— Я могу попросить у вас обезболивающие? — голос Фины звучал слабо и сдавленно, так, что Бальмаш едва разбирал, что она говорит.

— Это не ко мне. Медицинской частью эксперимента заведую не я, — Бальмаш выдрал пинцетом маленький кристалл из раны и положил в пробирку. Тот, судя по всему, напитавшись кровью, сделался похожим на тёмный мутный неодерит. Он, конечно же, врал — об эксперименте, по понятным причинам, не знал никто, кроме него самого и Йозефа. Кэтрин беспокоилась о пропаже подруги и обращалась к ректору: тот, в свою очередь, заверил её, что с Финой всё хорошо и она просто отправилась в лечебницу поправить пошатнувшееся душевное здоровье, но девушка не верила, настороженная случившейся накануне пропажей Дайона. Малакай молчал, странно сдружившегося с ним Фенриса было спрашивать бесполезно, а потому студентка всё меньше и меньше переставала сомневаться в правильности собственных действий.

Конечно, ненужное внимание настораживало. Счастье Бальмаша было в том, что он вёл себя так, будто что-то натворил, даже когда его совесть была кристально чиста, но сейчас всё равно отчего-то он переживал, не на пустом месте, но несвойственным для себя образом. Чтобы больше себя не мучить и как-то отвлечься, профессор поспешил закончить с процедурой и направился к выходу, даже не попрощавшись.

— Постойте!

Удивительно, но Бальмаш и впрямь остановился. Каким-то чудом Адольфина сумела встать с кровати, чего не делала уже без малого пять десятков часов, и неуклюже подошла к профессору.

— Я не чувствую никаких изменений в сознании помимо тех, что обычно бывают при лихорадке. А вы даже не спросили, есть ли у меня жар!

— Девочка, а тебе не кажется, что не стоит вмешиваться в те научные изыскания, в которых ты ничего не смыслишь? — Бальмашу всегда нравился образ картинного злодея, но в действительности он был далёк от чего-то действительно тёмного. Сейчас же он, говоря ласково-снисходительным тоном и ссылаясь на высшие цели познания, творил совершенно бесчеловечное. Фина едва стояла на ногах, пошатываясь от головокружения и слабости в мышцах, — ты всё сказала?

— Нет.

— Значит говори! — прикрикнул профессор, поворачиваясь к ней лицом. Глядя на несчастную студентку у него у самого начинало болеть всё на свете, а потому он стремился как можно быстрее вернуться в привычное общество. Закрытое общество, как он полюбил говорить Хоре, почти насмешливо подражая манере речи теоретиков социологических наук. Правда общество это из одного только Хоры и складывалось, — только быстрее, я спешу.

— Умоляю! — Фина зарыдала от боли и бессилия, бросившись Бальмашу в ноги, — дайте мне обезболивающее, я не вынесу! — её мелко трясло, а руки, покрывшиеся яркой синюшной сеткой сосудов, были на ощупь совсем ледяные.

— Оно тебе не поможет, — произнёс профессор безликим тоном, на мгновение оскаливаясь улыбкой и поглаживая несчастную девушку по голове. Омерзительно.

Бальмаш внезапно обнаружил, что Фина его практически не видит. Она всегда замирала от вида случайно вскинутой руки, сейчас же, когда он резко поправил чёлку, девушка никак не среагировала, хотя происходящее очевидно находилось в поле её зрения. Странное. Надо записать.

— Прошу вас! Мне очень нужно обезболивающие! Я сойду с ума!

— Кристалл прорастает в спинной мозг и раздражает важные нервы. И, кстати, скорее всего, у тебя скоро откажут ноги.

Фина горько завыла и вцепилась в колени Бальмаша. Она не хотела мириться с тем, что станет кристальной статуей, не хотела терять себя в угоду пустому садистскому эксперименту.

Бальмашу надоело. Он, скривившись в уже привычной для Фины страшной гримасе, рывком поднял девушку с пола и толкнул на кровать. Та неуклюже откатилась к стенке и застонала. Профессору же было абсолютно всё равно. Он вымотался и очерствел, и его не трогали ни удивительный ход эксперимента, ни состояние подопытной — брезгливо отряхнув рукава, Бальмаш направился прочь. Вероятно, нужно было сообщить мастеру Карстену, но отчего-то Бальмаш питал к нему беспочвенную неприязнь ещё со времён студенчества. Вероятно, та же старая обида, что и на Дортрауда — медик много общался с Мередит, но не сделал ничего, чтобы отговорить её приносить себя в жертву Космосу.

С сожалением и какой-то детской обидой Бальмаш обернулся и посмотрел в темноту коридора, в которой потерялась дверь, скрывающая его страшную тайну. Тайна не имела смысла, но могла убить его, если раскроется, и это всё ближе и ближе тянуло Бальмаша к земле. В пояснице стрельнуло — даже те пятьдесят килограмм, что весила Адольфина, были для него слишком тяжелой нагрузкой. Жалкий, напуганный и слабый. Каким он был, таким остался.

***

Напуганные, точно первокурсники, студенты стояли по периметру холодной тёмной комнаты и держались за руки. Откуда-то из-под потолка доносился привычный для Академии жуткий торжественный гул, отзывающийся дрожью в костях. Фенрис стоял последним у двери и сжимал запястье Малакая.

— Ты когда-то такое видел? — шепнул юноша бывшему соседу Дайона.

— Нет. Я и сейчас не вижу.

Тревожности прибавляло и то, что на всех присутствующих, включая мастера Карстена, были глухие железные маски на всё лицо. Закрытые от других и от глаз Космоса, лица провожающих покойных вольны были выражать самое сокровенное без страха быть осуждёнными — давняя традиция со времён первых студентов, о которой сейчас знали только непосредственно те, кто принимал участие в церемонии. Фенрис, получив позавчерашним вечером блестящий сиреневый конверт с указанием времени и места, до дрожи в руках обрадовался, но сейчас отчего-то не испытывал ничего, кроме скуки и лёгкого разочарования, будто все переживания, отведённые ему Фортуной при рождении, ушли на пустой одинокий плач, покуда для чего-то важного не осталось и крупицы эмоций.

Посреди комнаты, окружённый синими огоньками особых свечей, стоял большой неодеритовый гроб. В таких, как рассказывал Малакаю мастер Бальмаш, хоронили помешавшихся, но юноша никак не мог рассудить, любой ли из покойных являлся таковым, или же это были уникальные единичные случаи. Впрочем, в достоверности текущего он был уверен абсолютно.

— Жаль его, — пробормотал юноша, чуть повернув голову к Фенрису.

— Кого? — не сразу уточнил тот, чувствуя, как ни с того ни с сего колотится сердце. Странно было, почему пригласили именно их, хотя сам Фенрис, к примеру, не знал, чьей памяти посвящена эта ночь.

Рука Малакая дрогнула. Казалось, нужно было давно смириться, но говорить вслух об этой жуткой трагедии было не в меру больно.

— Дайона.

Дайон выбрал добровольный уход. На взгляд Малакая он, конечно же, добровольным не был — юношей руководил больной разум и, как считал друг покойного, это можно было исправить, обратись он к мастеру Карстену, но Дайон выбрал лёгкий путь. Ему оказалось легче не быть, чем быть не тем, кем он стать не мог, и Малакай долго корил себя за то, что не отнёсся к этому достаточно серьёзно.

Фенриса же пугало то, что когда он спросил мастера Карстена, сколько раз ему приходилось провожать студентов за черту, медик затруднился назвать даже приблизительную цифру. Как для человека труда естественных наук, мастер Карстен слишком уж хорошо разбирался в истории, и Фенрис всегда любил слушать его рассказы, каждое слово принимая за чистую монету. Профессор говорил, что когда-то давно, во времена первых студентов, частью традиции было присутствие на вскрытии лучшего друга покойного, что прекратили практиковать после того, как один из провожающих вырвал у мертвеца сердце и съел. Фенрис не боялся ни крови, ни прочих, казалось бы, шокирующих видов человеческого тела, но его пугали мотивы тех, кто прикасался к неживым телам, нарушая незыблемое «ни страсти, ни страха».

Звон из неоткуда усилился. Мастер Карстен зажёг последнюю свечу и взмахнул руками в священном жесте. Сквозь узкое окно под самым потолком в комнату лился холодный белый свет от луны, на которую нельзя было смотреть.

— «Мертвые кости звенят точно струны,

Эхо сырое забилось в груди —

Вновь колесо повернулось Фортуны,

Мы оказались в начале пути.» — простые и странные, студенты произносили эти слова не столько, чтобы почтить память покойного, сколько чтобы избавить себя от страха. Мастер Карстен говорил, что не нужно переживать за усопших — с такой уверенностью, будто сам знал наверняка и воочию видел, что у них всё хорошо. Судя по всему, речи профессора были так убедительны, что никому в голову даже не приходило искать могилы, либо же студентам просто некогда (или страшно, несмотря на все ритуалы?) было напоминать себе о смерти.

Мастер Карстен вышел и студенты принялись тихо переговариваться каждый о своём — странная часть ритуала, помогающая защитить разум от перенапряжения страшным и мрачным.

Малакай смотрел на гроб и никак не мог осознать, что происходит. То ли синие свечи как-то особенно коптили, то ли он слишком устал переживать, но все чувства, которые он должен был испытывать к ситуации, куда-то исчезли ещё в тот день, когда он обо всём узнал.

— У тебя рука дрожит, — шепнул Малакай, скользя пальцем по запястью Фенриса.

— Не дрожит. Вернее, мне не страшно. Ты неверно подумал.

— Мне страшно. Я подумал, что тебе тоже.

Разговор звучал странно, но очень искренне. Фенрис всегда переживал за такие вещи, но теперь отчего-то был совсем спокоен. Малакай был многогранен и интересен в своей простоте, пускай признаться самому себе в этом интересе Фенрису не позволяла обожженная чужим невниманием гордость.

— Мне не страшно, но мне жаль. Тебя, а не Дайона.

— Я бы сошёл с ума, если бы та традиция со вскрытием, о которой ты мне рассказал, существовала бы по сей день, — Малакай нервно сглотнул. Маска давила на виски и резонировала от речи, что окончательно отвлекало от таинства.

— Я бы сходил за тебя, — делать шаги навстречу Фенрису обычно не позволяла не то, что та самая гордость, но панический страх попасть в неловкую ситуацию и получить удар тогда, когда сам же наивно открылся.

— Правда?

— Как ни странно, мне спокойнее с мертвецами, — вздохнул Фенрис. Отчего-то слепота сделала его не в меру честным, о чём он, как был уверен, пожалеет уже на следующее утро.

— А на ком ещё учиться помощи живым? Системы, вроде, те же. Медицина ошибок не прощает, а телу уже всё равно.

— Ты много смыслишь.

— Спасибо. Когда я учился скульптуре у себя на родине, нам на урок однажды натурщиком принесли мёртвого мальчика лет десяти. Матушка после этого запретила мне туда ходить.

Фенрис не к месту усмехнулся и тут же густо покраснел, благо на нём была маска.

— Он был красивым, — добавил зачем-то Малакай и тоже пристыжено замолчал.

— Оттого, что мёртв?

— Покрасивее некоторой жизни, — нашёлся бывший скульптор, улыбаясь сам с собой.

— Я видел в книгах мастера Карстена рукотворную жизнь, — Фенрис замер, будто перед прыжком с высоты. Жизнь становилась всё более похожей на странную игру, а её правила — всё более размытыми, — некоего гомункула. Такой уродец.

— Хочешь повторить и проверить?

— А может быть хочу! — юноша от волнения пошатнулся. Малакай же, кажется, наоборот был расслаблен, — поможешь мне?

— А почему нет? Я с тобой.

Фенрис выдохнул. Он ожидал услышать в ответ что-то, выражающее презрение, но Малакай оказался удивительно простым и понимающим человеком, при том не обделённым тонким вкусом и острыми умом. Видеть без глаз — вот, чего не хватало одинокому студенту.

***

— Мастер Бальмаш, что с ней?! — прямо перед носом профессора из-за угла выскочил Джорго.

— Ничего особенного, — раздраженно отмахнулся Бальмаш, — потихоньку киснет и не проявляет никакого интереса к жизни.

— Она болеет? — профессор ускорял шаг, юноша — тоже. Первого это нешуточно раздражало.

— Чёрт её знает.

— Ну ответьте же! — Джорго больно схватил профессора за руку, вынуждая остановиться, — Я всё знаю! Ей очень плохо, я её видел!

— Так зачем спрашиваете, если всё знаете?!

— Позвольте мне ей помочь!

— Делайте что хотите, Космос вас возьми, только отстаньте!

Бальмаш внезапно метнулся в сторону и оказался по ту сторону двери кабинета ректора. Джорго, при всей своей бестактности, вынужден был оставить профессора.

— Мастер Бальмаш? — Йозеф вздохнул, заранее зная, что ничего хорошего химик ему не скажет. Ректор, как обычно, был занят изучением и дополнением каких-то трактатов: Бертольф раздраженно шутил, что Йозеф уже прирос к своему креслу.

— Мне нужно поговорить с вами. Об Адольфине, — Бальмаш мгновенно выпрямился, сложил пальцы домиком и нервно поджал губы. Чем быстрее он решит все условные проблемы — тем лучше.

— Здесь не о чем говорить, Бальмаш. Делайте то, что должны, — Йозефу ножом по сердцу резало каждое упоминание о дочери. Он думал, что делает как лучше, что подарит ей бессмертие и изолирует от невзгод, но… Вышло то, что вышло, и самое страшное было в том, что никто не знал, хорошо это или плохо. Кристаллы действовали непредсказуемо, и не известно было, сулило ли ухудшение неминуемый подъём.

— Я не могу решать этот вопрос сам, — только сейчас Йозеф понял, насколько человечен был Бальмаш. Он был больше похож на куклу-марионетку, чем на человека, как своими жестами, неестественными и дёрганными, так и мыслями, принадлежавшими явно некой высшей сущности, — это не моя дочь, хоть я и в ответе за свой объект экспериментов. Я не могу принимать такие решения.

Бальмаш строго и пристально посмотрел на Йозефа стеклянными глазами. Он для себя уже выбрал путь следования, но всё зависело от решения ректора. Вернее, не ректора, а отца подопытной девочки.

— Я должен был послушать Греттель, — пробормотал Йозеф, нервно потирая переносицу и качая головой. Он слышал, как бьётся собственное сердце и как шумит кровь в ушах. От его решения зависело многое. Слишком многое.

— Я жду, мастер Йозеф. И чем скорее вы скажете то, что у вас на уме, тем лучше. Время не играет нам на руку.

Старик смотрел в стену. Бальмаш раздражённо покачивался туда-сюда, попутно успевая думать, какой жалкой глупостью были последние слова ректора. Как можно было бы в принципе доверять такие выборы кому-то, кроме себя? Сущая трусость.

— Либо я продолжаю эксперимент до летального исхода, либо останавливаю всё прямо сейчас и отдаю Адольфину на попечение мастера Карстена.

— Имейте совесть. Я выполнил своё обещание даже несмотря на то, что этот безумный ещё здесь!

— Не вам взывать к моей совести! — Бальмаш оскалился, до наглости осмелев от безумия, — вы использовали жизнь своей дочери как разменную монету, чтобы чужими руками жар загребать. Чтобы никто не смел менять ничего в Академии, кроме вас.

— Я без вас вижу, какие нововведения вредят, а какие — помогают, и не вам об этом рассуждать. Вы всегда были последним человеком, кого интересовало внутреннее устройство Академии.

— Я не хочу спорить с вами о традициях, я хочу услышать внятный ответ, — Бальмаш, выглядя грозно, на самом деле внутри был поломан и уничтожен. За этот месяц он сделался внешне лет так на десять старше, что было особенно заметно на фоне Хоры, чья внешняя моложавость была данью нездешнему происхождению, потерял последнюю способность ровно держать инструменты и начал видеть галлюцинации.

Йозефу было тяжело как никогда. Казалось, выбор между жизнью и смертью был очевиден, но, будучи химиком, ректор прекрасно знал, что для Адольфины, с большой вероятностью, всё кончено уже сейчас, пускай надежда на то, что последствия воздействия кристаллов можно убрать, оставалась.

— Продолжайте. И не смейте спрашивать о причинах моего решения, — невольно пуская слезу, Йозеф впервые пожалел, что в стенах Академии больше не носили масок.

— Хорошо, — с жутким равнодушием произнёс Бальмаш и вышел, оставив дверь незакрытой. Йозефу много стоило не посмотреть ему вслед.

***

Спустя неделю жестокая воля Фортуны снова столкнула Йозефа и Бальмаша.

— Вы навещали Фину? — спросил ректор. Вид у него измученный, даже более измученный, чем у Бальмаша, но сочувствия профессор химии к своему коллеге не испытывал. Спорным вопросом в принципе было, осталась ли у Бальмаша способность чувствовать в свете последних событий.

— Нет. Ещё не прошло время, а частые расспросы и осмотры её только зря измотают.

— То есть вы даже не знаете, жива она или нет?!

— А вы?

Повисла страшная тишина. Бальмаш был прав — Йозеф за всё это время ни разу не навестил дочь, занятый какими-то посторонними делами, и Бальмаш даже не уверен был, что академическими.

— Тем не менее, я знаю, что она в порядке. О ней есть кому заботиться.

— И кто же это? — Бальмаш был почти разгневан. Он был вынужден всё это время молчать даже перед Хорой, в то время как Йозеф доверил эту тайну абы кому!

— Джорго. Тот, вместо кого ушёл Лека, — ректор был удивительно спокоен. Он уверен был, что этого малограмотного юношу не интересует ничего, кроме его дочери, а значит и тайну бесчеловечного эксперимента он раскрыть не мог. Йозефу же было от этого непомерно горько: желая уберечь дочь от дурного влияния, он мало того, что своими руками подверг её смертельной опасности, но и проиграл Фортуне, смирившись с тем, что так или иначе этот шкет оказался, как и желал, рядом с Финой.

— Я знаю, кто такой Джорго, он ходил за мной попятам с самого начала эксперимента! Что он знает?

— Ничего! Главное, чтобы знал, как не обрезать руки об кристаллы. И, к слову говоря, нужно начать убирать кристаллы с территории Академии. Исходя из ваших же экспериментов, они опасны при инвазивном контакте.

— Вы не дали ему средства защиты?! — воскликнул Бальмаш, почти набрасываясь на Йозефа.

— Нет. Зачем они ему?

— Во имя Фортуны, что мы натворили! — Бальмаш схватился за голову и сделал страшные глаза. Йозеф был подозрительно спокоен.

Всё шло кувырком, и даже посоветоваться было не с кем! Клятва молчания давила на Бальмаша сильнее, чем все прочие обстоятельства странного эксперимента, а оттого появлялось ужасающее чувство покинутости всем миром, даже — Хорой, которого он накануне сильно обидел. Не замечая дальнейших слов Йозефа, Бальмаш бросился к преподавательской и принялся лихорадочно листать расписание. Вот оно — теология!

***

Джорго сидел за партой и увлечённо рисовал на полях цветочки. Роза, василёк, гибискус… А какие нравились Фине?

«Фина, милая Фина! Мой лунный лучик, свет моих очей, мой смысл жизни! Я бы отдал тебе все цветы и все звёзды, если бы ты позволила мне поцеловать твои сахарные уста!» — наслушавшись насмешливых речей, изображающих влюблённость, и приняв их за чистую монету, Джорго стал изъясняться схожим образом, правда, от чистого сердца, отчего выходило ещё более нелепо.

Джорго, как на его собственный взгляд, оказался отличным студентом. Тот маленький мальчик, который ушёл, говорил ему, что высшее проявление истинности познания — изолированность от чужого мнения, а от чужого мнения бывший дрессировщик был изолирован как никто другой: он не читал учебников, не слушал на занятиях и не общался с другими студентами. Даже Фенрис перестал с ним разговаривать, но об этом юноша совсем не жалел: у него была Фина, и это сполна хватало.

— Молодые люди, я понимаю, что мой предмет подразумевает витания в облаках, но в таком случае потрудитесь поделиться с аудиторией содержанием своих мыслей, — мастер Миклош был человеком скромным и тихим, но без замечания ту или иную выходку оставить не мог, а худшим проступком на его занятиях было отвлечение от предмета.

Джорго, обрадованный вниманием, хотел было начать рассказывать профессору о высоких чувствах, как вдруг внимание присутствующих резко отвлеклось.

— Мастер Миклош, не надо!!! — на ноги вскочила одна из студенток, махая руками. Её соседи и ещё пара студентов в аудитории, а затем и она сама, недобро засмеялись. Джорго огляделся и равнодушно пожал плечами. Она что, только что защитила его от позора? Вероятно, так и было. Репутация Джорго, по его мнению, стремилась к идеальной, потому как уже неделю как он был занят очень благородным делом — лечил Фину. Да, Фине было очень плохо, настолько, что она почти его не узнавала, но главное они были вместе!

— В таком случае, давайте взглянем на созвездия и подумаем, в чём принципиальные различия между ними. Да, это не достоверные звездные карты, но видно даже на схеме. И помните — смотреть нужно не глазами!

Джорго повернулся к доске боком. Если смотреть надо не глазами — нужно попробовать смотреть ушами! Уши ничего не видели — только слышали, как посмеиваются сидящие выше студенты. Мастер Миклош же старался на Джорго не смотреть, думая, что над ним издеваются; он рассказывал захватывающе и интересно, но только в те моменты, когда полностью отвлекался от внешних факторов и погружался в свой предмет, а Джорго всем своим существованием символизировал приземлённое и мелочно хлопотное, и урок с этими студентами, как нарочно, не шёл.

Дверь распахнулась и всё внимание аудитории оказалось приковано к вошедшему.

— Ко мне в лабораторию, живо! — выкрикнул Бальмаш, указывая пальцем на Джорго.

— Но это не ваша лаборатория, это лаборатория вашего лаборанта! — тут же спохватился юноша, даже не поздоровавшись и не попытавшись выяснить, что случилось.

— Живо!!!

Бальмаш покраснел от злости. Мастер Миклош испуганно вжался спиной в доску, стирая созвездия, на рисование которых убил добрых полтора часа перед уроком. Джорго хлопал глазами как ни в чём не бывало.

— Но… — не успел Джорго возразить, как его пихнул в спину один из соседей сверху. Пришлось спуститься по-хорошему.

Правда, судя по выражению лица Бальмаша, когда они уже шли по коридору, хорошего было мало.

— На карантин вас посажу! — шипел профессор, нервно оглядываясь по сторонам. Нужно было осмотреть Джорго, да так, чтобы тот не задавал лишних вопросов. А так же как-то так попасть в медицинский кабинет, чтобы не привлечь внимание мастера Карстена.

— Какой карантин? — Джорго выставил перед собой руки и отчаянно ими замотал, — я не…

Бальмаш вдруг остановился, заметив неладное, грубо схватил юношу за запястье и поднёс его руку к глазам. Подёрнутый синевато-пурпурной коркой порез на большом пальце. Похоже, детальный осмотр уже был не нужен.