идёт не по плану, но всех карт раскрыть не мог. Джорго хотел было открыть рот, чтобы озвучить изначальную версию, но профессор быстро дёрнул его за рукав.

— Что случилось, молодой человек? — Йозеф нервно постукивал пальцами по столу, ощущая, как давила чуждая общему убранству Академии атмосфера.

— Вы совершенно зря говорите дурно о Джорго ибо это я был инициатором похода в закрытый архив, после того, как похитил ключи из кабинета химии, а Джорго попросил идти со мной лишь из-за того, что воспользовался его неосведомлённостью, ибо мне самому было совершенно не достать до верхних полок!

Ректор тяжело вздохнул. Судя по всему, появление этого мальчишки и спутало все планы как ему самому, так и Бальмашу, и, стало быть, химик был не виноват в том, что теперь бродягу придётся отпустить дальше делать вид, что постигает науки.

— Я прощаю вас, Лека. Вы не виноваты настолько, чтобы выносить вам наказание. Все мы можем ошибаться, тем более, вы нарушили запрет не из злого умысла, а из-за тяги к знаниям. И, вы не любите, когда я говорю о вашем возрасте, но в тринадцать лет человек, как не был бы одарён в науках, не в состоянии полностью отвечать за свои поступки.

Джорго сильно нервничал, чувствуя, что сейчас случится что-то плохое. Бальмаш знал это ещё когда они заходили в кабинет.

— Но я не прощаю себя, многоуважаемый ректор, — юноша с несвойственно мрачным выражением лица снял студенческую шляпу и положил на стол перед Йозефом, — а потому со всей ответственностью перед Космосом и Фортуной прошу навсегда отстранить меня от занятий.