— Люди забыли эту истину, — сказал Лис, — но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил.

Антон первую минуту лежит с абсолютно пустой головой. На вторую понемногу приходит осознание вчерашнего.

Матвея вполне ожидаемо рядом не обнаруживается. Да и вообще ничего такого, что намекало бы на произошедшее, — может, теория о подрасплавленных мозгах ещё в силе?

Но у него вполне реально ноет тело, особенно левое плечо, на которое Корецкий закидывал ногу, и спина, а в некоторых местах остались следы от укусов. С одной стороны так приятно становится от того, что они правда есть там, а с другой блять, что вообще это было? Вот они обсуждают психологические травмы Матвея, вот Антон прикидывает, сколько лет терапии ему после этого кошмара потребуется, и вот они уже через десять минут целуются полуобнажённые на постели. Значит ли это, что они теперь в отношениях, или будут ещё проблемы?

В комнате тихо и светло так, как обычно бывает поздним солнечным утром. Судя по всему, час одиннадцатый или двенадцатый. Он проспал всё на свете, но ладно, в выходные иногда можно. Только на пятую минуту Антон садится, разминает шею и вытягивает руки вперёд, чтобы потянуть плечевой пояс.

— Советую в следующий раз, предупреждать, если ты кого-то собираешься привести, — Саша вдруг показывается из-за перил верхней кровати. Антон вскидывает голову, пугаясь, смущаясь и паникуя от неожиданности и сказанного одновременно, на что Алиновский еле заметно улыбается в ответ. Ишь какой, всё знает и этим забавляется. Но говорит как всегда скучающе-спокойным тоном: — Не переживай, мы ничего не видели, но всё же.

— Простите, я просто не планировал... — Варчук с очень неловким видом опускает голову, потирая рукой затылок. — Ты, кстати, не видел Матвея случайно внизу где-нибудь?

— Нет.

Ну конечно он понял, с кем Антон здесь был, вот и ничерта не удивился. Они ушли вчера вдвоем в комнату и так и не вернулись. Как бы раздельно, но если поднапрячь мозги, то всё можно запросто понять.

— А во сколько вы пришли-то?

— Почти в два.

Ага. Значит, сразу смылся.

Варчук ещё с минуту пытается совсем очухаться от сна, а затем тянется к смартфону — может, там ему что пришло. Но перед тем, как разблокировать его, он снова вскидывает голову и всё же уточняет на всякий случай:

— Совесть, а совесть, ты же, ну, молчок?

— Только если ты ничего не натворил, — не очень внятно из-за набитого яблоком рта отвечает Саша, не отрываясь от книги.

Вообще по идее не должен был.

Антон листает уведомления: мем от Риты, инстаграм, снова мем от Риты, хуйня по учёбе, другая хуйня по учёбе, плесень и собачка от Тамы... И ничего нужного. Но мемы смешные и собака классная — хоть что-то в жизни не меняется.

Антон в этот день Матвея тоже не встречает. Даже бродит по замку, но не с целенаправленным поиском — может, случайно натолкнулся бы. Остальное время до вечера он проводит в комнате, оборачиваясь на каждый шорох со стороны окна. Выйти, конечно, хочется, но вдруг Корецкого пропустит? Ещё не время паниковать, но для других Варчук уже выглядит слишком погруженным в себя.

Рита, которой приспичило спустить пар и похуярить грушу, вечером всё-таки вытаскивает его на тренировку. И ведь ей не объяснишь, что Антон ждёт, когда к нему прилетит волшебник на голубых крыльях, чтобы обсудить, эм, вопросы личного характер, — приходится поддаться и выйти провериться. Тем более он ничего не пропускает: Матвей так и не появляется.

В воскресенье ему ставят дежурство на кухне. Сомнительная тема, но зато пока режешь морковку, можно снова немного уйти в себя. До первого порезанного пальца, конечно, но Антону, который орудует ножом с осторожностью ребёнка, это вряд ли не грозит.

Становится всё нервознее. Он слишком много думает о Матвее, с которым вообще непонятно что. О нём никто ничего не слышал, никто его не видел после вечера пятницы. С одной стороны его это сильно беспокоит, а с другой — почему-то есть какая-то уверенность, что если что, они всё сразу разрулят, разберутся, поговорят и... смогут долго обниматься, чтобы согреться, ходить на внезапные свидания, просыпать пары, потому что целоваться хотелось больше, болтать и о теориях заговора, и о собачках, и о подростковых фэнтези, вместе крысятничать и справляться с трудностями книгочейской жизни; Матвей сможет его безнаказанно лапать своими холодными ручищами, красть одежду, сколько угодно шутить дурацкие смущающие шутки, прятаться за спину от Риты, зная, что его защитят, а Антон — утром фоткать его для инстраграма, целовать веснушки, синяки и царапины, сбегать к нему с пар под предлогом «стало плохо», смущать своими тыковками, лисёночками, солнышками и прочим и... рассказать всё, что он думает о нём, но не решался сказать.

Антон бы захныкал вслух, если бы не резал эту гребаную морковку на этой гребаной кухне, где есть и другие ребята. Боже, как отношений хочется.

— Ты странный в последнее время. Че случилось?

Рита. С ним сегодня дежурит Рита, которую он честно пытается избегать или хотя бы вести себя как обычно, но, кажется, это не прокатывает.

Ебаный свет, этого ещё не хватало. Нет, Антон ей безгранично доверяет, но имеет же он право кое о чём умолчать. Особенно о том, что они очень тесно стали общаться с её... ну, врагом по сути. Тем более о том, что он в него влюбился.

— Да как обычно вроде.

Рита чуть ли не бросает в раковину сковороду, облокачивается о стол, где работает Антон, и складывает руки на груди.

— Антон, не пизди, я тебя не первый день знаю.

Она заметила. И рано или поздно всё равно узнаёт, так что, наверное, уже и вправду нет смысла скрывать. Тем более от лучшей подруги. Тем более что-то по-настоящему важное.

Антон откладывает нож и крепко вцепляется руками в стол, со вздохом задирая голову. Рита терпеливо ждёт и точно будет ждать до тех пор, пока Варчук не решится.

Ну не убьёт же она его?

— Мне... — он сглатывает и выдает не совсем то, что хотел сначала: — ...нравится кое-кто, кто явно не нравится тебе.

Вольнова прищуривается и задумчиво чешет нос.

— Та-ак, а сузить круг? Мне много кто не нравится, — она мычит себе под нос какую-то выдуманную мелодию и пытается перебрать в голове наиболее возможных кандидатов, но что-то не особо выходит. В итоге она просто подымает голову и говорит очень легко: — Да и вообще, если человек хороший, то я рада. Я ж тебе не мать, чтобы злиться на тебя за твой выбор.

Антон может на этом остановиться и выдавить какую-нибудь околорадостную улыбку, поблагодарив, но какой тогда вообще смысл было начинать говорить?

Чёрт его за язык дёрнул на самом деле.

— Ну как хороший... Ко мне он хорошо относится.

Антон не сразу понимает, что прокололся.

— Значит он? — расплывается Рита в широченной ухмылке. Варчуку она скорее кажется какой-то хищной и кровожадной.

Первая мысль: пиздец, я дурак и хочу отрезать себе язык. Вторая: спрятаться за Женю, которая до сих пор молчит как мышка и делает свою работу, но точно подслушивает их разговор.

Но тело сказало: прости, придётся стоять на месте, потому что тебе слишком страшно. У Антона уже даже дым из носа идёт, но Риту больше волнует ответ. Напролом идёт, как танк: решила узнать — так узнает всеми способами.

— Это... проблема для тебя? — в конце концов выдавливает Варчук, уже сжавшийся в комок, и это правда стоит ему огромных усилий.

Рита вдруг меняется в лице: делает глаза чуть ли не шире блюдец, приоткрывает рот, высоко вскидывает брови и переводит крайне изумлённый взгляд то на Женю, то на Антона, тыкая в него пальцем, мол, ну ты посмотри, что делает!

В конце концов она сжимает руки в кулаки, прижимая к себе, и грозно, сквозь зубы рычит:

— Антон!

Варчук вздрагивает и почти пищит от страха, закрываясь от Вольновой ладонями.

Что Антон-то, что Антон, двадцать лет уже Антон, нормально сказать можно?!

— Да не кричи, мне страшно, я тут выползаю из шкафа!

— Антон, ебаный свет, Антон, я такая же как и ты!

Чего. Чего. Такая же в смысле...

Варчук почему-то сразу подумал, что у неё такое не по понятиям, и даже предполагать не стал. А тут вот оно что. Господи, какой же он тупица. Только зря напрягался, избегая об этом разговоров при ней и стараясь не оговориться, когда рассказывал о бывших.

Он медленно выпрямляется, но на Риту ещё смотреть побаивается.

— Ради тебя с кем угодно сойдусь, если нравится, — она хлопает его по плечу, чтобы расслабить, и добавляет со смешком: — Ну возможно, кроме Корецкого.

Но Антон от этого напрягается только сильнее. Он ну очень тяжело вздыхает и боязно переводит на неё свой самый сконфуженный взгляд. Рите этого оказывается вполне достаточно, чтобы дошло.

— Антон.

Варчук сглатывает.

— Что.

Пауза.

— Это Матвей?

Он в ответ лишь отворачивается, нервно, натянуто посмеиваясь и почесывая щёку. Смех медленно сходит на «нет», и Антон снова делает глубокий резкий вдох. И ведь никому другому не неудобно и тем более не стыдно сказать о том, кто конкретно ему нравится, — Варчук на «ты с ума сошёл?» пожмет плечами и плюнет (может образно, а может огнём в рожу), за поддержку поблагодарит, за сочувствие запишет в тетрадочку «мои враги». Но Рита... Ритой и её мнением он слишком дорожит. Её возможное «ты ебанулся?» сильно уколет в сердце.

— И как так получилось?

Пока Антон видит только её смятение. Попытку понять и смириться, наверное.

— Всё как у людей, — он пожимает плечами и хихикает с такой же нервозностью.

Рита устало трёт переносицу и так и замирает. У Варчука всё внутри вмиг холодеет: разочарование кажется хуже взрыва. Она дышит беспокойно, но не так, как обычно перед скандалом с фаершоу, — это хорошо, наверное.

Антон её не трогает. Просто ждёт хоть каких-нибудь слов.

Лишь бы это не было «уходи».

Нет, он от Матвея в любом случае не откажется, но это правда сильно по нему ударит. Очень-очень сильно. Может быть Варчук немного драматизирует и Рита бы никогда такого не сказала, но у него этот разговор накладывается на волнение из-за Корецкого — так-то и до дёргающегося глаза недалеко.

Рита наконец отмирает: резко выдыхает и выпрямляется, почему-то во время речи делая большие паузы и особенно активно дергая головой. Может, так выражаться проще.

— Хорошо, пусть я считаю, что ты заслуживаешь лучшего, но если у вас и вправду всё здорово, то приёбываться я с этим не буду, — у Антона губы растягиваются в такую радостную, облегчённую улыбку. Конечно же Рита его поймёт и не бросит, чёрт, почему он об этом вообще думал, если дружит с лучшими женщинами этого мира?

Вольнова после короткой паузы поворачивает голову и спрашивает уже своим обыденным тоном:

— Так че у вас случилось?

Антон расслабленно опускает плечи. Как же он зря боялся, господи, и как рад, что всё действительно обошлось хорошо.

Даже если она сейчас не поможет решить проблему, то хотя бы выслушает и поддержит, — это уже прекрасно.

— Ну мы типо... сближались-сближались, я его сначала немножко доёбывал, потом в карцере вместе тусовались, гуляли ночью перед зачётом, вместе его сдали, — без сентиментальных подробностей, конечно, просто Антон смущается их рассказывать. Да и они особо ни к чему: суть же ясна. — А в пятницу вечером ушли вдвоем, если ты не поняла.

Рита снова делает это выражение лица, когда до неё медленно доходит. Но Антон опять зря побоялся, что она сейчас снова уйдёт в астрал успокоиться: Вольнова наоборот с такой гордо-насмешливой улыбкой закидывает руку ему на шею, как будто собирается поздравить с важным событием.

Ну, или подъебать.

— О-о, ну так а чего ты такой грустный тогда? Не понравилось?

Эх, знала бы она насколько понравилось, но Антон опять-таки всё ещё довольно сконфужен, чтобы в подробности вдаваться.

— Да нет, — он разворачивается на сто восемьдесят и тоже облокачивается на стол, задумчиво опустив голову. — Он просто ушёл ночью, и я его больше не видел. Ни слова мне так и не сказал.

Рита вытягивает лицо и осуждающе мотает головой. Наверняка думает о том, насколько Матвей охуевший.

— Ну, если вдруг увижу, — явно по-несерьёзному угрожающе говорит она после паузы и тычет в грудь Варчука указательным пальцем, — то схвачу за шкирбан — и сразу к тебе.

Антон ей мягко благодарно улыбается. Нет, не за то, что Корецкого к нему при желании насильственно притащит, а за поддержку.

— Не переживай так, Тох, всё ты вы-ырулишь, я ж знаю, — Рита низко наклоняет его голову и небрежно треплет рукой по макушке, а затем шепчет на ухо: — Ты только маякни, если будут проблемы...

— О нет, дорогуша, давай без насилия, — Антон относительно легко вырывается и выставляет ладони перед собой, не переставая смеяться.

— Ну-у, эт к Жеке тогда, — разочарованно тянет она и отмахивается рукой. — Да, Жек?

— Я уверена, что они большие самостоятельные мальчики и смогут разобраться и без нас, — она звучит так спокойно и по-доброму, причём ей это удаётся большую часть времени. Антон, тронутый даже этой уже привычной её чертой, бросается обеим на шеи с возгласами «как я вас люблю-ю-ю» и после чувствует себя просто прекрасно. В это «прекрасно» входит и уверенность в плане того, что он ничего не испортит, не скажет лишнего, признается так, как нужно, у них всё будет круто и-

И-и-и Матвей не появляется и в понедельник тоже.

Очевидно, что ни он, ни Антон большими самостоятельными мальчиками не являются.

Шутки шутками, а Варчук уже начинает усердно анализировать, в какой момент мог проебаться. Они оба были достаточно трезвыми (в частности Матвей, поэтому это было честное «да»), оба хотели, ну и... где подвох-то? Антон не знает, не понимает, на что или кого из них ему злиться, но он злится — это факт.

Он на перерывах без особой надежды выискивает взглядом рыжую макушку в толпе но, конечно же, не находит. Спрашивать тоже поднадоедает, ответы одни и те же — видимо, здесь решает только Матвей, в какой момент ему найтись. Нет, Антон всё понимает, может немного в голове щёлкнуть, но это уже чересчур. Хоть сообщение бы черканул, что в порядке/не в порядке, «я не хочу с тобой общаться» или наоборот «давай встретимся» — да что угодно, лишь бы нашёлся. Нельзя же так делать, у Варчука тоже чувства есть.

Во вторник он уже злится только на Матвея. Рита, согласная с тем, что он охуел, заводит его ещё сильнее, и Антон снова прожигает на себе одежду. Давно у него такого не было прямо во время учёбы.

Какая знакомая ситуация. Он снова стоит у шкафа, спиной к окну, выбирает одежду. Будет очень иронично, если...

Ага, действительно будет.

Варчук почти рефлекторно оборачивается на звук взмаха крыльев. Он не такой, как у обычных птиц, — этот куда более дребезжащий, высокий и стрекочущий. Антон и стоя спиной может сказать, что к нему наконец-то решился наведаться Матвей.

Толстовка с цыплятами, неизменный пластырь на носу, всклокоченные волосы — на первый взгляд он в полном порядке, только под глазами синяки более заметные, чем обычно, и взгляд не насмешливый, а пугающе серьёзный.

— Ого, ну привет, — Антон невозмутимо натягивает на себя худи. — Ты где пропадал?

Будет злиться — проебёт шанс нормально поговорить, будет злиться — проебёт шанс нормально поговорить-

— А что?

Что значит что.

Матвей ещё и бросает ему это таким небрежным тоном, будто их ничего до этого не связывало. Неприятно. Очень неприятно.

— Я искал тебя. Ты мне был нужен, — объясняет Антон, так стараясь сохранять спокойствие, что оно начинает звучать напускным и почти угрожающим. — Поговорить хотел.

— А ты сначала научись думать, что говоришь! — внезапно взрывается Матвей, подаваясь вперёд. В голосе всё: и обида, и злость, и горечь, и обвинение.

«Нихуя предъява» — сказала бы Рита, но Антон ещё не настолько сросся с ней, чтобы говорить её языком.

Да и... может, действительно что-то ляпнул и забыл? У Варчука такое бывает. Чёрт. Неужели он проебался?

— Я тебе что-то обидное сказал?

Судя по молчанию — напряжённо долгому молчанию — да. Антон бесцельно мнёт в руках снятую футболку и ждёт, не глядя. Господи, ну чего он так тянет?

— П-подожди, ты... — у опешившего Матвея вдруг надламывается голос, — ты не помнишь?

Варчук честно пытается по-быстрому прокрутить все, что сказал тогда, но этого всего оказывается так много и всё оно такое хаотичное, потому что прямиком из головы. О чём думал, о том и говорил.

— Извини, я много чего тебе говорил, — он вправду в недоумении. Что он должен помнить, что он такого сказал? Он даже предположить не может, что так насторожило, напугало или разозлило Корецкого. — Что тебя именно смутило?

С этим вопросом он поднимает взгляд.

Матвей сейчас как будто расплачется от неверия и непонимания, словно ему только что сообщили о чьей-нибудь смерти. Он дёргано склоняет голову, утыкая взгляд в подоконник, и ногтем шкрябает по поверхности. Дрожат кисти, дрожат плечи, он дышит через раз и больше ни слова сказать не может. Как и Антон, которому становится ужасно не по себе.

Такого смятения он у него никогда не видел.

Варчук должен был сказать что-то очень задевающее.

— Ну, тогда наверное оно было и не таким важным, если ты не помнишь, — через силу, так тихо, но так разочарованно выдавливает из себя Корецкий и подгибает дрожащие коленки, чтобы встать. Глаз всё ещё не поднимает, но Варчук даже заглядывать в них боится.

Это было не оскорбление, это был не упрёк, это... обещание, может быть? Какое-нибудь очень важное для Матвея, иначе он бы очень навряд ли из-за ерунды пропал на три дня и сидел теперь тут в полной фрустрации.

Чёрт. Вот почему нельзя сразу сказать в чём дело? Антон же ведь объяснится, вот прямо сейчас, спокойно попросит сесть и всё расскажет, успокоит если надо, Антон... Антон неуверенно замирает на полушаге и слабым голосом зовёт:

— Матвей, да постой же ты...

Тот кое-как встаёт, согнувшись в спине, обхватывает руками раму и оборачивается через плечо. Варчук замечает, как от слёз блестят глаза.

— Моя идеализированная версия тебя бы никогда так не сделала, — с нервным смешком бросает он напоследок и падает вниз. Антон бы небось глаза закатил от такой драматичности, но сейчас не время.

•••

О нет-нет, на своё имя Матвей не обернётся — улетит и будет до посинения грустить один на крыше, да. Снова ушёл от проблемы, потому что так куда проще. Потерялся, потому что таких ответов не ожидал.

В рюкзак он лезет за книгой — всегда помогает, когда непонятно, что делать.

Матвей её за всё пребывание в НМБ точно открыл несколько десятков раз.

Нужное он находит без труда, но натыкается на ещё кое-что, на что вмиг переключает своё внимание, — круглое зеркальце. Кажется, он хотел обменять его у тенюшек на пластыри, но позабыл.

Матвей неуверенно приоткрывает крышку и заглядывает. М-да, ничего нового, за исключением одного: приходится сменить несколько ракурсов, чтобы осмотреть засосы. Более менее остановившись на одном наклоне, он осторожно касается искусанной шеи и проводит пальцами. Пятна уже понемногу желтеют и исчезают, но всё ещё заметны и на плечах, и на ключицах, кое-где на груди и даже — прости господи — на бёдрах.

Мне так нравятся твои веснушки.

Матвей чуть отодвигает ворот толстовки и разглядывает бледную кожу в конопушках. Губы расплываются в насмешливой, кривоватой улыбке, а Корецкий сам себе под нос бормочет:

— Чего ты там видел в полупотёмках-то, придурок...

Антон оказался очень болтливым в постели, но так даже лучше: немного умирать от смущения, но знать, что всё нравится.

Ты очень красивый.

Матвей сохранит в голове каждое его слово ещё на лет десять — ему слишком редко такое говорят. Тем более в подобном контексте.

Странно было думать, что Антон ему не захочет предъявить за такой резкий скачок в их взаимоотношениях. Матвей и сам себя корит, что им двигало одно желание, а не здравый смысл. Был бы он нормальным, сразу после согласился бы на отношения, но есть одна серьёзная проблема.

Антон красивый. Антон горячий во всех смыслах. А Матвей — немного хорни-катастрофа (особенно если чутка выпил) и ещё и видел разгорающийся огонёчек в его глазах, когда тот смотрел на него. Отчасти похожий на тот, который был тогда, вечером четверга после зачёта. Корецкий тогда спонтанно решил проверить, прислушается ли к нему Антон, несмотря на ответное желание во взгляде.

И ведь прошёл проверку.

Но это не избавило его от страха перед контролем насовсем. Он снова испугался, но видимо не потому, что конкретно Варчук плохой, а потому, что у Корецкого слишком прочно засела эта боязнь внутри. Дело даже не именно в согласии перед, но и в согласовании в процессе. В чувстве контроля над ситуацией, проще говоря.

Можно? (я не стану принимать решение без тебя)

Матвей честно скорее всего не избавился бы от этого чувства сам и сбежал, но Антон в свою очередь не надавил и дал почувствовать, что всё в порядке. Убедил, что всё в порядке.

Точнее сказать, он руководствовался не только желанием.

Да. Да, конечно (одно твоё слово — я остановлюсь).

Доверием. Матвей сейчас не чувствует страха перед тем, что Варчук поймает его и посадит на поводок.

Он снова смотрит на себя в зеркало.

А я разве первый, кто пытается?

Боже, такой наивный вопрос. Конечно никто не пытался. Кому это нужно, тем более если сам Матвей никогда не тянется, боясь контроля и чужого разочарования?

И его он тоже не планировал подпускать к себе близко. Попробовал бы, понял, что Корецкому не нужен, и ушёл. Но они сталкивались снова и снова, Антон ужасно хорошо пользовался тем, что умеет располагать к себе и вызывать доверие, а Матвей ему поддавался. Кое-как пошёл навстречу, очень настороженно, но пошёл. Всё это выглядело так хорошо и так необходимо, что Корецкий решил оставить эту проблему для себя будущего. Они так и идут медленно по ступенечкам и по идее должны прийти куда-то... ну, к отношениям, наверное. И по-хорошему стоит остановить Антона прямо сейчас. Иначе Матвей прочно-прочно в него вцепится, а потом что получится? Совсем разъебанное сердце, потеря надежды на лучшее для себя и полное разочарование?

Потому что обычно когда даешь себя приручить, потом случается и плакать.

Вот и оставил на свою голову. Теперь-то делать что?

Он иногда думает об отношениях, но никогда не заикается вслух. Кому это нужно?

Кому он нужен реально такой, какой есть?

Я люблю тебя.

Матвея передёргивает. Боже, как это было по-дурацки им брошено в самом конце.

По-дурацки и так... не правдиво, что ли. Таким, как Корецкий, никто не говорит искреннего «люблю» в романтическом смысле. Да даже если вдруг и говорит, то обычно это не длится долго. Как много Матвей вообще помнит счастливых концов у привязанности?

Лично у себя в жизни примерно ноль.

Он со вздохом захлопывает зеркальце и устало убирает ладонью чёлку с лица.

Взгляд цепляется за рукав чужого красного свитера, который случайно вывалился из рюкзака. Забыл, а потом в итоге специально себе оставил. Корецкий осторожно подползает: сначала ощупывает рукав снизу вверх, пока не вытаскивает свитер целиком и прижимает к себе. Тёплый. Ярко-красный, почти пламенный.

Он его будет надевать и думать, что его обнимают.

Матвей чувствует, как начинают подрагивать плечи, а глаза — нещадно щипать.

Нет, мне хорошо. Вспомни, что я говорил про золотые колосья.

Матвей не уверен, что ему будет хорошо. Он очень не любит жить прошлым, потому что там у него сплошное мракобесие. Потому что хоть какие-то проблески перечёркиваются «а потом...»

А потом я ушёл. А потом я бросил. А потом во мне разочаровались. А потом меня застыдили, а потом я плакал, а потом я пытался сбежать, а потом я-

Господи, как ему хуево и как хочется надеяться, что здесь всё будет по-другому. Чтобы «а потом всё было хорошо».

Матвей не справляется со своим последним барьером сам.

Наверное ведомый этим чувством, он подымает с поверхности крыши книгу, находит карандаш и несколько часов подряд возится только с ней. Даже не перечитывает написанное — иначе будет ещё по три часа переписывать так, чтобы вышло складнее. Первая мысль должна быть самой верной и искренней.

Только с сегодняшним бы ещё неплохо разобраться, да...

Матвей тянется за телефоном.

лисёнок🦊 (17:26)

ты сказал мне «я люблю тебя»

Антон моментально бросает сорок вторую по счёту задачу и пялит в экран около трёх минут.

Ой блять, ой нахуй, он сказал что.

Он сказал это когда.

Он забыл об этом почему.

А нет, он знает ответы на эти вопросы: потому что Матвей был ужасно красивый, вился змеёй, отзывался на каждое касание, пытался быть тихим, но иногда всё-таки срывался, и Антон богом клянется, что это одна из лучших вещей на свете, ему самому было так до беспамятства хорошо, что он не мог перестать его целовать, трогать руками, кусать и-

У него только в голове и было что «люблю».

Блять, отучил бы его кто говорить иногда то, что на уме. Это должно было быть совсем не так сказано, не в пылу эмоций, чтобы и для Матвея звучало честно и искренне.

Вы(17:30)

Так ты переживаешь за мою неискренность?

лисёнок🦊(17:32)

я переживаю за то что ты не очень понимаешь что говоришь

я бы сейчас тебе запросто сказал да я тебя тоже люблю давай встречаться но есть штука за которую я очень волнуюсь

(смотри какой я молодец не сбегаю сразу потому что боюсь что ты разочаруешься во мне а надеюсь что все будет хорошо)

просто признание в любви это очень и очень громко для меня

это типо... принять все недостатки и весь ментальный багаж который есть

у меня такого ого-го ты уверен что сможешь действительно это всё принять?

не пытаюсь отпугнуть просто предупреждаю

вот узнаешь ты меня лучше и уйдешь спустя неделю? месяц? тебе тоже будет не сахарно я понимаю но для меня это целая ебаная трагедия как для человека который разучился доверять и решил попробовать спустя долгое время

сначала подыши там воздухом траву потрогай помедитируй совета спроси не знаю и скажи потом когда действительно всё обдумаешь

пожалуйста. подумай, что ты и за меня в ответе будешь

Только Антон дочитывает, как вдруг краем глаза замечает залетевшую в окно тенюшку. Она бросает на подоконник какую-то книгу и сразу же исчезает.

Варчук берёт её — тоненькая такая и изрядно потрёпанная, но не от неосторожности, а от чрезмерной любви — и рассматривает на обложке маленького забавного мальчика в зелёно-красном плаще и со шпагой. На обороте ничего нет, а внутри обнаруживаются пометки карандашом: где-то просто восклицательные знаки и подчеркнуты фразы, а где-то текст на полях доходит аж до самого конца страницы. Антон цепляется за случайные обрывки фраз, но быстро понимает, что Матвей написал что-то очень личное о самом себе для него.

Варчук даже ответить забывает — он слишком заинтригован, чтобы отложить на потом. Книга открывается уже без хруста. На авантитуле ничего нет, а вот в пробелах между строками оригинального посвящения написано:

Прости меня за то, что я так много всего не договаривал, делал довольно странные вещи и слишком многое держал в себе. Несмотря на то, что я тебе рассказал о своём детстве, ты вряд ли понимаешь всё до конца. Я знаю, что ты всегда пытаешься, и мне даже интересно, насколько ты близок к правде в своих выводах. Я здесь постараюсь хоть немного объясниться, ладно?

Антон переворачивает страницу. В первой главе Матвей подчеркнул все нелестные слова о взрослых и внизу подписал:

Я когда прочёл в первый раз, подумал: «да, да, именно так, взрослые — самые дурацкие люди на свете!»

С каждым перечитыванием мне всё больше и больше не нравилась мысль о том, чтобы быть взрослым в психологическом плане. Так я совсем не научился брать на себя ответственность и разбираться с проблемами самостоятельно. Сбежать (или избежать) проще, говоря себе, что с внешним миром и его проблемами совладать совершенно невозможно.

Теперь я понимаю, что в книге имелось в виду совсем не это, но не могу перестать быть беспечным ребёнком.

Антон с чувством крайнего несогласия находит на столе карандаш и приписывает рядом своим размашистым, круглым почерком:

Не ты не научился, а тебя не научили — это очень большая разница. Не обвиняй в этом себя, пожалуйста. Лучше похвали за то, что понемногу учишься: не сбежал сейчас, взял моё состояние под свою ответственность, не сбегал ни в четверг, ни в пятницу, хотя хотел. Но переборол себя. Даже если и иногда с моей помощью.

Ты не один. Меня тоже не учили справляться с этим всем самостоятельно, но я очень стараюсь. А вместе справляться намного проще:)

Далее в основном идут подчёркивания цитат и забавные комментарии к рисункам и некоторым частям вроде «только после того, как постригся, понял, что у меня волосы как у МП» или «кстати, извини, но я считаю Плутон планетой». Антон насмешливо фыркает и приписывает: «я тебе объясню, почему нет».

Варчук параллельно вчитывается и в саму книгу. Как бы он проходил «Маленького принца» классе в шестом по программе, но конечно же понял мало, несмотря на то, что она была написана для детей скорее как предостережение. Потому что суть будет ясна целиком только тогда, когда сначала ты, будучи маленьким, ткнёшь в Маленького принца и воскликнешь «да, это я!», а потом, повзрослев, откроешь снова и уже посмотришь на лётчика, дельца или пьяницу со словами «ох, да это же я...» и мыслью «а меня ведь предупреждали».

«...Сердце моё больно сжимается, когда я вспоминаю моего маленького друга, и нелегко мне о нём говорить. Вот уже шесть лет, как мой друг вместе с барашком меня покинул».

Итак, я привык к тому, что все привязанности кончаются плохо. Точнее, у меня убеждение, что все отношения кончатся плохо: ведь кто-то всё же заболеет, умрёт, найдёт нового друга/партнёра или просто в край охуеет. Или разочарует. Как я, например.

Антон надеется найти пояснения на других страницах. Иначе он напишет или позвонит напрямую, и это угроза.

«— Однажды я за один день видел заход солнца сорок три раза!

И немного погодя ты прибавил:

— Знаешь... когда очень грустно, хорошо поглядеть, как заходит солнце...

— Значит, в тот день, когда ты видел сорок три заката, тебе было очень грустно?

Но Маленький принц не ответил».

После того, как мы ночью прогулялись, мне хотелось посмотреть закатов на сто. Я думаю, ты уже понял, о ком я тогда говорил? Мне это укулеле каждый раз напоминает о том, что я говорил ей, что обязательно вырасту и заберу её подальше, — а потом... мне даже думать не хочется, какое разочарование она испытала. А я вот так сбежал от ответственности.

Но убрать подальше всё не могу.

Я должен об этом помнить. Что я — сплошное вечное разочарование.

У меня не получалось ровным счётом ничего. Я не пытался, потому что неинтересно. Но может быть стоило, чтобы так часто не видеть и х разочарованных взглядов? Я постоянно чувствую себя виноватым с тех пор, как ушёл. Что я плохой неблагодарный ребёнок и так отреагировал на их... старания, да, потому что они не были никакими злодеями специально. Они редко ругали нас, очень много проводили с нами времени (в детстве было нормально, но потом приходилось учиться ныкаться куда-нибудь, чтобы лишний раз на глаза не попадаться), всегда находили грамотные оправдания своим запретам, предотвращая конфликт, заранее объясняли, что можно и что нельзя (правда, этим только сильнее закручивали гайки) и, ну, любили ведь. Но слишком. Так, что нельзя было свободно вздохнуть.

Они правда могли бы быть замечательными, если бы не запрещали купаться, читать «неправильные» книжки или заводить соцсети. Не были чересчур такими.

Я пытаюсь это прекратить, это неправильные, оправдывающие их мысли, но всё равно снова и снова прихожу к выводу, что не должен был уходить. Хотя я, конечно, уже не вернусь. Знаю, что так явно будет лучше для всех.

«— Зачем нужны шипы?

Задав какой-нибудь вопрос, Маленький принц уже не отступался, пока не получал ответа. Неподатливый болт выводил меня из терпенья, и я ответил наобум:

— Шипы ни за чем не нужны, цветы выпускают их просто от злости.

— Вот как!

Наступило молчание. Потом он сказал почти сердито:

— Не верю я тебе! Цветы слабые. И простодушные. И они стараются придать себе храбрости. Они думают: если у них шипы, их все боятся...»

Они думают: если они недружелюбны ко всем, то их все будут бояться. Лучшая защита — нападение. Никто тебя не обидит, никто не разочаруется, никто не возьмет над тобой контроль, если ты не будешь подпускать к себе людей.

Если они заранее не будут надеяться на тебя и чего-либо ждать.

Нет, Антон лучше потом выскажется ему в лицо.

Поперек одной из страниц восьмой главы, в самом низу, написано:

Ты был со мной так же осторожен:)

И почему-то ты протянул ко мне руки. Даже когда я колол шипами, ты не отходил. Нет, стой, я знаю: сердце подсказало, что стоит присмотреться получше?

Знаешь, я пытаюсь быть почти полной противоположностью прошлого себя из более прочного теста. Из этого вытекает просто фантастическая хуйня: я запутался в собственном характере. Я стремился к твоему «люблю», хотел понравиться, но как только услышал — сдал назад. Вспомнил о том, что это тогда будет означать. Я очень странный. Где я настоящий: мальчик-самоотверженность, который хочется справиться с заданием и не подвести того, кто нравится, или вредная ленивая грубая дрянь, коей для большинства и являюсь?

Я потом мало тебе таким показывался, чтобы не оттолкнуть, но чёрт, я боюсь, что таким ты меня принять не захочешь и просто уйдёшь, несмотря на мою любовь к тебе, которую я могу показывать довольно сомнительными способами.

Он жирно выделил часть о прощании с Розой. «Снова плохой конец». Антон проводит пальцем по следу от слезы, немного смазавшему текст. Как же хочется найти его прямо сейчас — он ведь писал это совсем недавно! — но нельзя. Матвей просил подумать и наверняка сам хочет побыть один.

В главах о путешествии по разным астероидам и Земле он снова только подчёркивал цитаты. Пока не «вот тут-то и появился Лис».

Матвей криво обвёл нарисованного автором лиса рядом с Принцем и подписал:

Это я. Только не просил меня приручить, потому что пугала и отталкивала даже сама мысль быть прирученным. Но вот, кое-кто очень хороший понемногу меня отучает, и я, оказывается, могу запрыгивать прямо на руки:)

Антон падает на подушку и тыкается в неё лицом, чтобы приглушённо запищать. Кое-кто очень хороший.

«Всё нормально?», «ты в порядке?», «я волнуюсь» — я даже не помню, чтобы мне кто-то это сказал, а не бросил невзначай, когда я поранился на смене, с тех пор, как я пришёл сюда. И знаешь... оно чувствовалось совсем иначе, нежели и х слова.

«Ты не виноват, что так получилось» — знал бы ты, как много эти слова значили и всё ещё значат для меня.

«И потом — смотри! Видишь, вон там, в полях, зреет пшеница? Я не ем хлеба. Колосья мне не нужны. Пшеничные поля ни о чем мне не говорят. И это грустно! Но у тебя золотые волосы. И как чудесно будет, когда ты меня приручишь! Золотая пшеница станет напоминать мне тебя. И я полюблю шелест колосьев на ветру...»

Сначала я просто забыл отдать тебе свитер, а потом в какой-то момент заметил его в рюкзаке. Драматик романтик внутри меня подумал, что он тоже мне сможет напоминать тебя и греть одинокими холодными ночами:)

Если ты со мной не останешься, то пожалуйста, можно оставить его себе?

Он правда думает, что Антон сможет уйти.

«— Я буду плакать о тебе, — вздохнул Лис.

— Ты сам виноват, — сказал Маленький принц. — Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно; ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил...».

Вот опять.

Почему он игнорирует «нет, мне хорошо. Вспомни, что я говорил про золотые колосья»?

Антон пролистывает остальные страницы. Подчёркивание, подчёркивание, восклицательный знак... Что, больше ничего не скажет?

Но на нахзаце он находит ещё один длинный текст, тоже в нескольких местах размазавшийся от влаги:

Я привязался. Помня о ней, помня о семье, я привязался и не знаю, что делать. Я не могу сам убедить себя в том, что могу быть не только разочарованием и что хорошие концовки у дружбы и отношений бывают. Что после них можно чувствовать что-то хорошее, а не съедающую пустоту.

Просто люблю тебя, ладно? Спасибо, что не отталкивал меня и увидел что-то большее, чем шута-бездельника.

Конечно, было бы справедливее предупредить об этом всём с самого начала, объяснить тебе, что я очень проблемный, но вот, только сейчас. Потому что мне эгоистично всё больше и больше хотелось внимания и любви, я оттолкнуть тебя сразу не смог. Прости. Люблю ещё раз, смотрю на сорок третий закат, но надеюсь на лучшее.

Если ты ещё здесь, то приходи потом ко мне, хорошо? Или... просто передай книгу тени.

Я тоже очень сильно люблю тебя и знаешь? Я ни на секунду не засомневался в том, что останусь с тобой, пока читал. Я бы остался, даже если ты бы ничего из этого не рассказал.

Спасибо. Спасибо, что так доверяешь мне. Я тебя не подведу и очень постараюсь всегда быть рядом.

Антон перечитывает ещё раз и медленно закрывает книгу, протирая пальцами уставшие от чтения глаза. Уже полвосьмого. Он ложится обратно, подгибает ноги и покрепче прижимает подушку к себе, пряча в ней негромкие всхлипы. Варчук не знает, почему расплакался конкретно, тут всё: жалость, сочувствие, боль, переживание из-за подобных мыслей, грусть от самой книги, и, ну, очень сентиментально, но любовь.

Кто бы мог подумать, сколько всего он в себе держит? Кто из них всех знает, что он на самом деле о себе думает? Чего боится? Что чувствует, в конце концов?

Он посылает нахуй все размышления и анализ чего-нибудь там — просто выплакаться бы, чтобы всё ушло.

Он его завтра и сам найдёт, как Матвей попросил, — видимо, вариант с тенью на тот случай, если Антон даже не захочет разговаривать. Ага, разбежался.

Варчук от слёз — внезапно для самого себя — довольно быстро проваливается в сон и уже сквозь дрёму чувствует, как его укрывают лёгким пледом вернувшиеся ребята.