— Вот именно, — сказал Лис. — Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственный в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете...

Антон не очень понимает, в какой момент его планы сменились с партнёра или партнёрки (родители всё-таки успешно пережили кризис ориентации в его шестнадцать и разрешили приводить того, кого сыночка захочет) подстать ему самому на рыжее конопатое чучело, которое с одним зачётом и двумя четвёркам по проверочным из четырнадцати (по античной и английской литературе — ага, Антон тоже удивился) навряд ли даже перейдет с первого курса на второй.

«Тебе просто нравятся мальчики-пауэрботтомы» — сказал Саша, получил тапком в голову и оказался слишком прав. Ну ладно, не только в этом дело, конечно, но факт остаётся фактом: Антон признал слово на букву «в». Не то чтобы он это с Алиновским активно обсуждал, просто порывисто выдал монолог на тему «Матвей сложный и не умеет говорить ртом». Точнее, это была его первая половина, вторая получилась о том, что «боже вы бы знали, каким он бывает, вы бы его видели, когда-»

Саша будет молчать — Антон это знает. Женя тоже не задаёт лишних вопросов, когда он заглядывает к ней уточнить правильность работы своего квир-радара. На всякий случай.

Но вообще-то всё идёт хорошо: на «в» Антона реагируют нормально, Матвей может быть хорни с кого угодно, вчера они почти поцеловались — только вот это «почти» всё ещё остаётся в виде неприятного осадка внутри. С одной стороны всё не так и плохо: Корецкий не смылся сразу, уточнил, будет ли сегодня вечером Антон, и даже улыбнулся на прощание; но с другой — это должно быть правда очень неприятно человеку, который всячески избегает принуждения. Или Варчук его опять не так понял?

Интересно. И сложно. Что у него вообще в голове творится?

Ладно, пока проще узнать как дела со вчерашним бардаком.

Антон после пар решает найти Соловья, которому пришлось написать как минимум одну персонажку и где-то теперь восстанавливать чернила.

Тенюшка приводит его в одну из башен. Кажется, волноваться не придётся: Саша проводит с ним много времени, ну, если с утра в комнату не возвращался, то наверняка был всё это время здесь. Хотя чёрт его знает, он иногда возвращается еле держащийся на ногах, переклеенный бинтами и впадает в анабиоз минимум на день — от него ни звука, кроме редкого плача. Смотреть на него и страшно, и жалко. На вопросы не отвечает, да и сам выговориться вообще желания не изъявляет. Антон, ясен красен, в курсе сути проблемы, но подробности из первых уст-то поинтереснее будут. Однако Саша не колется. Молча уходит и рано утром, и вечером, и после пар непонятно куда — и также тихо возвращается непонятно откуда конкретно.

Круг Варчук всё-таки выделяет в отдельный пункт в пиздец-списке, который теперь носит имя абзац-списка. Потому что прикольнее звучит.

А после никаких смен, никаких дежурств — Антон наконец-то спокойно выбирается на ноготочки и потом вместе с Женей хаотично бегает по незнакомому супермаркету за три пизды (таким, как Варчук, обычно всегда дают пару-противовес, чтобы не случилось внезапного форс-мажора), который посоветовала Инга, мол, там всё вообще есть и не надо по разным местам бегать. Есть всё, и в этом-то и проблема — они берут куда больше, чем могут утащить в четыре руки, и хуячат обратно на такси. В котором Антон забывает свои ебучие любимые дорогущие очки. Чтобы вернуть их обратно, он самоотверженно тратит где-то полтора часа и теперь ещё и безбожно опаздывает, как будто собираясь на длительные ночные блядки, а не на обычную Тайную вечерю.

королева💙(19:21)

Мне кажется Ян меня уже тихо ненавидит

КОРОЧЕ он заходит осматривает нас спрашивает мол а где ваши мальчики голубки (я так понимаю хотел чекнуть как дела у матвея) НО НЕ ДОГОВАРИВАЕТ потому что я запрыгнула закрыла ему рот рукой и такая хаха ты про тех у кого все было плохо да хаха... боже не смотри так на меня

ПОЖАЛУЙСТА скажи что я не зря позорилась

Антон в экстренном порядке откладывает хайлайтер и, пока дочитывает, зажимает рот рукой. Блять, их же вроде в лазарете на тот момент не было?

А если бы Рита сейчас услышала и стала расспрашивать? Тама? Да и вообще остальные? Его бы в этот вечер если не сожрали, то точно застебали до смерти, если бы не Женя. Святая женщина.

Вы(19:23)

ЖЕНЯЯ-

Переименую из королевы в богиню, скринь😭

королева💙(19:24)

Ты мне лучше скажи что у вас происходит всё-таки

Что-то происходит и ты кажется не очень хочешь об этом распространяться да

Вы(19:25)

Да........

богиня💙(19:25)

Мм а я всё думала зачем он так неловко прятал учебник по базовой физике а потом каак увидела вас в лазарете

Прятал что.

Вы(19:26)

Учебник😭по базовой😭физике?😭

богиня💙(19:27)

Ихихи да

Надеюсь у вас все будет ок

Ах хоть кто-то его к рукам нормально приберет

Вы(19:28)

Женечка, он не мой ребенок, чтобы я его контролировал и воспитывал (читай как исправлял так, как мне хочется)

богиня💙(19:29)

Шучу извини(( и эм иди уже нам притащили пиццу

Вы(19:30)

АБЗАЦ БЕГУ

Хайлайтер приходится домазывать в срочном порядке.

Кажется, все давно на месте, кроме... — Антон обводит комнату внимательным взглядом — кроме Матвея. Опаздывает, видимо. Или вообще передумал идти.

Кто-то любезно пригласил близнецов-медиков, отблагодарить, так сказать, возможно утянуть в компашечку. С мальчиком на пару пришёл и его такой же спокойный молчаливый сосед — что ж, теперь Антон не самый большой в этой комнате.

Ребята изъявляют желание услышать всё о вчерашнем экзамене из первых уст. Ну они и получают рассказ с «пиздец я тогда пересрался» через каждые два предложения, только Варчук пропускает некоторые детали. Даже хорошо, что так получилось сделать без странных несостыковок.

Только на Риту он всё равно настороженно поглядывает. Она почему-то только хмурится и ещё ни разу не засмеялась. Нет, это очень даже логично, никто не смеётся (только усмехается с великолепных цитат Антона), потому что ситуация реально страшная. Но Вольнова обычно всегда находит причину пошутить или подколоть.

Лишь бы у неё ничего не вызвало подозрений, господи. Лишь бы не сказала «чую, что что-то ты не договариваешь».

Твириновы, как ему кажется, тоже косятся странновато, но учтиво молчат.

Только они задают вопрос про состояние Матвея, который после лазарета смылся и больше не появлялся, как внезапно выключается свет. Но успевает прозвучать лишь всеобщее недоуменное «э-э-эм», как он загорается снова. Антон сначала переводит взгляд на подмигнувшую Женю, сидящую у выключателя, а затем на окно — на него она указывает пальцем.

Матвей левитирует над подоконником так, будто сидит на стуле с закинутой но ногу ногой, и с ухмылкой перебирает в руках карты.

Антон никогда не думал, что скажет такое в контексте Матвея Корецкого, но секс жив. Ну, как минимум это очень необычно.

Со свободных светлых джинс, чуть сужавшихся к лодыжкам, свисают длинные цепочки, а черные изогнутые линии на уровне коленей напоминают языки пламени. За пояс небрежно, почти выпадая, заправлена очень широкая синяя рубашка с большими розово-красными цветами, короткими рукавами и джинсовым воротником. Но даже это для Матвея можно считать облегающим: хорошо видно очертания худых бёдер и части талии. Антон наощупь знает её не самый плавный изгиб из-за выступающих рёбер, но ему нравится.

Он не сразу замечает, что из рыжих, уложенных(!) прядей проглядывают нежно-розовые очки-сердечки. Его очки-сердечки. Варчук насмешливо фыркает, склонив набок голову. Когда уже успел, чертёнок?

Хорошо, что они не на лице, а то «секс жив» быстро перетёк бы в «Матвей, не снимешь их сейчас же — я не буду тобой встречаться».

— Спорю на сотку, что перед тобой выделывается, — шёпотом бросает пересевшая к Антону Женя. Он только пожимает плечами: всё может быть.

Корецкий спрыгивает на пол и, всё по-прежнему перекидывая карты из руки в руку, обходит кругом недоуменных Твириновых. Медленно-медленно обходит, так, что Антон может рассмотреть его со всех сторон. Выпрямился, как струнка, и теперь кажется куда выше, чем обычно. Да уж, чтобы из Матвея превратиться в... такое вот нужно хорошо постараться.

«А ещё раз так сделаешь?» в плане прижатия к какой-нибудь плоской поверхности уже не казалось такой смешной мыслью.

— Карту? — он протягивает Яну колоду веером. Тот мнётся, но берёт из конца. — Запомнил?

Корецкий после согласного кивка забирает карту обратно и засовывает её в середину, сложив карты стопкой. Затем он ловко перетасовывает их, не глядя, и теперь протягивает Твиринову шесть верхних карт тоже веером.

— Выбери любые три и снова запомни.

Он, немного помедлив, тыкает во вторую, третью и пятую. Матвей с лукавством уточняет выбор и выкладывает эти три карты на пол.

— Здесь должны быть бубновый валет, шестёрка крести и восьмёрка пики, так?

Ян снова кивает. Корецкий с улыбкой проводит над картами ладонью, постукивая по ним пальцами, а затем подымает самую последнюю и показывает всем. Джокер. Начинают разносится негромкие восхищённые возгласы. Вторая карта тоже оказывается джокером, а последнюю он показывает Яну.

— Это та первая карта, которую ты выбрал?

Твиринов выхватывает у него бубновую тройку, крутит в руках со всех сторон, как будто ища подвох, и даже расплывается в улыбке от удивления. Даже близнецы не могут с постным лицом на фокусы реагировать — Матвей своё дело знает и за это получает громкие аплодисменты, под которые гордо раскланивается во все стороны, повторяя «спасибо, спасибо».

Антона от восторженных хлопков в ладоши отвлекает вибрация телефона в кармане.

бесконечная эмо-фаза(20:46)

странно, был фокус с картами, а по итогу исчезли трусы антона варчука

Он поднимает полный возмущения взгляд на Сашу из другого конца комнаты, который не может перестать гоготать в тыльную сторону ладони.

Вот поэтому Варчук и не пережил бы, если бы узнали все, — они бы поголовно такое выдавали с завидной регулярностью.

К Матвею интерес теряют не сразу: некоторое время мотают на пальцы уложенные локоны, на что Корецкий шипит и бьет по рукам; спрашивают про шмотки, зачёт, фокусы, места, где были раны, и Твириновым рассказывают все те невероятные истории, которые Антон уже успел послушать сто раз. Но судя по их лицам, они не настолько в восторге, как Варчук тогда был в первый раз: близнецы явно в ужасе и наверняка уже подумывают сбежать из их дурдома.

Матвей в итоге притирается к Антону по вполне понятной причине: а к кому ещё-то, если Женя тоже предаётся воспоминаниям? Варчук внутренне очень рад тому, что Корецкий его никак не избегает, не игнорирует, не общается с заметным дискомфортом, а вообще ведёт себя как обычно — значит, насчёт вчерашнего всё в порядке.

Они играют несколько конов в Альяс в одной команде (в смысле ты можешь объяснить, что такое «цеппелин», но не «пудинг»), Матвей периодически бесстыдно отпивает у Антона его яблочный сидр (он честно пытался всучить ему собственный, но тот только отмахивался с раздражённым «да падажжи ты, я смотрю, что подкинуть»), ещё немного фокусничает, портит фотки, срётся с Ритой раз, срётся с Ритой два и на второй малиновой нулёвке начинает пояснять за теории по типу шекспировского вопроса, секретного метро в Снежинске и гипотезы Хокни — Фалько (с помощью Антона, которому неправильные формулировки в плане физики слишком режут ухо). Объясняется тем, что так развлекается на досуге.

Почти к ночи доходят и до «Монополии». Антон и Матвей тоже остались бы, но настроение не то, чтобы тактику покупки улиц строить. Слово за слово, мол, «мне это дома разрешали» — «а мне — нет», они как-то отрываются от общей компании и начинают базарить за детство — в смысле, за всё то, что было до НМБ. Корецкому хочется всё-таки больше спокойствия и конфиденциальности, поэтому решено под шумок смыться в комнату Варчука. Точнее, сначала сваливает Матвей, а потом и Антон под предлогом «ой что-то хуево мне, ой что-то температура опять поднялась». Вот они и встречаются в коридоре снова, переглянувшись с такими довольными улыбками и озорством в глазах, как будто с душного выпускного сбегают.

Антон влюблен. Антон ужасно сильно влюблен.

Ещё и Матвей на удивление разговорился. Обстановка располагает? Или они уже прям достигли нужного уровня доверия? Или ещё полбутылки «Гаража» сверху развязала ему язык? Если это, то понятно, почему Матвей особо не пьет.

Но сейчас он ничего не говорит. Антону, конечно, нравится на него смотреть и просто так, но это повисшее молчание и его отрешённое выражение лица немного напрягает.

У него предчувствие чего-то, только непонятно чего именно.

— Мама умней, слушай свою маму. Очень страшен мир людей... — тихо, самому себе под нос говорит Матвей нараспев.

Варчук бросает на него вопросительный взгляд. Корецкий молчит, то поднимая голову и открывая рот, то наоборот съеживаясь. Решается.

А затем набирает в лёгкие побольше воздуха.

— Я вырос в семье, которая больше напоминала веселый хоровод вокруг тебя. Чем больше ты становился, тем уже был круг, лишь бы уберечь от внешнего мира и его опасностей. В круг никого больше не пускали. Мне даже общаться не с кем было, кроме младшей сестры, но она ещё говорить нормально не умела, какой там с ней играть... — он облизывает пересохшие губы и делает небольшую паузу. — Подросла потом немного. Нас воспитывали одинаково, и мы считали это нормой, типо, нас просто очень сильно любят и стараются уберечь от зла. Я очень долгое время учился на семейном. Знаешь, когда не видишь, как живут другие, то думаешь, что у всех так, как у тебя... Я боялся других детей — беспризорников, которые обязательно будут меня обижать или учить плохому. Ну а дети, конечно, считали меня смешным и странным и на кружках со мной не знакомились. А потом меня решили попробовать сдать на годик в школу.

Он иногда сбивается на бормотание, пытается говорить не совсем уж жалостливым тоном, а хоть немного навеселе, но получается скорее горько и устало. Антон слушает очень внимательно. Знает, что перебивать не стоит, — только иногда порывается взять за руку, но так и не решается. Остаётся только понимающе кивать и иногда заглядывать в лицо — вдруг нужно будет... попросить остановиться. Чтобы не вспоминал и не думал об этом.

— Ну, ты вероятно представляешь что было, когда к ним привели маленького конопатого рыжика, больше похожего на девчонку, который вообще не умел контактировать с людьми и так и не вылез из детских мечт стать космонавтом или пожарным. У меня волосы такие были... для мальчика явно длинноватые и очень ухоженные, — он мягко усмехается и трогает пальцами плечо, показывая длину, а у Антона всё внутри сворачивается, когда он скользит взглядом по нынешним криво обрезанным ножницами прядям. Больше Матвей ни разу не улыбнулся. — Меня обсмеивали за всё на свете. Пузырь лопнул, меня быстро спустили с небес на землю. Я тогда весь пиздец происходящего и понял. Что я всю жизнь жил в ненормальных условиях, что у других совершенно не так. Я попытался быть для сестры хоть единственным нормальным членом семьи в надежде на то, что с ней не случится того же, что и со мной. Она же ведь ни в чём не виновата и точно также нуждалась в общении, понимании и адекватной любви. Я, конечно, не мог обеспечить ей нормальную адаптацию к реальной жизни, потому что её тоже берегли под семью замками, но старался как мог... Так вместе и в куклы играли, и по деревьям тайком лазали, и как будто страдали за всех детей с нормальным детством.

Антон чувствует такой ком в горле, что сначала не может никаких нужных слов подобрать. Ком не огня как обычно, а обиды. Досады. Злости. Ужаса. В какой-то момент от этого даже ощутимо передёргивает.

Рассказывать Матвей заканчивает уже тогда, когда садится на кровать.

Заместо яркого комнатного света Варчук, ничего лучше не придумав, включает лампу для владиных суккулентов, и осторожно присаживается рядом. Правда хочется сказать что-то вроде «спасибо, что рассказал», «ты большой молодец» или там «уверен, она очень тебе благодарна», может даже обнять, но единственное, что у него получается выдавить, так это:

— Скучаешь?

Корецкий слабо, самозабвенно улыбается и несколько раз кивает.

— Только по ней. Надеюсь, она в порядке. Я же её бросил там, получается... — он хрустит пальцами, опуская голову всё ниже и ниже, как будто от стыда. — Я ушел без телефона и денег, зная, что скорее сдохну где нибудь под мостом, чем вернусь обратно, а попал вот сюда и теперь думаю, что её жизнь, вероятно, похожа на ад.

— Думаешь, было бы лучше, если бы она узнала, что ты мёртв?

Они сталкиваются взглядами. Антон больше смотрит с интересом, нежели осуждением, но Матвея это всё равно заметно задевает. Как очередной тычок в его плохое поведение.

— Хочешь назвать меня эгоистом? Пожалуй, — он пожимает плечами и после недолго молчания куда грустнее добавляет: — Я так устал чувствовать себя виноватым за всё на свете, если честно.

У Матвея есть такая неприятная черта: сбегать, когда всё идет по пизде. Но насколько ему должно было быть плохо там, чтобы он решил, что лучше умрёт от переохлаждения где-нибудь на улице? Это же... нужно остаться без надежды на перемены в будущем. Сломаться. Совсем не справиться с внешним миром. Корецкий оказался для него слишком маленьким, слабым и неприспособленным даже к банальному общению с людьми.

— Ты же наверняка можешь найти свой старый дом? — осторожно спрашивает Антон. Опять ведь сейчас за любопытство и кучу вопросов по носу получит.

— Я нашёл, — Матвей вздыхает, складывая руки между ногами и от этого ссутуливаясь ещё сильнее. — Но там уже не моя семья была. Да и... я считаюсь без вести пропавшим, не дай бог кто-то там из жильцов узнает меня.

Антон больше ничего не спрашивает — переваривает. Да так, что аж пар из носа идёт. Он постепенно складывает в голове два и два, связывая всё, что знает о Матвее, что и когда он говорил о себе и об окружающих, как себя вёл. Приходится конкретно так покопаться в воспоминаниях, но зато столько всего встаёт на свои места.

Есть у Матвея всё: и сердце большое, и ум, и храбрость, и преданность, и доброта, и сострадание, — просто выёбывается много. И боится понравиться людям.

Действительно боится, что снова возьмут под контроль и не дадут свободно дышать. Вот и спрятал сердце за десятками замков — чтобы всем быстро надоедало пытаться их открыть, и Матвей оставался в своём мирочке, где не нужно переживать из-за отношений.

Но что-то с Антоном пошло не так, не по плану. Он попытку не бросил, и теперь открывает замки на сердце один за одним.

Хотя точнее будет сказать, что Матвей позволил эти замки открывать.

— С самого начала ещё подумал, что вы очень похожи, — тихо признаётся он. — Знаешь, она и подросткой осталась такой, как в детстве. Я, конечно, не смотрю на тебя так, как на неё, и знаю, что вы всё-таки разные люди. Просто... может, это тоже меня подкупило?

Ох, ого. Для Антона это совсем что-то новое.

— Похожи чем?

— Не знаю, — он пожимает плечами, продолжая мягко, почти мечтательно улыбаться и смотреть вникуда. После небольшой паузы звучит совсем тихое: — Сердце у вас зоркое такое.

Уникальный ты человек, Тох: и голова на месте, и чувств не чураешься.

Матвей открывает рот, чтобы объясниться, но резко умолкает. За стенкой громко включают Монеточку и ни выключать, ни убавлять, кажется, не собираются. Он растерянно переглядывается с Антоном.

От души, нахуй, спасибо, что момент испортили.

— Щас кому-то пиздов вставят, — смеётся Корецкий, допивает последний глоток, с громким стуком ставит бутылку на тумбу и, заметив у стенки подушку, плюхается на неё спиной. Видимо, решил, что слишком разговорился и что под такой ритм особо о наболевшем не поболтаешь.

Антон делает то же самое, всё ещё думая о рассказанном, но поток мыслей перебивает взгляд в сторону. Варчук останавливается на расслабленном лице, прикрытых глазах с длинными подрагивающими ресницами и почти беззвучно двигающихся губах. Щёки красноватые от алкоголя, волосы со лба откинуты назад, и теперь видно его лицо целиком — не спрятанное ни волосами, ни пластырями, ни вечно искривлённой позой самого Матвея, оно оказывается очень красивым по форме и изгибам. Верхние пуговицы рубашки расстёгнуты из-за духоты таминой комнаты, и из-под воротника проглядывают острые ключицы. Одним согнутым коленом он качает из стороны в сторону, а на нём пальцами отстукивает ритм песни.

Боже, он подпевает.

А ведь тогда наотрез отказался петь. Сейчас, конечно, тоже не вслух, но всё-таки... слова Антон различает.

Он от чего-то отводит взгляд с таким стыдом, будто случайно подглядел за ним в душе, и закуривает. Странное чувство.

— Может всё крыло собрали, раз никто не жалуется?

— Может быть, — равнодушно бросает Матвей в сторону Антона и продолжает заниматься своим. Он совсем не выглядит расстроенным от вспомнившегося, либо же хорошо делает вид. Даже как будто бы испытывает облегчение от того, что рассказал.

Вечеринка длится недолго. Всё-таки в крыле находятся особо заебавшиеся, которым ночная музыка вообще не по нраву — им поспать бы. Антон прислушивается к ругани, но понять может только совсем урывками — то ли стенка, то ли стучащая в висках кровь мешает. Да и спорят недолго: всего минута — и вопрос решён.

На часах чуть за полночь. Вечер пятницы — ещё никто точно возвращаться не собирается, Варчук это знает. Он переводит взгляд на Матвея, чтобы что-то спросить, но сразу же забывает вопрос, когда вдруг ловит его. Тот смотрит очень сосредоточенно, поджав губы, и непонятно, сколько уже по времени.

— Что?

— Ничего, — он резковато ведёт плечом, садится на уровне Варчука и возвращает взгляд снова на него. Теперь уверенный с капелькой надменности. Мол, ну смотрю и буду смотреть, и что?

Антон уже минут пять чувствует, как разгорается, и не знает, что с этим сделать. Можно, конечно, ерунду какую-нибудь выкинуть, чтобы снять дразнящее напряжение между ними... Ну да, а почему нет?

Он выдыхает тонкую струю дыма Матвею прямо в лицо, думая, что тот сейчас отпрянет, закашляется и замашет руками у лица — они тогда просто посмеются и разойдутся. Пахнет приторно-сладко, какими-то фруктами — такое вообще мало кому нравится, но Корецкий к величайшему удивлению не отодвигается. Только на время прикрывает глаза и с резким выдохом расслабляет плечи.

Голубая радужка потемнела. Матвей очень внимательно изучает взглядом лицо Антона, которое уже, вообще-то, очень и очень близко к его. Настолько, что он чувствует чужое дыхание на губах. О боже. Он ещё так забавляется или что?

Но Варчук ощущает напряжение его тела и делает вывод, что нет. Матвей серьёзно чуть что — сразу готов удрать, ведь он явно не дурак и всё заметил. Антона это скорее настораживает: нужно как-то выходить из ситуации и отпустить его так, чтобы не оттолкнуть неловкостью или даже напугавшим поведением.

Спрашивается: в какой момент они к этому вообще пришли?

Корецкий боязливо вздрагивает, когда горячие смуглые пальцы обхватывают его бледную руку, лежащую на коленке, и легко оглаживают. Антон хочет сказать, что всё в порядке и он не причинит ему вреда, но слишком осторожничает даже со словами — Матвей по его задумке должен по этим аккуратным жестам, внушающему доверие взгляду (Антон надеется, что у него получается) и довольно расслабленной фигуре мысль уловить. Антон ждёт его слова. Отворота. Толчка ладонью в грудь. Достаточного уровня спокойствия и понимания, что ничего не будет, если Корецкий его оттолкнёт, что он не станет применять силу.

Матвей смотрит только в глаза, и в его лице постепенно что-то меняется. Антон очень надеется, что к нему приходит понимание.

Он настойчиво добивается того, чего хочет, но это не касается людей в плане личных отношений.

По-прежнему ничего не происходит. Ему странно не понимать чужих эмоций по языку тела, но так и есть: у Корецкого всё не сходит напряжение, а глаза спокойные. И таким же спокойным тоном он вдруг спрашивает:

— Ты остановишься, если я в любой момент скажу «нет»?

Что.

— Д-да, — выпаливает Антон в растерянности, а затем к удивлению добавляет какой-никакой уверенности в голосе и повторяет, кивая: — Да, конечно.

Что.

Но в каком месте он проебался, приходится подумать потом, потому что пока Матвей на пробу касается чужих губ своими сухими.

Доверяет. На слово.

Антон не знает, что думать. Глаза и голова не верят — руки делают. Боже, хоть бы реально не загореться.

Матвей через несколько секунд уже почти оказывается на коленках и целует хоть и довольно неумело, но куда увереннее. Зарывшаяся в рыжие вихри ладонь прижимает ещё ближе. Жарко до невозможного.

Антон, чувствуя, как его оплетает кольцо рук и тянет вниз, плавным движением опрокидывает Матвея на спину, пока кончики пальцев вытаскивают ткань рубашки из-под края джинс.

Последнее, что запомнил тогда Корецкий, — это своё сказанное на выдохе «не останавливайся».