— А как это — приручить?— Ты нездешний, — заметил Лис. — Что ты здесь ищешь?
— Людей ищу, — сказал Маленький принц. — А как это — приручить?
Антон быстро привыкает к ребятам, ребята быстро привыкают к нему — так везде было, есть и наверняка будет в его жизни, потому что Варчук умеет очаровывать и не разочаровывать людей.
Он нравится всем, с кем успел познакомиться, и чертовски гордится этим. Многие бросают ему в коридорах «привет, Антон» и машут рукой в столовке, чтобы тот присел за их столик, а остальные как минимум перестали думать, что Варчук — богатый выскочка, который ищет друзей для собственной выгоды.
Антон на самом деле просто без людей не может. Ему нравится быть в центре внимания, вести за собой, делить радости и проблемы с другими, сто часов обсуждать квантовую физику и собачек, смеяться, заставлять улыбаться всех вокруг и делать ещё тысячу вещей, которые ему позволяет общение. Нравится... нравиться.
Варчук — по привычке, непроизвольно — пытается и людей подогнать под логику и законы мира, но решающее слово оставляет за чувством. Непонятно из-за чего конкретно тупит чаще, чем нужно, но он настолько очарователен в своей неловкости, что все о его ошибке или слове невпопад быстро забывают.
И если он уже знает по именам полбиблиотеки, то их компанию тем более неплохо научился читать: знает, кого оставить в одиночестве, кому сказать пару поддерживающих слов, а для кого собрать всех на Тайную вечерю с играми, болтовнёй и вином; видит чужие слабые и сильные стороны и держит в голове разнообразные мелочи в личных предпочтениях и биографиях.
Каждого.
Кроме лисоватой чучундры, которая появляется в столовке два раза в неделю, а на парах ещё реже.
Антон его не понимает, и это до скрежета зубов бесит. В чём. Его. Проблема.
Он сходится с людьми на раз-два, если они, конечно, не крайне активно запрещают Варчуку доебываться до них. Тогда да, базара ноль.
А Матвей... Матвей ему ничего не говорит. Он просто наслаждается своим гордым одиночеством и беспечным бездельем.
«Ну и сдался он тебе?»
Не очень. Но Антон ужасно бесится с того, что к нему не проявили ответной симпатии, и с тем же заинтригован, потому что создаётся впечатление, что о нём никто ничего не знает кроме возраста и имени.
И Варчук это, кстати, уточняет в один из воскресных вечеров, когда пытается выучить пятьдесят с лишним литературных приёмов для проверочной, а Рита рядом так, для поддержки и пинков. Хотя «пытается» — громко сказано. Антон в своих новых эйрподсах валяется на полу (и все ещё упорно сопротивляется изучению литературы), закинув ноги на кровать, а Вольнова всё не может наиграться с картами и один за одним выстраивает домики, которые у неё постоянно падают. Короче, пинает не Варчука, а хуи.
О Корецком ему вдруг напоминает резкий порыв ветра, с громким стуком закрывший окно. Очень вовремя: Антон как раз хотел его закрыть, чтобы под спину не дуло. Он делает звук потише и поворачивает голову. Медлит.
— А Матвей вообще дружит с кем-то?
Рита, высунув кончик языка, ставит бубнового туза на второй этаж.
— Близко — нет. С ним и над ним поржать прикольно, но чтобы дольше пятнадцати минут и лично... Хз.
Антон поджимает губы. Ну, другого ответа он и не ожидал.
— А где он живёт? Ну, комната какая?
Рита кривится, осознавая абсурдность своих ответов для человека, который вообще-вообще не знает Матвея Корецкого.
— Я сомневаюсь, что он там вообще бывает. Живёт просто... — она делает круг в воздухе картой, — где-то в библиотеке.
Ха-ха, вряд ли, конечно, кого-то можно будет напугать бомжующим двоечником с крыльями как у фей Винкс, бродящим по коридорам НМБ, но как местная байка все равно звучало бы хорошо.
— А сюда он как попал?
— Я не знаю, — судя по громкости скрипа зубов, Рите явно не нравится его обсуждать. — Может, и вправду из леса сбежал.
Ага, и вырос среди лисиц или грибов рыжиков... Ну а что, на дитё лисёночков вполне похож: такой же дикий, одинокий, свободолюбивый и рыжий.
Ладно, Антон подругу долго пытать и не собирается. Чтобы вопросами не сыпать, вероятно, стоит задать что-то более общее.
— И... ты вообще ничего не знаешь о нём больше?
Рита резко выдыхает, случайно сдувая полдомика. Варчук смеётся с её негромкого «блять» и протягивает две карты, которые упали рядом с ним, а Вольнова, пока собирает остальное, также раздраженно цедит сквозь зубы:
— Тох, я понимаю, что тебе очень важно нравиться всем, но Матвею никто не нравится настолько, чтобы идти на близкий контакт. Забей. Просто забей.
Антон с понимающим видом кивает, поправляя очки, и больше к теме не возвращается. Но честно? Ему от таких ответов менее интересно не стало, а мучить Риту дальше вообще не вариант. Лучше совсем тему сменить, наверное, плюс заняться чем-то более полезным. Так что он с наигранно деловым видом берёт один из листов, пробегается глазами всего пару секунд и уже страдальчески стонет — боже, кто эту хуйню придумал?
— Син... синед... си-нек-до-ха — это вид тропа, употребление слова в переносном значении, а именно-
— Ля-ля-ля, я ничего не слышу, — нараспев перебивает Рита, закрывая ладонями уши. Антон фыркает и заглядывает на обратную сторону. Ого, тоже хуйня.
— Как ты выживаешь вообще? Пиздец, ладно я, но ты...
Варчук понимает и без продолжения, что она имеет в виду.
— Я делаю вид, что всё под контролем, но на самом деле для предстоящих зачётов у меня готовы только смешные истории про Маяковского и анекдоты про Пушкина, — Антон выразительно вскидывает брови и средним пальцем поправляет очки. Жалко, что он ими блеснуть не может.
Рита усмехается, закатив глаза.
— Про Пушкина небось Тама рассказывает?
— Провожу время за болтовней с пользой, — Варчук подмигивает, и это, кажется, последний момент в ближайшие полтора часа, когда ему весело. Потом приходится собраться на раз-два-три, с тяжёлым вздохом сесть и встряхнуть листом. — Ну давай посмотрим...
Для хорошего сна на полу Антону нужно всего тридцать два термина, Рите — отстроить большой дом в Майне, ещё плюс обоим пять анекдотов про Пушкина и несколько совместных фоток с максимально страдальческими рожами. Для лёгкого же пробуждения и последующего ливания Антона к себе на гиперскоростях — хорошенький пинок вернувшейся Жени.
•••
Рита на следующий день снова ленится идти на пары. Антон понимает её и не осуждает — сам бы не пошёл, но на совлите за прогулы дают пизды. А у него ещё остался инстинкт самосохранения, в отличие от Вольновой. Она его ещё в средней школе проебала.
Варчук откровенно скучает. Сегодня никаких пар, связанных с книгочейством, — только те, которые есть и на обычном российском филфаке. Филология ему так и не смогла понравиться, поэтому с некоторых вещей он откровенно охуевает в плохом смысле, а с каких-то просто недовольно фырчит и делает через силу.
Жизнь делал чуточку легче тот факт, что некоторые ребята тоже поступали в престижные медицинские, физико-технические и айтишные вузы. А потом вот так. А потом тебя кусает Евгений Онегин, и твои амбиции либо вовсе рушатся, либо проявляют себя в другом, очень неожиданном направлении.
Хотя Антон тоже очень многое проебал, но осознание этого пока так сильно по нему не ударило. Бывает плохо, но слишком раскиснуть времени не хватает. Да и Варчук не особо умеет, если честно.
Из сна его немного выдёргивает обеденный перерыв. Антон редко заглядывает в столовку, — привередливость к еде всё-таки осталась — но сегодня у него какое-то особенное предчувствие. Чуйка подводит его редко, так что грех не проверить, что там будет интересного.
Варчук выискивает глазами место, замечая несколько машущих ему рук, и уже хочет сесть к Таме, но вдруг глазами цепляется за одинокую сутулую фигуру с рыжим гнездом на голове за столом почти в самом углу. Ага, так.
Матвей в одной руке держит булочку, а в другой — ручку. Синюю. Для письма. О господи, он всё-таки умеет писать! На столе действительно лежит тетрадка, в которой Корецкий сначала пишет-пишет, потом кусает кончик ручки, думая.
Антон нарочито бесшумно подходит со спины и хмыкает, заглядывая за плечо.
— Природа диких лисиц удивительна.
Корецкий подпрыгивает на месте, в экстренном порядке загребая все записи к себе и закрывая рукой. Он смеряет улыбающегося Антона презрительном взглядом, всем видом вопрошая: «тебе че надо?»
— Можно сесть?
Варчук думает, что его сейчас пошлют либо нахуй, либо на любое другое свободное место — их действительно было предостаточно и уж тем более рядом с друзьями Антона. Но Матвей вместо этого, даже не оглядываясь, бурчит «мжн» и снова утыкается в свой листочек.
Антон не лезет, только искоса поглядывает. Корецкий правда выглядит угрожающе: весь съежился, плотно сжал губы почти до побеления, нахмурил маленькие бровки и теперь ручкой чуть ли не протыкает бумагу насквозь. Его обзывали злобным гремлином, но, как Варчук понял, он скорее острый на язык, чем просто злобный.
Антон честно от его выходок либо в восторге, либо в ужасе и боится, что ему тоже достанется. Хотя среди собранной информации тоже поди разбери, что правда, а что забавная (или не очень) байка: кто-то говорит, что он вечерами подглядывает в окна, кто-то подмечает постоянную пропажу вещей из комнаты; хоть какая его успеваемость держится на честном слове, жалости и доброй Жене, обычно он появляется из ниоткуда, бросает загадочные фразы и исчезает вникуда, как Чеширский Кот, вечно скитается по замку неприкаянной душой, может быть правда рос в лесу и ночами бегает туда на вакханалии, ещё были слухи, что столкнул кого-то с крыши, а Тама плюсом добавила к этому охуительному списку поедание младенцев. И пришёл довольно недавно, да.
Кажется, теперь Антон знает, кем будут пугать будущих перваков.
А всё-таки общую картину надёжднее всего складывать через свои впечатления. И теперь есть идея, с чего начать.
Он, конечно, в курсе, что без разрешения нетактично и неправильно заглядывать в чужие дневнички, но с другой стороны слишком велик риск остаться без головы, если он хоть что-нибудь скажет. А тем более залезет в личное, потому что Матвей там явно не логарифмы решает.
Антон якобы опускает взгляд на тарелку, а сам косится на тетрадь. Почерк, конечно, отвратный — такой бы не то что вверх ногами тайно пытаться разобрать, а под лупой при хорошем свете вместе со специалистом по каллиграфии. Да и текста почти не видно, его Матвей рукой прикрывает. Варчук замечает только несколько начерченных вручную (скорее всего) антистрессовых штуковин, с кучей сложных маленьких узоров, которых явно за час не нарисуешь. Глаза, цветы, очертания зверей, снова глаза, чёрные силуэты людей, круглые маски...
Интересно.
Но Матвей не даёт урвать большего: он вдруг замирает, ещё сильнее сжав в руке ручку, и упирается взглядом то ли в стол, то ли в Антона, который сам в комок сжался от испуга и гнетущего напряжения.
— Тебе пора. Две минуты до пары.
Главное сделать вид, что ему не неловко за подсматривание, которое Корецкий скорее всего заметил.
Варчук бросает взгляд на наручные часы, — действительно две минуты — суетливо вскакивает из-за стола, хватая поднос, и уже собирается срочно ретироваться по-английски. Ему не нужны лишние проблемы ни с Матвеем, ни с преподкой совлита. Но всё-таки что-то заставляет его обернуться обратно на сто восемьдесят и замереть с полуоткрытым ртом.
А надо ли..?
Матвей на его вперившийся взгляд и тяжёлый вздох никак не реагирует.
— Советую почаще на пары ходить, — наконец неуверенно сипит Антон, но старается делать это как можно дружелюбнее. — Тебе ж пиздов иначе дадут.
Ой зря. Корецкий злобно зыркает на него исподлобья, с силой роняя из рук ручку, и ядовито выплёвывает:
— А ты тоже редко нахуй ходишь, я смотрю?
Антон воздерживается от того, чтобы сказать: «утю-тю, какие мы злые», побоявшись получить по лицу.
Но вообще обидно.
Возможно, ему действительно придётся смириться с тем, что Матвей так и останется для него не разблокированным покемоном.
— Если хочешь, чтобы у тебя был друг, приручи меня!— А что для этого надо делать? — спросил Маленький принц.— Надо запастись терпеньем, — ответил Лис. — Сперва сядь вон там, поодаль, на траву — вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе...
Смириться не придётся, как оказалось.
Антон за это время узнаёт много... неприятных вещей. Тревожных. До пизды пугающих на самом деле. Варчук мало того, что пока не до конца себя контролирует, так ещё и теперь панички периодически ловит. Если бы он оказался обычным книгочеем, то проблем особо и не было бы: ну попсиховал, поплакал, позлился, упал в обморок, разбил что-нибудь в приступе гнева и бессилия — и так раз десять по накатанному сценарию, но смирение всё равно рано или поздно пришло бы.
К нему-то тоже придёт. Но он огнемаг. И на всех остальных стадиях до смирения проблем много. Он бесконтрольно плюётся огнём во всё на свете, периодически падает в обмороки от жара внутри и трясется в лихорадке от температуры, случайно плавит вещи в своих руках, прожигает на себе одежду, выпивает по литру ледяной воды за раз и иногда очень хочет вырвать себе чересчур горячую, светящуюся от огня грудную клетку или содрать кожу, под которой как будто течёт раскалённая лава. Антон дымится от тревожности, от грусти, от страха, от злости, от чрезмерной радости — от всего. Стресс, стресс, стресс, потом смешно, потому что Рита рассказала шутку, но от неё он опять задымился, стресс и ещё разочек стресс — и так целыми днями.
Антон не думает, что попал в ад. Он думает, что после всего этого настоящий ад ему не будет страшен.
Для всеобщей безопасности его довольно быстро решают посадить в карцер (Антон загорается и опять падает в обморок, когда узнаёт о том, что здесь реально есть тюрьма) постигать дзен и пытаться сжиться с тем, что он умрёт не счастливым в 85 лет в большом особняке с детьми и шестью собаками, а возможно от того, что его ещё раз укусит Евгений Онегин и он не пройдёт Костяной дом. Или рано или поздно сожрёт собственный цвет.
Любой день здесь — это риск. Потерять и свою жизнь, и своих друзей. И даже по собственной вине.
Антон прекрасно понимает, что опасен для других, поэтому молча принимает свою участь.
Рита говорила, что они просились по очереди дежурить возле Варчука, если тому вдруг понадобится медицинская помощь. Ангелина махнула рукой и сказала делать что хотят, только если преподы начнут жаловаться на плохую посещаемость, то пусть пеняют на себя. Антон тоже поддерживал идею более менее нормального присмотра за собой, потому что боялся и всё ещё боится, что цвет закапризничает и решит убить его, а никого не будет рядом. Постоянного караула, конечно, не получается, но Антон всё равно очень благодарен тем, кто к нему забегает между и после пар.
Да и... совсем рядом, за стенкой есть Матвей.
Он, как оказалось, здесь не впервые. До этого сбегал ещё два раза (наверняка после инициации) — его ловили и сажали сюда, чтобы подумал над своим плохим поведением. Но Матвей вместо этого придумывал ещё более изощрённые способы незаметно смыться, а вот что ему каждый раз мешало — Антон не в курсе.
Значит, Корецкий тогда в столовой не из-за всякой херни так себя вёл. Варчук предполагает, что ему тоже стали доступны оставшиеся тайны библиотеки, которых он и знать не хотел (да и вообще не стремился узнать получше внутреннюю кухню), но в Ордене не узнать об этом невозможно. Рано или поздно все волшебные декорации рухнут, как карточный домик, и откроют то, что старшие маги прячут за ними.
И если у Антона из-за этого перформанса нервишки нихуево так шалят, то Матвей... Матвей как будто в анабиозе. Варчук изредка поглядывает на него, но рассмотреть его в темноте почти не удаётся. Видимо, ему достаточно света в камере Антона, хотя освещённой оказывается совсем малая часть. С его стороны вообще какие-либо шорохи — редкость, а уж слова тем более.
Плохо они тогда закончили, конечно: Антон доебался, Матвей сорвался. Не хочется, чтобы так и осталось. Нет, Варчук прекрасно понимает, что учиться держать себя в руках, — это не совсем в планах Корецкого, но того факта, что это было грубо и обидно, это не отменяет. Огнемаг ни в чём не виноват, он точно такой же заложник системы и ничего плохого не имел в виду, да и вообще-
Вы уверены, что хотите доебаться во второй раз? Вы мгновенно будете сброшены с крыши, как только выйдете отсюда.
Продолжить.
— Кхм, а ты не хочешь извиниться? — Антон перебивает Матвея ещё до того, как он хочет открыть рот: — Только не отвечай снова «а ты тоже редко нахуй ходишь, я смотрю», я это уже слышал.
Корецкий сначала просто фыркает на подкол, а затем следует длинная пауза. Либо правда напряженно думает, либо собирается проигнорировать.
— Извини, — как от сердца отрывает, — у меня откровенно хуёвое настроение. Но знаешь... ты тоже хорош.
Антон это знает. Но не извинится, не-а, его вина не настолько большая. Он же не сказал ему ничего обидного, так ведь? А хотя... ладно, задевающего вполне мог.
— Тебе не нравится обсуждать учёбу?
— Мне не нравится обсуждать что угодно, если это приходится обсуждать с тобой, — парирует Корецкий, закатывая глаза.
— Ты всё ещё грубый.
— Настроение хуёвое, слышишь?
Ой. Ну и пожалуйста, ну и не нужно. Варчук садится на скамью, закинув ногу на ногу, скрещивает руки на груди и выдыхает носом пар. Вот и поговорили.
Антон бы снова плюнул, да чуйка и совесть говорят не плевать. А Антон привык прислушиваться.
Второй раз вместе в карцере они оказываются по тем же причинам: Варчук жжёт в прямом смысле, а Матвей не оставляет надежды на удачный побег.
Для Антона огромной катастрофой оказывается то, что он согласился оставить в комнате все средства связи, потому что мало ли что у него там вызовет сильные эмоции. Он так тут может и неделю провести, если будет в голос смеяться с мемов или тревожиться/грустить из-за новостей. Остаётся... да что там остаётся, читать учебники (как будто они у него раздражения не вызывают) и ненапряжную литературу, нарешивать термодинамику, спать, иногда болтать с ребятами и думать обо всём на свете. Много думать. Очень много думать. Антон уже чувствует, как на пятьдесят процентов состоит из огня и на сорок пять — из тяжёлых мыслей о себе и жизни (нет, он отлично считает, просто остальные пять процентов — это бабл-гам фраппуччино из Старбакса, который ему всё ещё таскает Женя).
И если Варчук продолжает активное самокопание, то Корецкий опять-таки либо дремлет, либо обессилено пялит в потолок. Антону бы так. Просто отключить возможность думать.
Вот и всё, вот и ударило. Он осознал, как сильно скучает по старой жизни и семье. Плюсы он на первое время нашёл, понял, пользуется — теперь нужно было пройти этап принятия минусов и всех лишений, которых откровенно так дохуя. Он здесь надолго, это не смена в лагере, не школьный год, который нужно перетерпеть, — это же... на всю оставшуюся жизнь. Антону становится так страшно просто не вернуться в один момент. Просто умереть в двадцать с лишним, прогореть спичкой — и всё. Это может быть даже самая обычная смена, на которой что-то пойдёт не совсем так, и вот уже Варчук больше никогда не проживёт ни одного дня, не увидит тех, кто ему дорог, не обнимет и не скажет «люблю», не насладится любимыми мелочами вроде утренней пробежки или дальнего-дальнего похода с друзьями за одной-единственной вещью, не сможет раз за разом удивляться закономерным вещами в мире, пусть даже это будет обычная сила притяжения; не узнает что-то или кого-то нового, что будет в будущем через год, два, три, двадцать лет. Нет и будто бы не было такого студента Настоящей Московской библиотеки.
А Антон ведь — умный (относительно) богатый (точно), красивый (определённо), амбициозный мальчик со связями, ему светило и прекрасное образование, и лёгкая карьера. Даже если бы он не стал крутым великим астрофизиком, то просто прожил бы хорошую жизнь в достатке и с самыми важными людьми рядом. А книгочейство ему взамен что даст?
Пока кроме возможной новой семьи, Варчук ответа на этот вопрос не находит. Но даже несмотря на это, он чувствует себя таким одиноким и беспомощным в совершенно другой обстановке с абсолютно иным окружением, нежели раньше. Никого такого близкого рядом нет, с кем Антон провёл долгие годы и кто его знает «от» и «до». Здесь его смогут понять как книгочея, а как человека насколько быстро поймут?
— Антон, ну ты чего ревёшь?
М..?
Ой. Он резко приходит в себя и садится, как будто разбудили пинком. В глазах мутно. Варчук дрожащей рукой касается горячей мокрой щёки, растирая влагу по пальцам. О боже, в какой момент он расплакался, и когда Матвей его услышал? Антон торопливо вытирает лицо ладонью, но слёзы всё не кончаются, как бы не хотелось прекратить плакать. Как же давно он плакал не от физической боли, а от эмоций. Пиздец, видимо, организм решил выплакать всё накопившееся разом. Но до истерики, слава богу, не доходит: Антон просто с совсем тихим хныканьем продолжает глотать слёзы.
Матвей всё это время через решётку смотрит на него, приподнявшись на носочках. Чужие плечи не перестают дрожать ни через полминуты, ни через минуту, ни через полторы. Корецкий разводит руками и откидывает голову на бок, тяжело выдыхая с большой задержкой после вдоха.
— Ну хочешь анекдот расскажу?
Да уж, жизнь Матвея социальным навыкам совсем не научила. Поддержке в частности. Ну хоть не такой бессердечный, как кажется на первый взгляд, — не решил просто отмолчаться.
— Успокоюсь, спасибо, — прыскает Варчук (от абсурдности предложенного с учетом ситуации) и снова всхлипывает, тут же утираясь рукавом. Может, правда на разговор отвлечься? Не пошлёт же он его за откровенность? У Антона настроение только выговориться, но будет здорово, если и Корецкий вдруг решит поделиться чем-то... личным. Варчуку так будет куда легче и, ну, может быть ему тоже. — Просто... почему-то почувствовал себя очень одиноко. Туповато, когда я сошёлся почти со всеми здесь, да?
— Да нет, — Матвей пожимает плечами. — Тебя же резко выдернули из привычного круга общения в совершенно другой. Там к тебе все привыкли за долгие годы и знают как свои пять пальцев, а тут для тебя ещё никто родным не стал.
Говорит так, будто сам по себе знает.
— Насколько тебе это знакомо?
Когда Корецкий молчит уже секунд пятнадцать, Антона это начинает пугать. Неужели опять не угадал?
— Меня везде знали и знают плохо, — в конце концов с такой беспечностью выдаёт он, как будто заученный текст, но тоску, которая скорее всего прозвучала случайно, Варчук в голосе тоже слышит. Нехорошо.
— Извини, что лезу в личное, — выдавливает он через короткую паузу.
— Спасибо, что интересуешься моей скромной скучной персоной, — мурлычет Матвей таким же тоном и, больше ничего от Антона не услышав, спрыгивает с кровати на пол.
Появляется альтернатива ещё лучше: думать не об Ордене, а о Корецком. Антону хорошо от того, что сейчас между ними нет напряжения, что ему вроде как не плевать и что у них впервые случился более менее адекватный диалог.
Матвей какое-то время молчит, слушая чужое выравнивающееся дыхание. Кажется, хуже и вправду не становится.
— Если захочешь ещё поболтать, то я здесь. Не психолог, конечно, но шут хороший.
Антон в ответ только тепло улыбается. Боже, это что, шаг ему навстречу?
Но Варчук случайно злоупотребить не хочет, поэтому больше ничего не добавляет. Всё равно уже прогресс. К тому же он сам со временем успокаивается, только после этого всего голова болит и пустая. Зато морально становится в разы легче.
Матвей не перестаёт чутко прислушиваться к каждому звуку со стороны Антона и засыпает только тогда, когда слышит его спокойное сопение.
•••
Варчук уже сам себя боится, а не просто цвета, когда снова оказывается на той же лавке и трясётся, иногда выплёвывая на каменный пол что-то вроде горящих угольков, которые с шипением растворяются через несколько секунд (Рита сказала, что он похож на кота, и Антон в ответ случайно (или нет) плюнул в неё). Стоило более менее привыкнуть к той хуйне, что здесь на самом деле происходит, так его стали часто брать на смены, где тоже опасно, стрёмно и нет права на ошибку. Цвет Антона как будто чувствует любые эмоциональные изменения, и стараться делать вид, что тебе не так уж и плохо оказывается бесполезной затеей. С температурой воздуха и воды вскоре тоже всплывают проблемы: он отлично держится в духоте и кипятке, но больше нескольких секунд руку под прохладной водой не продержит — сразу возникает чувство, будто она у него отмёрзла и скоро отвалится. Пока ребята ходят в лёгких вещах, Антон тонет в тёплых кофтах и постоянно греет себя. Рита сказала, что у неё сначала тоже так было, но потом тело стало как будто... более стрессоустойчивым, что ли. Варчук ждёт и терпит, как мученик.
Ебучий случай: ещё и в карцере на этот раз сквозит. Либо здесь действительно прохладнее, чем раньше, либо Антону так кажется из-за чувствительности.
Хотя судя по Матвею (может, он поселился здесь?), который зябко поджимает ноги и обнимает себя руками, ему не кажется. Скорее всего погода херовая — Варчук не в курсе, потому что Владя к нему сегодня не заглядывал и про погоду не вещал.
Антон как ни взглянет в его сторону, каждый раз у себя в голове страдальчески стонет. Да что ж такое. Сидеть на жопе ровно и читать невозможно просто потому, что он не принял окончательного решения между сердобольным одолжением своего свитера и молчанием.
Выходит так, что первое перевешивает не только из-за сострадания к ближнему своему. Варчук ведь и сам себя может согревать, если постарается, и на поддержку стоит ответить поддержкой, и вроде как они тогда продолжат идти на контакт, и... Ну нет у него весомых причин ничего не делать. Ум с сердцем здесь тем более как-то в ладу.
Антон щупает мягкий вязаный рукав. Сейчас тем более свитер из-за него будет тёплый. Он думает ещё немного, потом стаскивает с себя вещь и делает несколько осторожных шагов к решётчатому окну.
— Возьми.
Корецкий приподнимает голову, недоуменно хмурясь. Затем стукается о твёрдую обивку и бурчит со своей кушетки:
— Не хочу.
— Возьми говорю, — Антон трясёт кофтой. Ну понятно, это априори и не могло пройти хорошо, потому что это жест ещё более дружеский. К тому же Матвей, очевидно, снова не в настроении. — Пожалуйста.
— Антон.
— Я не хочу видеть утром здесь твой окоченевший трупик. Перестань упрямиться.
— Антон!
Они оба умолкают. Глаз Матвея в темноте особо не видно, но Варчук уверен, что тот смотрит на него с враждебностью. Слышно только, как где-то капает вода, да дышит паром огнемаг.
Не туда. Не так. Надо было напрямую сказать «я волнуюсь» — Корецкий бы точно смягчился.
В конце концов Антон тихо спрашивает:
— Чего ты орёшь?
Кап. Кап. Кап.
Матвей всё-таки настороженно, чуть пошатываясь из-за онемевших от холода ног, подходит, с кислой миной просовывает руку через железные прутья и выхватывает свитер из чужих рук. Он быстро исчезает в темноте камеры, как и сам Корецкий, который ложится обратно на лавочку и больше не высовывается.
Ну вот, теперь отчасти совесть Антона чиста и можно продолжить заниматься своими делами. Например, перечитывать одну и ту же строку каждый раз, потому что он всё не может перестать бросать взгляды на разомлевшего от тепла Матвея, который закутался в свитер по самый нос и так дремал. Антон всё же не настолько сильно проебался, как сначала подумал. Зная, что Корецкого теперь ничего не беспокоит хотя бы физически, он снова засыпает со знакомой теплотой в груди.
Утром его немного тестят и выпускают. Кажется, извечного соседа к середине дня тоже, но от него потом ни слуху ни духу. До тех пор, пока Антон не возвращается вечером с пар и Женя, которая даже не в курсе за что, не передаёт ему «большое спасибо» от Матвея.
Без свитера, на удивление, но вот зато теперь его совесть полностью чиста.
•••
Итак, Антона уже не очень смешит тот факт, что они и в четвёртый раз встречаются в карцере. Ладно он, но Матвей... Какого хуя? Сколько можно?
— Ты настолько не пытаешься смириться?
Корецкий недолго думает и тяжело вздыхает. Сначала говорит очень убито, но к концу больше зло и язвительно:
— Знаешь, я ушёл из дома, где каждый мой шаг контролировали, ради свободы. И вернулся обратно, где к тому же могу запросто сдохнуть со дня на день. Мне страшно, блять, ты понимаешь? Хватит в меня тыкать тем, что я сволочь эгоистичная.
Матвей в этот раз куда злее и, видимо, от этого разговорчивее. Накипело. Антон молчит, готовый слушать дальше.
— Ты, кстати, тоже в гиперопеке рос, я же вижу, — Корецкий чуть повышает голос и начинает агрессивнее наматывать круги по камере. — Только в той, без которой тебе плохо, а я мечтал уйти и больше никогда не вернуться.
О-о, так вот оно что.
И насчёт Антона это правда, кстати. Хотя он, если бы сейчас жил своей обычной жизнью, то на такие слова только пальцем у виска покрутил, потому что ему казалось, что всё просто замечательно. А это тогдашнее «замечательно» очень ударило по настоящему: оказалось, что он особо и не приспособлен к самостоятельной жизни вдали от семьи, что для Антона тоже сейчас крайне неприятный сюрприз и большая проблема.
А с Матвеем, несмотря на недосказанность фраз, всё вполне ясно.
— И ты поэтому друзей не заводишь? — Варчук старается уточнять-спрашивать без наезда. Просто... хочется убедиться, что он отчасти Корецкого понял. — Тебе кажется, что ты снова наткнешься на людей, которые привяжут тебя на цепь и не выпустят, да? Что дружба тебя обременит?
Матвей не отвечает. Антон знает, что сейчас не получит по ебалу за свою нетактичность, потому что между ними — твёрдая стена. Хотя может даже если бы её и не было, то тоже не получил бы: Корецкий не вспыхивает. Вообще не шевелится.
Молчание Антон принимает за знак, что может продолжить говорить.
— Но ты же понимаешь, что далеко не каждый хочет сунуть тебя в клетку и беречь как зеницу ока. В простых штуках вроде общения и заботы как о друге нет ничего страшного. Друзья это очень... нужно и здорово.
Антону так просто говорить о друзьях. Конечно, они к нему тянутся, он к ним тянется — и всё заебись. Так наивно полагать, что это работает со всеми.
Да и вообще не только в этом дело.
— Это ты про себя сейчас? Ну, пытаешься убедить меня доверять тебе.
Если бы к Матвею тянулись, а он отвергал, — это один разговор.
Но у Матвея не так. И в этом он виноват сам.
— А я разве первый, кто пытается?
Вопрос риторический.
Корецкий на него и не отвечает. Просто обессилено садится обратно, потом, судя по шуршанию, ложится, и ничего больше не говорит.
По больному. В самое, блять, больное.
Антону чувствует такую горечь от того, что у него вырвалось случайно. Так и... извиняться опять не за что, а для уточнения, всё ли в порядке, слишком большой ком в горле.
Но он не чувствует себя каким-то отвергнутым или посланным. Наоборот это молчаливое «да» подталкивает протянуть к нему руки чуть увереннее. Будет ли он также шипеть и царапаться, заметив, что это не работает?
В свой седьмой раз Матвей попадает в карцер один.