— Ни жизни мне, ни учения… — Бальмаш тяжко вздохнул и пошатнулся от резко накатившего головокружения. С каждым днём его состояние становилось всё хуже и хуже, а то, что он увидел в тот день у Джорго, и вовсе грозилось свести его с ума. Что это будет? Эпидемия! Вторая эпидемия с возбудителем неорганической природы. И по его вине, несомненно, по его небрежной неосторожности к святейшему. Конечно, Фортуна покарает его за такое отношение к эксперименту и будет права, как всегда права была абстрактная логика, и ожидание приговора лишало профессора химии последних нервов.

— Что ты там бормочешь? — весело усмехнулся Хора, стараясь делать вид, что ничуть не расстроен состоянием друга.

— Ничего! Давай лучше про кристаллы.

— Про кристаллы — значит про кристаллы, — Хора пожал плечами и открыл толстую тетрадь. В последнее время Бальмаш стал работать больше, чем обычно, но, что странно, с куда меньшим энтузиазмом.

— Я вживил человеку кристалл в рану. Он, питаясь кровью, прижился, а его частицы разнеслись по телу и начали встраиваться в опорно-двигательную систему.

Хора, сперва не обратив на эти слова внимания ввиду совершенно будничного тона Бальмаша, выронил перо, как только понял, что только что услышал.

— Ты… Что?

— Клянись Фортуной, что будешь молчать! — Бальмаш дёрнулся и напряженно посмотрел на Хору.

— Я буду. Только расскажи мне, что случилось, — Хора был до спокойствия шокирован. Настолько, что всё происходящее казалось просто сном.

— Адольфина и Джорго. Первую мне отдал ректор, потому что для него лучше, чтоб она померла, чем путалась с бродягой, а последнему ректор же и разрешил за ней ухаживать, не посчитав нужным снабдить того средствами защиты, потому что по признаку интеллекта он человек низшего порядка.

— Бальмаш! — Хора вскочил из-за стола, полный растерянности и негодования, — ты как вообще попал в эту авантюру?! Не верю, что ты сам придумал испытывать на человеке!

— Я и не придумывал, но и отказаться не мог, потому что… Не знаю, почему, ты сам записываешь эксперименты и всё видишь! — Бальмаша трясло, но не от воспоминаний об измученной Фине, которая дурела от боли и уже едва узнавала людей вокруг, а всё от той же беспочвенной шаткости.

— Делай выводы сам, Бальмаш. Я не буду тебя ни ругать, ни поддерживать.

Хора встал из-за стола, локтём задевая стоявший левее от него большой стеклянный сосуд. Колба пошатнулась и с адским звоном упала на пол. Бальмаш понял, что он переполнен. Переполнен страхом, бесцельной ненавистью и сводящей с ума шаткостью.

Лучше ранить. Лучше ранить своими руками, не дожидаясь, пока заберёт Фортуна.

— Оценивать мои эксперименты, как же… Ты… Ты даже за лабораторией нормально следить не можешь, у тебя всё рассвет знает как наставлено!

Хора нахмурился, не шелохнувшись, но явно испугался. Бальмаш никогда не говорил колкости всерьёз.

— Слушай, Баша, справедливости ради…

— Ты вечно где-то! Где-то, но не здесь и не со мной, у тебя всё личные сторонние мысли, которыми ты конечно ни за что не будешь делиться, потому что я «всего лишь» друг! — профессор ходил туда-сюда, странно размахивая руками, а голос дрожал от подступивших слёз. Хора пристально наблюдал за ним, стараясь сохранять самообладание, — ты рядом, конечно, но до тебя не дотянуться. Ты ведь сохранил рассудок, а я стал помешанным идиотом, так ты рассудил? Даже не вздумай оправдываться! Я прекрасно вижу, что ты уже не тот студ… лаборант Хора, которого я знал!

— Бальмаш, это обидное! Перестань! — оговорка больно резала по сердце обоим. Больше не студенты. Больше не те, кем они знали сами себя и друг друга, пускай дело было не в секретах.

— Ты мне будешь говорить об обидах? Чушь собачья! Ты всегда видел… — Бальмаш не мог сформулировать. То, чего он боялся в людях и их чувствах — абстракция, — всегда видел сам знаешь что, а сейчас не видишь! Это всё от того, что мы больше не слепы. Когда мы были слепы, мы были не слепы!

— Я много раз пытался с тобой заговорить, и что с того? — пытаясь как-то привести себя в душевное равновесие, Хора принялся переставлять банки с реагентами на свободный стеллаж. Руки предательски дрожали, — ты просто начинал про Фортуну и про тайны эксперимента! А я ведь не пытался выведать у тебя все подробности твоих научных изысканий, я просто спросил о душевном самочувствии!

— Это фальшь! Это всё фальшь, во имя Фортуны, я же вижу! Ты спрашиваешь не искренне! — Бальмаш искренне не понимал, чего хочет, и от этой неопределенности ещё больше злился.

— Как доказать?

— Никак не доказать! Дружба — это не наука!

— …А ты учёный, а не человек, верно? — огрызнулся лаборант. На мгновение их взгляды встретились и стало страшно.

— Я не об этом! Ты знаешь, о чём я!

— Нет, не знаю!

— О шаткости! — Бальмаша будто оглушило. Говорить это вслух было даже страшнее, чем думать, хотя прежде профессору казалось, что все горести исчезнут, стоит только позволить себе развязать язык.

— О… Шаткости? Бальмаш, ты до сих пор думаешь о той ерунде, которую я упомянул, когда к нам приходит друг Малакая?! — Хора и представить себе не мог, что всё было так серьёзно. Он уже и помнить не помнил, чем встревожил профессора, а сам Бальмаш, похоже, был на грани смерти от нервного истощения. Такая незначительная мелочь, такая малость ото всех тягот профессорской жизни, сводила его с ума так сильно, что Хоре начинало казаться, что уже ничто не может помочь его другу, и он, именно он сам эту малость не заметил и вовремя не сумел поддержать и успокоить.

— О шаткости! — Бальмаш звук в звук повторил свою предыдущую реплику и замер, непроизвольно раскачиваясь из стороны в сторону, как вдруг потерял равновесие.

— Баша! — лаборант было бросился ловить его, но сам оступился и, падая, схватился рукой за край стола.

— Хора, брось! — Бальмаш устоял, а за мгновение до того, как он успел вскрикнуть, Хора почувствовал, что правую руку начало противно саднить.

— Ты чего? — Хора отряхнул ладони и подошёл к профессору, — испугался за тебя. Что с тобой было?

— Хора…

— Что?

— Покажи ладонь.

— Зачем?..

— Покажи ладонь!

Профессор схватил руку Хоры, которой той схватился за стол, и больно вывернул, пытаясь разглядеть. Небольшая ссадина. Затем взглянул ему через плечо. Стол. Стол белый, идеально гладкий. На столе — синеватая кристальная крошка. Бальмаш не мог даже плакать.

***

— Фенрис? Фенрис, ты где? — Джорго часто моргал и тёр глаза, пытаясь приглядеться к обстановке уже знакомого жилища его почти друга. В последнее время он стал часто замечать перед глазами ни на что не похожую странную муть; мастер Миклош сказал, что это от усердия в абстрактных науках, а Фенрис поначалу просто отмахнулся, судя во всему, ещё держа обиду за пренебрежение. А ведь пренебрегали даже не им самим! Произошедшее на празднике Джорго вообще не считал чем-то, что заслуживало осуждения, и твёрдо стоял на своём, правда отчего-то дальше пытаться общаться с леди Греттель не решился. Фенрис же позабыл обо всех своих принципах и обидах, когда понял, что дело плохо.

— Ещё вчера ты знал! — юноша нешуточно нервничал, — сейчас, сейчас я приду! Сиди на месте, во имя звезд и слеп… Просто сиди!

Фенрис выбежал в коридор и хотел было направиться к медицинскому кабинету, как вдруг наткнулся на Кэтрин.

— Куда спешишь? — весело спросила девушка. У неё самой, в отличие и от Джорго, и от Фенриса, всё шло неплохо: великие замыслы потихоньку претворялись в жизнь, а учёба шла легко и приятно.

— К мастеру Карстену. Ты его не видела? — Фенрис тяжело выдохнул, стараясь не смотреть Кэтрин в глаза.

— Он пошёл на кладбище. Думаю, его сейчас лучше не тревожить.

— Вот же проклятье… Что не день, то Час Фортуны! — речь Фенриса в последнее время изобиловала идиомами прошлого, смысл который он сам зачастую не до конца понимал, но находил в этом особое выражение не выражаемого. Малакай, читающий с ним дневники первых студентов, разделял это восхищение, и именно возможность обсуждения помогла Фенрису погрузиться в увлечение историей, не боясь насмешек.

— А что случилось?

— Джорго… Приболел. Очень специфически приболел, и виновата во всём Фина.

— Как это? — Кэтрин сохраняла спокойствие. Адольфина говорила ей, что плохо себя чувствует, но девушка не вдавалась в подробности того, что случилось с её подругой.

Фенрис мялся, не зная, куда деть собственные руки, и постоянно нервно сглатывал. Кэтрин терпеливо ждала, ненавязчиво наблюдая за собеседником. Будь дело пару месяцев назад — она бы предложила ему погадать на звёздах, но случай с Дайоном заставил девушку если не прекратить вовсе, то хотя бы временно отложить все манипуляции с тонкими структурами бытия. Конечно, мастер Бертольф утверждал, что её прямой вины в том нет, но сама Кэтрин всё же побаивалась, чувствуя на себе незримое осуждение самого Космоса.

— Я не знаю, могу ли об этом рассказывать, потому как сведения почти секретные, — пробормотал юноша.

— Никакие секреты не дороже человеческой жизни, а угроза ей может вырасти из любой мелочи. Не томи!

Фенрис вздохнул и молча кивнул девушке, приглашая следовать за собой.

***

Стук сердец троих студентов, казалось, можно было услышать, даже стоя в паре метров поодаль.

— И что нам делать? — Фенрис добрых полчаса просидел в оцепенении, пытаясь смириться с фактом серьёзности происходящего.

— Пока что нам нужно время. И тишина, — Кэтрин проклинала себя за равнодушие. Адольфина, её лучшая подруга, оказалась в ситуации настолько страшной, насколько ни один человек в здравом уме и вообразить не мог, а она, делая вид, что ничего не подозревает, просто стояла в стороне.

— А мне что делать?! — Джорго выглядел потерянным, но не жалким. Умение относиться к любому явлению как к временному здорово способствовало сохранению целостности его рассудка.

— Вот, возьми, — Кэтрин протянула Джорго маску, — мы сделаем так, будто ты и впрямь вдохновлён жизнью первых студентов вместе с Фенрисом, а там и мастер Карстен вернётся.

— Куда украли мои глаза? — настойчиво вопрошал Джорго, всё ещё пытаясь проморгаться и всё ещё не наблюдая от этого никакого эффекта.

— Твои глаза на месте, — с досадой заключил Фенрис, разламывая светящуюся палочку, не так давно украденную у мастера Карстена. Ему безмерно нравилось таинство медицины, и чем манипуляция была непонятнее с точки зрения несведущего человека, тем больше удовольствия она приносила, — но они все синие. Если бы они были красными, я бы сказал, что у тебя от давления полопались сосуды, но они синие. Я о таком нигде не читал.

— Если я не вижу — значит глаза украли!

— Вернут! Всё вернут, мы найдём их, — Кэтрин пыталась успокаивать Джорго, но её тон слишком выдавал волнение.

— Что ещё можно сделать? — Фенрис задумчиво разглядывал тухнущую палочку, пытаясь прогнать подкрадывающуюся панику. Душевные силы покидали его быстрее, чем хотелось бы, а страшная история, судя по всему, только начиналась.

— Колокольчик, — уверенно заключила Кэтрин.

— Зачем?

— Для правдоподобности. И с надеждой на Фортуну — вдруг поможет.

Джорго засуетился, но перебивать студентов не решил.

— Давай, нам терять уже нечего.

— И, раз уж у нас ничего не клеится…

— О нет, даже не начинай! — Фенрис сразу понял, в чём дело, разгадав неуместную шутку ещё до того, как Кэтрин договорила. Когда-то люди использовали смесь клея и метеоритной пыли, чтобы видеть ложные истины глубин сознания, и в действенность этого страшного метода, когда-то лишившего небо зенитов, верили вплоть до отмены масок.

— А вдруг! Объективно, ему уже терять нечего, он ничего не соображает! — Кэтрин явно нервничала и слова особенно не подбирала.

— Я ослеп, а не оглох! Следи за языком! — Джорго ни на шутку обиделся. «Ничего не соображает» и «следует иным путём» были для него противоположными понятиями, и утверждение обратного очень сильно задевало бывшего дрессировщика.

— Ладно, будь по-твоему. Тогда иди за колокольчиком, а я — в кабинет химии.

— Почему не в музей?

— В музее такое хранить слишком очевидно, — Фенрис принялся что-то быстро собирать в сумку, — а твоя задача, — он строго посмотрел на Джорго, так, что тот ощутил это и вздрогнул, — делать вид, что очень крепко спишь, на случай, если кто-то придёт.

— Ну уж дудки! Я пойду с тобой.

Фенрис чуть скривился от нелепости выражения про дудки, при том ничуть не удивляясь рвению Джорго попадать в потенциально неприятные ситуации — спорить с ним было просто бесполезно. К тому же, горе-студент был уже достаточно взрослым для того, чтобы отвечать за себя сам, а значит и Фенрису, обнаружь их кто-то вместе, ничего не скажут.

— Ну пойдём. Только если с лестницы свалишься — я тебя подбирать не буду, — тем не менее, юноша подал руку вставшему с кровати Джорго. Вечная борьба милосердия и гордости изматывала его до полного морального истощения, а сейчас уже не оставалось сил даже на такие малости. Все силы ушли в изучение старинных записей и их обсуждение с Малакаем, но эта усталость была удивительно приятной, и с её причинами Фенрис ещё не сумел толком разобраться.

Студенты шли быстро, путанными путями, сворачивая каждый раз, как видели неподалёку чьи-то силуэты. Никто не должен знать, никто не должен любопытствовать, иначе всем, кто знал о том, что случилось с Адольфиной, грозило самое страшное наказание.

Вдруг за углом послышались шаги, ритмично чередующиеся со стуком трости. Фенрис хотел было броситься наутёк, но, стоило ему только развернуться, как он почувствовал на себе взгляд лаборанта Хоры.

— Ребята, что случилось? — мужчина ещё по тону неразборчивого шепота заметил, что происходит что-то нехорошее.

— Ничего… Всё в порядке! — выпалил Фенрис с наигранно непроницаемым выражением лица, загораживая собой Джорго.

— Не бойтесь меня, я не стану на вас доносить или ругаться! — Хора озадаченно нахмурился, разглядывая испуганные лица юношей.

— Правда? — робко спросил Джорго, но, в следующую секунду, стоило ему осознать отсутствие опасности, резво повернулся к Хоре лицом. Хора обомлел, но виду пытался не подавать, Фенрис, в свою очередь, уже почти прощался с жизнью.

— Что с тобой случилось? — Хора выдохнул, до боли в пальцах сжимая трость.

— Мастер Бальмаш… — начал было Джорго, но тут же замолчал, не потому что осознавал ценность тайны, а потому что в глазах закололо до головокружения.

— Мастер Бальмаш — что? — лаборант понимал, что дело плохо. И у него самого, и у Джорго, но больше всех — у Бальмаша. Тот успел объяснить ему, чем могут быть опасны кристаллы, правда объяснял он это бессвязными обрывками фраз, скрючившись на полу и страшно рыдая. Хора старательно пытался забыть эту картину ради возможности помочь им обоим, но никак не выходило.

— Он… Я ему помогал в экспериментах, а теперь ничего не…

— Джорго!!! — взвизгнул Фенрис, уже не беспокоясь о том, как это выглядит со стороны. Этот глупый псевдостудент уже успел забыть, какую версию происходящего ему рассказали, при том, что она была его единственным спасением.

Хора несильно схватил Фенриса за плечо, но этого хватило, чтобы студент испугался до оцепенения и отпустил Джорго.

— Я теперь ничего не вижу.

Хора ожидал, что из этого эксперимента могло выйти что-то страшное, но чтобы настолько… Лаборант осторожно развязал бархатную ленту, - «В его глазах отражался космос» — Бальмаш часто говорил это Хоре в шутку или как знак симпатии, но прямо сейчас лаборант как никогда ясно видел буквальное явление этого выражения; глаза Джорго, болезненно опухшие, представляли собой единую массу неоднородного синего цвета без белка, радужки и зрачка, и поблескивали странными вкраплениями-звёздами всякий раз, как он моргал или двигал головой. Такого ужаса и ощущения иррациональности происходящего Хора не испытывал со времён последствий несвоевременного обретения зрения. Нужно было что-то делать, но он понятия не имел, что, ощущая при том, будто он один ответственен за надвигающийся кошмар.

— Идите к мастеру Карстену. Если его нет на месте — ждите, он никогда не уходит надолго, — Хора сильно нервничал, и это было заметно.

— А если он отчитает нас и напишет выговор? — Фенрису очень не нравилось, что об этой истории знало всё больше и больше человек. Да, слепота Джорго не была его собственной проблемой, но нарушение сакральности тайного и личного было для него самым страшным проступком.

— Мастер Карстен не станет вас ругать. Он — единственная надежда Академии и просто добрый человек. Ректору ни слова, — в пору своего студенчества Хора, услышь от кого-то «ректору ни слова» в контексте даже самого страшного проступка, как минимум, удивился бы. Мастеру Лукасу можно было доверить любую свою беду, не боясь гнева, но при этом не пользуясь вседозволенностью безнаказанности, покуда мастер Йозеф показывал себя, в большинстве случаев, как человек, не способный не то, что решать нестандартные проблемы — даже спокойно к ним относиться.

Студенты отправились к медицинскому кабинету, а Хора — продолжил намеченный ещё утром путь. Заданий такой сложности Хора не получал никогда, при том не будучи профессором абстрактных наук.

«Ты много общался с Витой, ты знаешь, как.»

Хора, как ни желал бы обратного, не знал. Вита была чудом, самой сложной на свете загадкой и самым прекрасным цветком Космоса, но её ядро не удалось разглядеть никому. Слишком сложна она была, слишком угодно Косомсу хаотична, чтобы хоть немного приблизиться к пониманию её сути, и оттого Хоре было интересно, а репликам — больно, всякий раз, как они пытались разгадать эту тайну. Вита погибла, а загадка осталась, но цикличность событий в колесе Фортуны вселяла в Хору какую-то неправильную надежду.

Фина сидела в углу обсерватории прямо на полу и обнимала себя неестественно согнутыми в кистях руками. По видимому, её привела сюда леди Греттель; впрочем, уточнять это у самой девушки, судя по рассказам Бальмаша, было бесполезно.

— Что там? — Хора обратил внимание на то, что девушка смотрела на небо, — звездочки?

Чуть помолчав, Фина закивала. Хора неловко сел рядом и посмотрел тоже.

— Знаешь… Все мы однажды станем звёздочками на небе, — Хора, печально и тревожно улыбнувшись, пристально вгляделся в лицо Адольфины, насколько позволял свет луны. Её глаза, хоть и были пустыми, всё ещё выглядели как обычные человеческие глаза.

Фина закивала, пустыми глазами вглядываясь в небо.

— Вон там, к востоку, видишь? — Хора указал пальцем, чтобы девушке было понятнее, — моя близкая подруга. Её зовут Мер. Она очень добрая и мудрая, а её проницательности завидовала вся Академия.

Адольфина обратила на Хору вопрошающий взгляд.

— А я? Я тоже буду звёздочкой. Ты будешь смотреть на небо и махать мне рукой, а если прислушаешься — услышишь, как я пою тебе песенку. Тебе не должно быть страшно, Фина. Ты сама уже стала звёздочкой, — одна из звёзд горела особенно ярко, переливаясь лёгким пурпурно-голубым оттенком. Девушка смотрела и не могла отвести взгляд: она будто бы смотрела в прошлое, будучи не в силах вспомнить, но переживая заново все эмоции, которые подарила ей Фортуна. Хоре на ум внезапно пришёл бьющийся в отчаянии Бальмаш. Ему тоже захотелось забыться и прожить заново.