— Да пребудет с нами Космос! — выдохнул мастер Карстен, занимая место за столом, за которым обычно решались все разногласия между преподавателями и принимались важные решения. Обычно эти собрания проводились под руководством ректора, но на сей раз он был слишком увлечён решением неких административных вопросов, а потому организация легла на плечи мастера Карстена как самого опытного из присутствующих.

— Приветствую всех, — начал мастер Бертольф, сдержанно кивая собравшимся, — буду краток — в свете последних событий студенты слишком много сомневаются, а потому, как на мой взгляд, им нужно больше времени уделять моему предмету. Согласны ли остальные? — профессор абстрактных наук, как ни странно, не отличался красноречием, традиция чего тянулась от первого преподавателя и непосредственного учредителя этого предмета, но изъяснялся чётко и понятно.

— Как мне кажется, — начал мастер Дитрих с мрачным видом, — число часов, посвящённых естественным наукам, следует увеличить. Именно в связи с теми же событиями. Мой подопечный, покинув эти стены, поставил некий «голос разума» выше взвешенного логичного решения, как раз не имея достаточного разумения о фундаментальном начале абстрактного и думая, что любая нелепица, которая придёт ему в голову — веление Фортуны.

— Ваш подопечный — это отдельная тема для разговора, который мы не будет сейчас начинать, — мастер Вальтер пытался сохранять дружелюбный тон, но в последнее время был слишком обеспокоен собственным перерождением души, — его случай непоказателен.

— Я бы поддержал мастера Бертольфа, но призываю избегать крайностей, иначе студенты перестанут предавать значение более… Так сказать, приземлённым наукам, — профессор теологии, мастер Миклош, надеялся, как обычно, высказаться последним, но, встретив молчание со стороны профессора химии, всё же начал мысль, — Но выскажусь за мастера Германа — будет полезным внедрить абстрактные науки во все предметы понемногу, дабы избежать слишком жесткого деления.

— Мастер Герман, как помнится мне, преподаёт механику, которая имеет к абстрактным наукам самое последнее отношение, — Вальтер недоуменно повёл бровью, недобро уставившись на теолога.

— Вас что-то смущает? — тот оскалился, принимая оборону.

— Господа, не отвлекайтесь, — вздохнул мастер Карстен. Каждый раз, когда Миклош начинал говорить — начиналась какая-то неразбериха, причём не зависимо от того, какие слова и с какой интонацией он произносил.

Все посмотрели на Бальмаша, уже со страхом ожидая, что химик, как обычно, начнёт громко возмущаться о важности наук о ближайшей окружающей действительности.

— Мастер Бертольф, я вам уступаю, — он нахмурился и с каким-то странным выражением ни то боли, ни то усталости посмотрел на профессора абстрактных наук.

— Что с вами, мастер Бальмаш? — осторожно спросил Вальтер. Бальмаш, ввиду того, что спрашивал именно Вальтер, этот вопрос проигнорировал.

— Благодарю вас, — Бертольф тоже заметно растерялся. Мастер Карстен с встревоженным выражением лица поджал губы, будто уже обо всём знал, — но могу ли я спросить, отчего вы пришли к такому выводу?

— Я написал на этом листе закон шаткости для уникального замкнутого случая, — Бальмаш встал и поднял над головой свёрнутый синий лист бумаги, исписанный бордонитовыми чернилами, — и пускай Фортуна будет свидетелем того, что я не обманываю и запись была сделана до текущего дня, — голос Бальмаша звучал надрывно и отчаянно, а руки заметно дрожали, — Я заявляю, что написанное на этом листе будет исполнено за время, ограниченно нижним пределом интервала продолжительности жизни здесь присутствующих, и клянусь перед великим вечным Космосом, что все условия, описанные здесь, не поддаются влиянию человеческих факторов.

Мастер Карстен ещё раньше начал примечать, что Бальмаш выглядит, мягко говоря, нездоровым. Этого тогда ещё студента он знал особенно хорошо, однако не из-за академических успехов, а потому что тот был его самой большой головной болью: будущий профессор постоянно таскал какие-то лекарства, никогда не зная об их назначении, пропускал курсы приёма своих, после чего его в полубессознательном состоянии притаскивал к дверям кабинета его хромой друг, а ещё использовал лечебное помещение как ловушку для наивных первокурсниц. Взглянуть на то, прислушаться к этому — сам не замечая, медик выделял какие-то неочевидные черты, указывающие на то, что кто-то из его знакомых был не в порядке. Сейчас же, что профессор химии не в порядке, мог заключить даже тот, кто видел его впервые.

— Мы проверим вашу гипотезу. Но перед этим следует убедиться, что она не представляет опасности для других, а так же… — мастер Карстен предпринял очевидно бесполезную попытку отвлечь коллегу от очевидно бредовой идеи, но его перебили.

— Представляет, не представляет — это не научное изыскание, а нечто, что схоже с поступком моего подопечного! К чему вообще все эти игры в загадки? — Дитрих про себя отметил, что перед грозой и то бывает спокойнее на душе, но не смог воздержаться от комментария.

Глаза профессора химии загнанно заблестели.

— Мастер Дитрих, соблюдайте порядок! — возмутился мастер Карстен, поворачиваясь к физику, — вы оскорбляете выступающего, не сообщая ничего по делу.

— Все люди — и есть маленькие вселенные со своей Фортуной и Космосом, а потому надо учить каждого искать, как предсказать себе будущее и найти своё место в мире. Эта запись — и есть мой первый эксперимент, множественные нюансы постановки которого я объясню в случае успеха, — Бальмаш почти плакал. Несмотря на все отчаянные слова, он был готов жизнь отдать за то, чтобы этого успеха не случилось.

— Прежде, чем проводить нечто столь громко заявленное, мы должны выяснить обстоятельства и оценить риски, — медик мягко стоял на своём, но Бальмаша только больше пугало и путало то, что с ним говорили как с буйным душевнобольным.

— Да я вам Космосом клянусь!.. — надрывно вскрикнул Бальмаш, стукнув ладонями по столу, и сам же испугался. Профессора замолчали.

— Предлагаю, для безопасности и в целях чистоты эксперимента, оставить её в музее, — несмело предложил мастер Миклош, кивая на записку. Вальтер цокнул языком, заставив говорившего почувствовать себя неловко.

— Вы знаете, что и по какой причине обычно туда попадает, — проворчал Дитрих, — не хороните мастера Бальмаша раньше времени.

Бальмаш страшно заулыбался, словно вспомнил что-то не к месту забавное.

— Знаете, мастер Дитрих… Я бы не отказался.

***

— Ты вытащил меня в город? Не верю! — Бальмаш брезгливо морщился, оглядывая проходящих мимо людей. Те, испытывая взаимные чувства, недобро смотрели на профессора в ответ.

— Вытащил. Прямо в город, — Хора явно был доволен собой, но в глубине души нешуточно нервничал. С Бальмашем всё всегда шло не по плану и вне законов человеческой логики, но Хора надеялся, что Фортуна поможет ему вернуть несчастному профессору рассудок и всё будет так, как он задумал.

— И зачем?

— Помнишь, ты говорил, что тебе интересно всё, что мне важно? — Хора очаровательно прищурился и повернул за угол.

— Готовишься всё перековеркать так, чтобы я потом сам забыл, что имел в виду? — проворчал Бальмаш. Хора всё ещё был превосходным переводчиком и в целом мастером слова и спорить с ним не на строго научную (конечно, не в счёт абстрактных наук!) тему не представлялось возможным.

— Может и готовлюсь. Правда, суть будет вовсе не в словах.

— А в чём? — Бальмаш нервничал и торопился, отчего Хоре постоянно приходилось его одёргивать, укоризненно кивая на свою трость.

— В знакомстве. Я хочу тебя кое с кем познакомиться.

Бальмаша как молнией ударило. Он сбавил шаг, почувствовав, как закоченели мышцы, и сильно изменился в лице.

«Нет. Нет-нет-нет, только не это!»

— И с кем же ты меня собрался знакомить? Если это сватовство — то в рассвет твои шуточки, я обижен!

Хора засмеялся.

— Не сватовство, боюсь, ты ей не интересен.

— Ей? Это кому?

— Лаурель, — так Бальмаш и думал! Лаурель всегда не нравилась ему, и Хора это заметил, а потому и предпринял попытку друга либо разубедить, либо заставить окончательно разочароваться в его способности выбирать друзей. Сам профессор искреннее надеялся на второй исход, потому как первый мало того, что унизил бы его собственной неправотой, так ещё и послужил бы самым ярким и окончательным признаком сумасшествия, о котором без конца твердил мастер Карстен.

— Почему же?

— По кочану, Бальмаш! По твоему! Для тебя существуют только понятия «мы молчим по разным углам» и «мы живём одну жизнь»?

Бальмашу внезапно стало больнее, чем Хора планировал, отчего ему стало так стыдно, что захотелось провалиться сквозь землю. Если профессор не отвечал — дело было совсем плохо, а путь дальше к главной площади мужчины продолжили в молчании.

Бальмаш забыл, когда последний раз видел городские улицы и видел ли вообще. Только прибыв сюда, он тут же ринулся к Академии, потому как страшно опаздывал к началу, и не успел ничего разглядеть, а у него дома таких больших и чистых улиц просто не было. Много деталей, много всего непохожего и несочетающегося — здесь было странно и неуютно, но признаваться в том, что стал беспомощным в человеческой жизни, профессор отказывался.

Они остановились у цветастой палатки со сладостями. Бальмаш, пока Хора искал по карманам монеты, лежавшие там ещё со времён студенчества, успел трижды спросить у продавца, нет ли у него кислоты в порошке, уронить папку с листами и чуть не попасть под повозку.

— По кочану, по кочану… Почему ты вообще стал ко мне так относиться? Ты будто бы… Будто бы, не знаю… Боишься меня!

— Боюсь? — Хора повёл бровью, не оборачиваясь на друга, — не смеши. Ты просто иногда бываешь слишком мнительным, я не имел в виду ничего дурного ни под одними своими фразами.

— Ты будто стал чуть чужим. Да, я правда занят экспериментом, о сути которого мне запретил рассказывать ректор, но это же не повод хуже относиться ко мне как к другу! Хора, ты можешь мне сказать, в чём дело? — профессор суетился, привлекая ненужное внимание со стороны. Кто-то из проходящей толпы обмолвился, что здесь не помешало бы появиться правоохранителям, — я ничего не понимаю в этих твоих абстрактных науках, ты же знаешь! Скажи, как оно есть!

— Вот, успокойся, — Хора протянул другу леденец на палочке, так, что тот едва не остался без передних зубов.

— Это… Это неприлично! — Бальмаш покраснел, хватая конфету, но, конечно, не от стыда, а от злости: его только что завуалировано сравнили с глупым ребёнком, — у моего народа есть на улице и вообще где-то вне кухни считалось высшим проявлением бескультурья.

— Ты что-то помнишь кроме химии, это уже прогресс, — Хора отломил кусок от розового зефира и положил себе в рот, неспешно шагая дальше по улице.

— Ты разве не видишь, что меня интересует совсем не химия?! — Бальмаша будто сильно толкнули. Его отвлечённую от науки нервозность замечали все. Кроме того, к кому она была обращена.

— Именно поэтому мы и идём гулять. Важно не забывать о самом себе.

— Так о самом себе, а не о чужих соплях! Как там? Мама болеет, любимая собачка повесилась, чай слишком горький?

— Бальмаш, перестань! Ты ведёшь себя некрасиво! — если бы Бальмаш не верил Хоре больше, чем себе, он бы решил, что это всё если не неудачная шутка, то злая ирония, над которой в пору студенчества профессор даже посмеялся бы.

— Я говорю честно. И от того, что я мило улыбнусь и скажу, как рад её видеть — моё мнение не изменится.

Хора занервничал. Всё шло слишком не по плану с учётом того, что ставку лаборант делал именно на гибкость мышления Бальмаша, а это означало, что дело было плохо.

— Баша, послушай…

Бальмаш игнорировал.

«Как она там выглядела? Хора кажется говорил… — профессор лихорадочно оглядываться, пытаясь отыскать в толпе ту, с кем они должны были встретиться, — С него ростом, тонкие русые волосы… Похожа на Эвелину. На Эвелину похожа половина всех девушек этого города!»

— Я не бросаю тебе вызов и ничего не заставляю, просто хочу, чтобы ты немного посмотрел вокруг, — Хора говорил мягко, но не унизительно, однако профессор его не слушал, — да, я опять буду про абстрактные науки. Например, наложение воображения на реальность. Новый взгляд на дары Фортуны может тебе помочь.

«Дары Фортуны» — только и отозвалось в голове у профессора. Дарами Фортуны в теологическом смысле называли либо чудесную встречу, которая ни по каким законам не могла повторить саму себя, либо смерть. Смерть для Бальмаша, как он уже не стеснялся озвучивать, была бы предпочтительнее.

Профессор держался как мог — непроизвольно мотал руками, беззвучно открывал рот и часто дышал, едва стоя на слабеющих от тяжелой тревоги ногах, но ужасающее чувство того, что всё сломалось, не исчезало. Если их с Хорой встреча была даром Фортуны, то появление новой означало только то, что от предыдущей ничего не осталось.

— Не желаю я видеть эту твою Лаурель! Делай как знаешь, общайся с кем хочешь — мне было хорошо и в закрытом обществе! — в один момент профессор замер, круглыми от растерянности глазами глядя на друга, и вдруг побежал обратно, не разбирая дороги.

Поймать его за мантию лаборант не успел.

— Бальмаш, подожди, она!.. — Хора бросился было следом, но споткнулся, неудачно наступив на больную ногу, — я её выдумал!!!

Бальмаш уже не слышал.

***

— Ну что, идёт мне? — Юнона резво крутилась перед зеркалом, размахивая кисточками на рукавах адвокатской изумрудной формы, и выглядела настолько счастливой, насколько счастливой могла выглядеть вредная и до скрипа зубов законопослушная Юнона.

— Ты бесподобна, — беззлобно усмехнулся Лоран, оглядывая девушку вечно уставшим взглядом.

— Правда? А на моё первое заседание пойдёшь? — Юнона цокнула каблуком и горделиво подбоченилась. Волей Фортуны её жизнь повернулась так, как она сама не ожидала, но как было идеально правильно. Несправедливость счастливого случая коробила её как человека, но как бывшую учёную даже не удивляла, и оставалось только поблагодарить, что такая милость выпала именно ей.

— Кого защищаешь?

— Ещё не знаю, защищаю ли. Если он и правда нарушил закон — я буду свидетельствовать против.

— Разве работа адвоката в этом, а не в том, чтобы как только можно оправдать? — Лоран повёл бровью, принимаясь перебирать какие-то черновые записи.

— Если человек уверен в своей правоте, он выберет справедливость. То есть, меня.

— Уверенности тебе не занимать, — Лоран ни с того ни с сего поморщил нос и прищурился, пытаясь разобрать собственный почерк.

— Это так. Могу даже поделиться. Тебе на что?

— Ни на что. Я просто библиотекарь и всем доволен.

Лоран не успел спрятать записи, прежде чем рядом с ним оказалась Юнона.

— Что это? Почему так пристально разглядываешь?

— Я не собираюсь перед тобой отчитываться, — прошипел Лоран, прижимая бумаги к груди и поворачиваясь спиной.

— Мы живём в одном доме! Показывай!

— В моём доме, прошу заметить!

Ни с того ни с сего у библиотекаря дрогнули руки и бумаги разлетелись по полу. Не успел он и глазом моргнуть, как Юнона тут же их подхватила и принялась вчитываться.

— …Предупреждаю окончательно — это не для твоих глаз, — в какой-то момент Лоран перестал сопротивляться и отошел на шаг назад, скрестив руки на груди. Юнона же, похоже, ничего вокруг себя не слышала, увлеченная написанным.

— Чего-чего?! — она вытаращила глаза. Лоран с удовлетворённой ухмылкой наблюдал за тем, как меняется её выражение лица, и едва заметно кивал самому себе, — к… Куда?! А он… Ты абзац назад писал, что он себе в сердце выстрелил!

Девушка бросила записи на стол и с шокированным лицом отбежала к окну подышать.

Два отрывка слово в слово врезались Юноне в память, будто к ней вернулась феноменальная способность к запоминанию, — «Прикрыв глаза, держа мертвое тело за плечи, будто страшась упустить, Айзек коснулся губами губ мастера Фредека. Теплые. Податливые. Влажные от крови. Кровь — едкая, отвратительная на вкус, а кости — послушные. Сжав подбородок, Айзек приоткрыл его рот, вынуждая впустить. И живым, и мертвым, мастер Фредек был пугающе-послушным. Обычно такие сами требуют, берут что хотят, не спрашивая и ни о ком не заботясь — чтобы показать свою силу и свободу. Но сила и свобода профессора абстрактных наук, очевидно, была в другом. Пусть мастер Фредек и поступал в высшей степени неэтично, позволяя своим студентам настолько близкие отношения с собой, он, тем не менее, никогда ничего у них не просил и не давал взамен. Он предлагал и отдавал себя со странной безропотностью: она была заботливой, но в то же время — хищной и опасной.» — Некто мастер Фредек, насколько она помнила по рассказам ректора, был основателем абстрактных наук и в целом крайне загадочной противоречивой личностью, но чтобы придумывать о нём такое, да так, что можно было принять за правду!.. — «Мастер Фредек был мертв — потому что сам так захотел. И Айзек — целовал его. Так, как мастер Фредек хотел. Глубоко, влажно, неласково — пробуя кровь, кусая губы, царапая обнаженные плечи и заламывая руки, которые не сопротивлялись. Под ладонями не-билось разорванное сердце. Айзек грел пальцы в остывающей плоти — поглаживая, чувствуя то, что осталось от стенок, артерий и вен. Еще теплое, но — уже недостаточно горячее. Кровь еще была, но по краям раны — свернулась царапающей коркой. А внутри — все еще словно живое. Грело. И пальцы так ласково скользили по крови. Мастер Фредек не любил, когда Айзек был ласков с ним, но… Как мягко. Как близко. И ладонь внутри по самые костяшки — будто мастер Фредек был совсем хрупким. Как же…»

Юнона стояла с ошеломлённым выражением лица. Прочитанное казалось ей и страшным, и мерзким, и неправильным, но, в то же время — до неприличного интересным, в чём она боялась себе признаваться больше всего на свете. Учись она в Академии, сочла бы это за признак помешательства, но сейчас пыталась уговорить себя, что простой библиотекарь, отрекшийся от самой Фортуны, не мог создать ничего настолько сильно влияющего на сознание. Так о себе думал и сам Лоран, при том слишком уставший от мучительных мыслей от том, что его труды недостаточно совершенны.

— Не знал я, что ты настолько впечатлительна… — Лоран до приступов смеха был доволен собой. Смутить саму Юнону — что могло быть приятнее? — понравилось?

— С ума сошел? Да я после такого полночи спать не буду, а у меня завтра слушанье!

— В том и суть. Ничего не стоит писанина, которая не вызывает никаких эмоций. Как твои отчёты.

Слова о бессмысленности отчётом ни на шутку задели девушку.

— Хочешь эмоций — почитай слезливую историю о голодающих щенках, — Юнона яростно обмахивалась рукавом, едва не попадая кисточкой себе по лицу, и ошалело хлопала глазами. То, что Лоран описывал в своих рассказах, ни одному душевно здоровому человеку не могло присниться даже в самом страшном сне, и пугало даже не столько само содержание бумаг, сколько осознание масштабов извращённой боли, изъевшей Лорану душу.

— Ненавижу щенков, — проворчал библиотекарь, с важным видом собирая черновики обратно в стопку, — к тому же, это совсем другое. Страх, смешанный с интересом и чем-то, что словами описать нельзя, а если можно — получится чушь и пошлость.

Стоило Лорану произнести в соседствующих фразах что-то о чуши и собаках, как дверь распахнулась и на пороге появился Бальмаш. Юнона вздрогнула, Лоран — тяжко вздохнул, будто ожидал этого визита.

— Ведите себя тихо, — библиотекарь нацепил очки и медленно направился к стойке с картами, — и постарайтесь внятно и кратко сообщить, что вам нужно, — Лоран чему-то улыбнулся, вдруг вспомнив студенчество. Бальмаш стал приходить на ум всякому при упоминании выражения известного синонима чепухи после того, как Хора обнаружил, что его имя в западных языках означает ничто иное как «чушь собачья», и Лоран никак не мог оставить это без внимания. Конечно, несчастный переводчик старался сделать всё, чтобы оградить друга от насмешек общественности, но все всё равно всё узнали, хоть и реакция оказалась не такой бурной, как боялся сам Бальмаш.

— Ты как тут появился?! — Юнона, едва успев отойти от шока, снова оказалась в неприятном недоумении. С Лораном они сходились в нелюбви к Бальмашу, но если библиотекарь поступил более мудро, забыв все старые обиды (или просто потеряв силы злиться), то бывшая рука закона Академии отлично помнила все причины, по которым этот человек ей не нравится.

— Фортуна. Забежал в первую попавшуюся незапертую дверь, — Бальмаш говорил сквозь зубы, так, будто был сильно ранен.

— Либо я помогаю вам как библиотекарь, либо вы уходите и не мешаете, — Лоран нацепил на нос очки и принялся что-то искать в ящиках стола.

— Честно не думал, что ты ещё жив.

Лоран обернулся и замер, презрительно нахмурившись.

— Взаимно.

— Ты какой-то всклокоченный… Даже больше, чем обычно, — Юноне и правда было интересно, что произошло с Бальмашем за эти десять с небольшим лет. Судя по оттенку формы, он стал профессором, судя по оттенку лица — очень дорого за это заплатил.

— Академия вас, да? — библиотекарь ядовито усмехнулся.

— Академия. Лучше уж так, чем жить в пыли как книжный червь!

— Черви в моих книгах, чтоб вы знали, не водятся. Это фигуральное выражение, обозначающее человека, пристрастного к изучению текстов, а не конкретный междустраничный глист, которых, к слову говоря, извели ещё во времена первого отказа от пергамента. Вы ни историю, ни фразеологию, ни другие гуманитарные науки, насколько я помню, даже не открывали.

— Разве это имеет какое-то значение, глупые академические успехи?

— Конечно нет. Уже нет. Вы же остались пленником Академии, не я, — Лоран пожал плечами и скрылся где-то между шкафов.

Бальмаш бы ответил, будь он чуть трезвее, но мог только стоять с понуро-потерянным видом и запоздало ощущать укол болезненной правотой собеседника. Лоран был совершенно прав — Бальмаш оказался пленником и Академии, и своего собственного разума. Разум был тождественен самой сути Академии.

— Чаем угощать не буду, я сегодня слишком нарядная, — Юнона вертела между пальцев всё ту же золотую кисточку на рукаве и не могла налюбоваться. Бальмаш, похоже, всё ещё не замечал изменений, ещё двенадцать лет назад прозвавший её рукой закона, — а ты — слишком подозрительный, даже для самого себя.

— Бросишь меня в темницу? Давай, я готов, — профессор слегка пошатывался и начинал терять ориентацию в пространстве. Постоянное волнение не могло не сказаться на его и без того шатком здоровье, а перенесённое накануне потрясение — тем более.

— За что? — Юнона даже испугалась. Бальмаш всегда был проказником, но чтобы настолько серьёзно нарушать закон…

— За… За моральное отягощение. Отягощение собой, своими проблемами и странностями, — речь профессора становилась всё более бессвязной и начинала с каждым словом сильнее и сильнее походить на бред.

— И кого же ты отягощаешь? — вопреки своему обещанию девушка налила незваному гостю стакан холодной заварки. Тот выпил, половину расплескав себе на мантию — не справился с дрожащими руками.

— Хору. Я не хочу, чтобы он от кого-то зависел, но и запретить не могу, — говорить было унизительно, молчать — до смерти страшно.

— А почему ты вообще так переживаешь? Хора — не твоя собственность, юридически так точно, и может общаться с кем и как ему вздумается, — Юнона филигранно умела оправдывать некоторое своё вольнодумие законом: в Академии всё держалось на негласных правилах, покуда она знала каждую закорючку в каждой букве закона и умело выворачивала сухую мораль в свою пользу. Бальмаш, закономерно, и близко не считал истинной моралью какую-то скучную непонятную писанину, но спорить с этой девушкой всегда было бесполезно.

— Не собственность! Но я слишком часто такое видел, — профессор поставил стакан на стол, нервно поправил чёлку и бросил на Юнону расфокусированный взгляд, — Мер сгубил Дортрауд. Он был для неё дорогим авторитетом и первостепенным интересом, причём только по причине глупой иррациональной симпатии.

— А вы чем-то лучше неё? — съязвил Лоран, на мгновение отвлекаясь от поисков.

— Я ценю Хору как человека и не питаю ненужных иллюзий. А теперь… Теперь я не знаю, что! Меня изведёт шаткость!

— Вы изводите себя сами, — библиотекарь протянул Бальмашу помятую тетрадь. Один из выбивающихся листов из самого её начала был исписан бордонитовыми чернилами, — нате, отвлекитесь немного. Ваша любимая химия. С точки зрения философии теории неорганики, если не побрезгуете.

Бальмаш был настолько выведен из равновесия, что без колебаний взял тетрадь. В пору студенчества эти записи оказались бы в глотке у их автора, с будущего профессора бы сталось, но теперь… Теперь Бальмаш сам себя не узнавал. Ни конкуренции, ни азарта, ни научных стремлений — были только его одиночество в пропасти беспочвенного ужаса и Хора, мелькавший то тут то там далёким огоньком.

Скрипнула не до конца закрытая дверь.

— Спасибо.