«За то, что ты не служил Господу Богу твоему с веселием и радостью сердца, при изобилии всего, будешь служить врагу твоему, которого пошлёт на тебя Господь, в голоде, и жажде, и наготе, и во всяком недостатке».
(Втор. 28, 47-52)
Чимин смотрит в пол, губы поджимая до кривой линии. Стискивает ладони в кулаки и терпит. Он медленно расстёгивает рубашку дрожащими пальцами и шипит от боли. Глаза щиплют слёзы. Чимин терпеливо отдирает ткань от успевших засохнуть ран. Мычит тихо, глотая боль.
В голове всплывают картинки, как сразу несколько работников храма предлагают эффективный способ наказать его за все грехи и направить на верный путь. Мать соглашается, даже подначивает словами «этому мальчишке не хватает твёрдой руки, Святой Отец, покажите ему, что бывает, если не по закону Божьему жить».
Чимина оттаскивают в другое помещение, скрытое от глаз редких прихожан. Чимин сопротивляется, рычит, ругается и вырывает руки из чужой хватки. Но когда его несколько мужчин роняют на пол, а затем насильно ставят на колени перед крестом с распятым Иисусом, то у самого уха раздаётся «будь готов за каждый писк получить три дополнительных удара».
Чимин обмирает. Его взгляд умоляюще устремляется к измождённому лицу деревянного Христа, но первый удар выбивает из него весь дух. Он не знает, вскрикнул ли, или же наоборот воздух от этого встал поперёк горла, как рыбная кость. Знает только, что с каждым ударом из него не то что дурь не выходит, но ещё и зарождается комок обиды.
Но удары сыплются один за другим. Двое работников храма, встав по обе стороны от юноши, одаривают по очереди его спину ударами. Фалаки свистят в воздухе, когда ими замахиваются.
Чимин стеклянным взглядом смотрит в печальное лицо Иисуса, по его щекам непроизвольно текут слёзы. Он до боли сжимает бёдра пальцами и стискивает челюсти, лишь бы ни одного лишнего звука не сорвалось с губ.
Обжигающая боль расползается по всему телу, и от того, что по одним ранам наносятся новые удары, кожа нестерпимо горит.
Он краем глаза замечает маму, что-то ищущую в сумочке и, кажется, не особенно заинтересованную в происходящем. Она находит там помаду и карманное зеркальце, и, щёлкнув крышечкой, подкрашивает губы.
Лучше бы она смотрела ему в глаза и приговаривала «ты заслужил, это всё из-за твоих ошибок», чем вот это напускное безразличие. Чимин жмурится, и слёзы застывают на ресницах крупными кристаллами.
Он пыхтит и всё-таки скулит тихо. За это получает удар сильнее прежних, и он не удерживает равновесие. Валится на пол перед собой, едва успевая подставить руки и не удариться лицом.
— Хватит с него, — говорит Святой Отец, а затем наклоняется к самому уху. — Сын мой, пускай эта страшная боль станет для тебя уроком. Только испытывая глубокую боль, люди начинают молиться о своих тяготах. И если ты не умираешь от душевных мук, мы спровоцируем их насильно.
Чимин стонет, когда рубашка, пропитанная кровью, падает на пол, а сам он обессиленно садится на кровать. Кривится, но тянется рукой к плечу, нащупывая подушечками пальцев кровавую корку на ранах, от прикосновения к которой его мелко потряхивает. Он всхлипывает, опуская руку.
— Прости меня, — шепчет он, обращаясь, непонятно к кому. Чимин задумывается, перед кем же он просит прощения. Смотрит перед собой, на дрожащую руку, сжимающую тонкую щиколотку, и думает. Сознание подбрасывает только одно лицо. — Прости меня, Юнги. Я буду страдать за нас двоих. Только не становись таким, как я, умоляю, — его губы дрожат, а из глаз снова льётся вся горечь от его нового бытия. Он уже не вытирает лицо — нет смысла. Только смотрит перед собой, тихо плачет, и, скривив лицо от огромной печали и боли, повторяет «прости меня».
_______________________
Чимин проводит свой выходной дома, действительно отсыпаясь. Просыпается поздно вечером, а затем заказывает доставку еды и бездумно смотрит в телевизор, пока опять не начинает клонить в сон.
Проснувшись утром на диване с контейнером на бёдрах, он вяло умывается, одевается и снова выходит на смену. Ещё более уставшим, чем был сутки назад. Сознание абсолютно игнорирует последние произошедшие события. Полиция, Юнги, Чимин покрывает его и нарушает закон. Он не думает об этом, потому что знает, если начнёт — обвинит себя в заглатывании очередного искушения.
Он и так в курсе, что отступил от своих принципов на шаг в сторону, а теперь ещё и переступает брезгливо через мораль, идя порознь и с божьим законом, и с государственным.
На выходе из раздевалки его уверенным захватом берут за воротник. В сопровождении мыслей «ну только не опять», Чимина тащат в курилку. Чонгук уверенно выпихивает хирурга на холод, а сам в куртке тёплой стоит. Смотрит пронзительно на съёжившегося врача, маску с лица стягивает.
— Чего ты добиваешься? — спрашивает Чон, решая начать с сути. Он облокачивается о металлические перила и выжидающе смотрит на Пака.
— О чём ты? — уточняет Чимин. В последнее время он, кажется, стал личной проблемой каждого, кто хоть мало-мальски знает его в лицо. Поэтому претензии он не удивляется, но уточнить причину стоит.
— Ты трёшься рядом с Юнги-хёном.
— Поправочка: это он трётся рядом со мной.
— Не смешно, — лицо у этого ребёнка грозное. Проколотая приподнятая бровь буквально говорит «со мной шутки плохи, лучше сбереги свою иронию для других». — Я тебе скажу прямо: ты мне не нравишься.
Чимин вздыхает. Этот мальчишка, что, пытается удивить его сейчас? Не выйдет. Эту фразу Чимин слышит чаще, чем собственное имя, этим его непоколебимость не пробить.
— И меня жуть как бесит, что Юнги-хён теперь приглядывает за тобой, бросив все свои дела. Клянусь, тебе лучше дать попятную, иначе я не постесняюсь разбить твоё красивое личико. И дружеское напоминание, если ты ещё не понял: тебе ничего с ним не светит. Он слишком хорош для тебя.
Чимин давится не то смехом, не то просто воздухом от удивления. Что этот ребёнок напридумывал себе?
— Хорошо-хорошо, теперь послушай меня, — говорит Чимин, поднимая уверенный взгляд на этого грозного щенка и тыча пальцем в сторону его пуховика. — Твой Юнги-хён вместо приветствия слышит исключительно «не приходи сюда», но его это ещё пока ни разу не остановило. Это не мне надо дать попятную, а ему. Я не хочу иметь ничего общего с мужчиной, и уж тем более — романтического. Тебе стоит поговорить со своим хёном и сказать ему то же, что и мне. И попроси его от моего лица не появляться тут больше, ведь теперь это не только бесит, но ещё и становится опасным, — кивает Чимин и собирается уйти, но его за плечо тормозят.
— А, я понял, — хмыкает Чон. — Ты трус, да?
— Чего? — хмурится Чимин и оборачивается. Пальцы Чонгука до сих пор держат его за плечо.
— Ты, говорю, трус. Не хватило смелости четырнадцать лет назад, не хватает и сейчас. Только и делаешь, что сбегаешь, поджав хвост, как позорный пёс. Разве я не прав? — он наклоняет голову набок. — Всё, на что тебя хватает — это пафосные и дерзкие речи. Но ты ни разу не показал действиями своих намерений.
— Каких ещё, к чёрту, намерений? — недоумевает, о чём вообще говорит Чонгук.
— Не можешь ни отказать, ни принять. Не можешь решиться. Тебе нравится внимание мальчиков, но отношений с ними ты боишься, ведь тогда придётся столкнуться с порицанием общества. Да?
— Слушай, ты какой-то неадекватный, — вырывает свою руку из захвата Чимин и отряхивает показательно халат. — Не цепляйся ко мне, мне ваши разборки и попытки влезть в личную жизнь не нужны. И усеки одно: я до сих пор не вызвал охрану, потому что ты очень нравишься моему лучшему другу.
— Кстати, о нём, — Чонгук ухмыляется и переводит взгляд на стеклянную дверь за спиной Чимина, за которой взволнованный Тэхён стоит столбом и не понимает, вмешаться ему или не стоит. Он заламывает пальцы, смотрит извиняющимся взглядом на друга, но выйти не решается.
Чимин медленно мешает кофе пластмассовой палочкой в тишине. Тэхён болтает стаканчиком в воздухе по кругу, размазывая пенку по стенкам. Только Чонгук непринуждённо болтает ногой и хлещет кофе так, будто находится в компании близких друзей.
Тэхён поднимает нерешительный взгляд на Чимина, тот его перехватывает, и, поджимая губы, опускает снова. Очевидное напряжение витает в воздухе, и Чимин кусает щёки изнутри. Он слышит сбитое дыхание Тэхёна, что тоже не понимает, с чего бы им начать разговор. Для всех очевидна мысль о том, что надо поговорить, но начать — сложнее всего.
— Хороший кофе, — выдаёт Чонгук, задумчиво перекатывая остатки напитка по пластиковому дну. Тэхён тихо вздыхает и переплетает пальцы, переставая издеваться над своим напитком.
— Давайте решим все конфликты мирно, — предлагает Ким, переводя взгляд с одного на другого.
— Я пока не понимаю, как мы должны разойтись мирно, учитывая, что этот маленький хирург сделал, — выдает Чон, ни капли не стыдясь своей неформальности и отсутствия уважения в речи.
— Чонгук, я уже говорил тебе, что ты не знаешь всей истории, — вздыхает недовольно Тэхён. Он откидывается на спинку своего кресла и качается в нём, пытаясь придумать что-то, очевидно, более безобидное. А то между этими двумя такие искры летают — одно неверное слово и здание больницы взлетит на воздух.
— Предлагаю пока закрыть глаза на прошлое, особенно учитывая, что оно вас обоих не касается, — подаёт голос Чимин. — Поговорим о настоящем. Очевидно, что Юнги в дерьме, иначе бы мне не пришлось подчищать за ним историю болезни и преступать закон. Первое и последнее, что вы оба с твоим хёном должны сделать, это исчезнуть и залечь на дно. Судя по всему, вам грозит тюрьма.
Чонгук смотрит прямо, не моргая. Тэхён испуганно переводит взгляд на Чонгука и взволнованно касается его руки. Тот отмирает и сжимает пальцы невролога своими, задумываясь о чём-то.
— Ты не говорил… — неуверенно начинает Ким, меча взгляды от Чонгука снова к Чимину. Непонятно, к кому из них он обращается, но он не на шутку перепуган.
— Никто не просил тебя помогать и лезть в это, — пытается парировать Гук.
— Вообще-то, просил. Твой хён, — криво улыбается Чимин. — Ещё раз: лучшее, что вы можете сделать сейчас — не маячить тут. Полиция и так следит за каждым моим шагом. Я не собираюсь лишаться работы и статуса только из-за внезапно объявившегося Юнги.
— Что раскопала полиция? — продолжает Чонгук.
— Пока что ничего, кроме того, что Юнги был тут, что его зашивал я, а вёл лечение — Чон Хосок. С ним ты тоже знаком. Мы изменили некоторые данные Юнги в нашей системе, потому что полностью удалить его у нас нет полномочий. Думаю, это не особенно помогло, и полиция нагрянет снова.
— Дерьмо, это я втянул хёна во всё это, — ругается Чон, спрыгивает со стола и отходит к окну, о чём-то судорожно размышляя. Тэхён смотрит на него с поджатыми губами, пока не зная, что и предложить. Ситуация ему, в конце концов, не особенно понятна. Про полицию он слышал только мельком, но сам в этом не участвовал. — Надо что-то придумать.
— Давайте скажем Сокджину, нашему главврачу, он что-нибудь решит. Всё-таки верхушка больницы, у него полномочий больше и идеи могут быть хорошие, — предлагает Тэхён.
— Даже не лезь в это, — моментально реагирует Чонгук. — Тебя это не касается, не вмешивайся лучше, я не хочу и тебя ставить под удар, — он говорит, не отрывая взгляда от промозглой улицы за окном. Тэхён сникает, смотря на Чимина, что также задумчиво трёт подбородок. — Я поговорю с Юнги-хёном. Мы сейчас не высовываемся, постараемся и вас не беспокоить. Но ты, — он резко поворачивается и тычет пальцем в хирурга. Тот хочет возразить против такой наглости. Он же не собака, чтобы к нему младший на «ты», да ещё и пальцем в лоб. Но не успевает. — Обещай, что поговоришь с Юнги-хёном, и вы разберётесь со своими старыми обидами. Я до последнего против тебя в его жизни, но если ты и правда не виноват, и это всё — лишь стечение обстоятельств, не будь трусом, скажи об этом ему. Он будет рад услышать, что ты обошёлся с ним, как с куском собачьего дерьма, потому что на то была весомая причина.
— Обещаю, — вздыхает Чимин и опускает взгляд, не замечает, как ему в поддержку Тэхён улыбается уголками губ, а после кивает Чонгуку.
_______________________
Чимин чуть взволнованно вбегает в помещение неотложки. Джиан ждёт его там. Как только видит его, то обнимает за плечи и ободряюще гладит. Пак не успевает задать свой вопрос. Женщина сдвигает шторку одного из отсеков, где обычно наблюдаются пациенты.
— Мама, что случилось? — устало выдыхает Чимин, присаживаясь на край постели. Платье его мамы в крови, ещё и руки дрожат. В ладони скомканная салфетка, тоже пропитанная насквозь красным. — Почему ты вся в крови? Это твоя кровь?
— Она ничего не говорит. Пришла, тряслась, просила позвать тебя, — Юн жмёт плечами и скрещивает руки на груди, облокачиваясь о ближайшую капельницу. — У неё порезы на предплечьях. Ничего не объясняет.
— Мама, поговори со мной, — Чимин берёт её за запястье, прощупывая сердечный ритм. Сердце колотится, как сумасшедшее. Он замечает у сгиба локтей бинты, явно наложенные уже тут. Попытка суицида? Или желание привлечь внимание сына?
— Он снова был там, — говорит она. Её взгляд направлен в район груди Чимина, она словно сама с собой говорит, совершенно не замечая ничего вокруг. — Я прибежала в храм, но мне сказали идти в больницу. — Чимин вспоминает Святого Отца, моложе его самого. Наверняка тот перепугался вида женщины в крови и, конечно, отправил ту в больницу.
— Кто был там? — устало уточняет он, зная, что женщина наверняка опять имеет в виду Юнги.
— Тот мерзкий мальчишка. Он опять был там, — она кивает сама себе на эти слова.
— Мама, его нет, пойми уже. Он в Пусане, — Чимин выдыхает обозлённо. Юнги, конечно, упёртый баран, но точно не извращенец и не сталкер. — Спасибо, что позвала. Можешь идти, я тут сам разберусь, — он кивает Джиан, а сам отрывает несколько слоёв бумажного полотенца. Смачивает их и протирает руки матери, смывая кровь.
— Уверен, что всё в порядке? Может, ей на обследование? — взволнованно говорит Джиан, останавливая за плечо Чимина. Тот смотрит снизу вверх и видит в её глазах искреннюю встревоженность. Девушка смотрит так внимательно, словно желает поймать его взгляд, завладеть им, показать, что она неравнодушна к его проблемам. Он зависает на время, задумываясь о чём-то отстранённом.
— Какая хорошая девушка, — слышит он голос матери. Тут же отвлекается и продолжает протирать её руки, игнорируя вопрос коллеги. Юн Джиан улыбается и кланяется коротко женщине, затем снова переводя взгляд на хирурга.
— Чимин-щи, всё в порядке? — продолжает она. Тот не успевает ничего ответить. — Отойдём на секунду, — просит она. Чимин замедляется и вздыхает, выбрасывая грязные салфетки в ведро.
— Мама, скоро вернусь. Не уходи никуда, — женщина кивает и смирно сидит, рассматривая всё, что окружает её. Чимин задёргивает шторку и идёт за Юн Джиан, смотря себе под ноги.
Они сворачивают за угол в коридор и останавливаются в метре друг от друга. Пак руки в карманы халата прячет и глаз не поднимает, а Джиан ближе подходит, пытаясь заглянуть ему в лицо.
— Чимин, — говорит она. Пак вздрагивает. Впервые она обращается к нему так неформально. — Что-то нехорошее происходит. Ты сам не свой, в больнице все с ума сходят.
— Что ты хотела? — он тоже отвечает неформально. Что ж, не он первым это начал.
— Как твоя мама? С ней что-то… Она была напугана.
— Не обращай внимание, она делает так иногда. Это уже старческое, — кривит губы он, не желая вообще развивать данную тему.
Женщина угукает, замолкая на несколько секунд, раздумывая о том, что же говорить дальше, раз хирург упрямится.
— Тебе нужно расслабиться, — настаивает она. А после так вовремя выпавшую прядку волос убирает за ухо. — Я понимаю, что, возможно, не самая подходящая компания, но давай… сходим куда-нибудь вместе? Поужинаем? Я бы выслушала тебя.
— Не думаю, что это хорошая идея, — противится он, совершенно не желая делить стол с какой бы то ни было женщиной. Ему в принципе не хочется сейчас выходить в люди. Хотя и попытки в нормальную жизнь делать нужно, да и Святой Отец рекомендовал найти компанию, пообщаться с другими людьми, а не только с божественным образом в своей голове. Чимин смотрит в ноги коллеге, размышляя. Всего один ужин. Она не зовёт его под венец, лишь предлагает… помощь?
— Ничего такого, просто ужин двух коллег.
Пак поджимает губы, прикрывая глаза на миг. Чёрт.
— Ладно, да, давай. Может, в самом деле мне нужно это сейчас, — вздыхает он, всё-таки поднимая взгляд и едва не отшатываясь, так близко она стоит. Смотрит снизу вверх и улыбается легко на это, взгляд отводит. Вот же… она, кажется, и правда по уши. Чимин и не замечал этого раньше, однако вот такое поведение выдаёт её полностью. Не даёт ли он ей сейчас призрачного шанса на то, что у них может что-то получиться? Чимин и сам задумывается: а может ли у них что-то в самом деле получиться? Может, стоит только попробовать и что-то да обязательно получится?
— Я скину тебе адрес, — говорит она, и, убрав крошечную пылинку с его халата, возвращается в своё отделение.
От неё в воздухе остаётся едва ощутимый шлейф с запахом душистого мыла и медицинского спирта. Чимин вдыхает, понимая, что почти не дышал всё это время. Провожает её взглядом, пока та не вступает в диалог с одним из медбратьев. Она стоит спиной к нему, и Чимин, пожалуй, впервые оценивает её фигуру, как мужчина бы оценивал потенциальную партнёршу. У Джиан узкие плечи и неярко выраженная талия. Со спины он может видеть только лишь очертания бёдер, обтекаемых полами халата, прямые ноги в зелёных медицинских брюках и постукивающие по полу кеды.
Джиан, она достаточно привлекательна, как и любая среднестатистическая корейская женщина, ухаживающая за собой и делающая косметические процедуры. Порой она даже выглядит свежее Ким Сокджина, что славится своей красотой, хотя она и пашет больше, и пашет физически тяжелее. И если бы Чимина хоть чуть-чуть привлекали женщины, а его разум не был бы поглощён одним конкретным человеком все эти годы, он бы наверняка заметил её жесты внимания, её по-особенному мягкие объятия и короткие заинтересованные взгляды на совещаниях.
Чимину думается, что ещё не поздно. Она всё ещё привлекательна, он видит в ней желание, а в себе внезапно очнувшийся интерес. Стоит лишь отвлечься от постоянного самокопания, чтобы пустить в жизнь что-то новое. Или кого-то.
Он медлит, но возвращается к матери, осматривая ту на наличие ещё каких-нибудь повреждений. А та лишь безвольно сидит и смотрит перед собой, едва ли замечая чужие манипуляции.
— Вставай. Поедем домой, — говорит Чимин, сдвигая шторку смотровой и вышагивая в общее помещение. Мама следует за ним, пока он подписывает часть бумаг, подсовываемых ему по пути, а затем быстро накидывает пальто. На пути к выходу из больницы берёт на фармакологическом посту баночку феназепама под свою подпись, пряча ту в карман. — Ты сама себя резала? Зачем? — молчит. Не реагирует даже. Чимин лишь жмёт плечами и едва сдерживается, чтобы не цокнуть раздражённо.
В такси они садятся так же молча. Чимин поправляет пальто мамы, прежде чем закрыть дверь автомобиля, а затем садится на переднее сиденье, желая продлить эту молчанку до самого дома. Но только они выезжают со двора больницы, женщина сначала вздыхает, а затем говорит:
— Я думала, что сожгла ту фотографию.
У Чимина холод вдоль позвоночника, он челюсти до скрипа стискивает, смотря на дорогу. Таксист никак не реагирует на слова пассажирки, просто продолжает вести автомобиль. Чимин не видит её ни через зеркало заднего вида, ни через боковое, но зато чувствует прожигающий взгляд на своём затылке. Он сидит скованный дальше, молчит.
— Думала, ты это всё честно. Взялся за ум, вырос.
— Мама, давай потом, — просит он, чуть повернув голову в сторону. Таксист по-прежнему непробиваем и с пустым выражением лица. Чимин лезет в карман, и, вынув баночку с феназепамом, вытаскивает одну капсулу, отдавая матери. — Сейчас мало витамина D, держи.
Он разворачивается и следит за тем, как та с остекленевшим взглядом глотает капсулу, смотря перед собой. Она едва похожа на ту женщину, которая растила его. Которая трепала его волосы, когда он уставший возвращался со школы ещё там, в Пусане. Она всегда спрашивала, голоден ли он. Кормила, иногда пинала, конечно, насчёт учёбы. Но кто не грешит прогулами и двойками по алгебре, особенно, когда хорошая погода? Эта женщина, на которую он смотрит сейчас, совсем не похожа на его мать.
У неё взгляд отсутствующий, как у посетителей психдиспансеров, волосы с седыми нитями растрёпаны, на осунувшемся лице некрасивые скулы, а носогубные складки слишком глубокие и тёмные от того, что она вечно кривится в отвращении к нему.
— Бог тебя никогда не простит, Чимин. Ты никогда не будешь у него в милости, сколько бы жизней ни спас. Судьба твоя — упахиваться вусмерть и страдать, раздираемый мыслями о собственной ничтожности, — Чимин смотрит на неё с внезапным удивлением в глазах, совершенно не представляя, откуда в ней столько ненависти по отношению к своему сыну. — Ты никогда даже рядом не встанешь с чем-то духовно высоким. Такие, как ты, не меняются. И я потратила целую жизнь на то, чтобы сделать из тебя человека, слепо веря, что это возможно. Но ты всё тот же идиот, всё тот же семнадцатилетний мальчишка. Позор. Надеюсь, тебе стыдно. Сгорай со стыда всю свою долгую жизнь. Живи и умирай изо дня в день с этим грузом на душе.
— Хватит, — тихо, но чётко говорит Чимин. — Хватит уже. Просто… прекрати. У меня была тяжёлая двадцатичетырёхчасовая смена, меньше всего я хочу слушать твои мысли насчёт меня.
Он снова поворачивается лицом к лобовому стеклу, дрожащие губы сжимая плотно. Страшно хочется выплеснуть куда-то свою обиду. Эти слова от самого, по сути, близкого человека ранят посильнее острозаточенного ножа. Он не может взять и проигнорировать то, что мама его за человека не считает. Ей он отвратителен, и эта детская обида сидит в нём так крепко, так основательно. Сколько бы чего он ни делал, ей мало. Она не видит его упорства, замечает одни лишь недостатки и просчёты.
Таксист ощутимо напряжён, скорость набирает, желая поскорее избавиться от конфликтных клиентов. Чимин и сам кулаки сжимает, дыша медленно и глубоко, лишь бы не зарычать от досады и желательно успокоиться.
Откуда она вообще в курсе насчёт фотографии? Если она имеет в виду тот полароид с Юнги, то он далеко в коробке под кроватью в его квартире, в которую у матери доступа нет. Что за чёрт? Она снова бредит или в самом деле что-то знает?
Чимин однако не успокаивается и к концу поездки. Когда маячит знакомый двор, то моментально вылетает из такси, оставляя таксисту чаевые в качестве извинения. Пак маму за рукав вытаскивает из автомобиля. Та ощутимо расслаблена благодаря действию препарата, и от неё это не укрывается.
— Что ты мне дал? — хрипит она, держась за него.
— Сколько ты ещё будешь продолжать это? — резко выдыхает Чимин, понимая, что держать всё в себе сил больше нет. Он натерпелся за все годы унижений, но когда его вот так, как восьмилетнего мальчишку за сломанную игрушку отчитывают перед другими людьми, становится до испепеляющего жара стыдно.
Чимин осознаёт, что стискивает крепко рукав пальто матери и нависает над ней, едва помня себя от разросшейся в груди злости.
— О какой фотографии ты всё говоришь?
— Не строй из себя дурачка, — усмехается женщина, с вызовом заглядывая в глаза сына. Её смешинки раздражают его лишь сильнее. — Та, что у тебя в коробке под кроватью. Спишь с ней в обнимку? — она хохочет в голос, хлопая сына по щеке.
Чимин срывается и тащит мать к дому за всё тот же рукав. Она еле волочится за ним, спотыкаясь на ровном месте. Он роется в карманах, и, найдя ключ, открывает замок, впуская мать домой. Та облокачивается о стену и сползает по ней вниз, всё похихикивая. Чимин смотрит на неё долго, пока та окончательно не оседает на пол. Она кивает, мол, что ещё ты хочешь услышать?
— Как ты попала ко мне в квартиру?
— Какая разница? Ты хранишь его фото. Вот, что важно, — едва различимо говорит она и указательным пальцем в него тычет, как бы делая акцент на факте наличия фотографии, а не того, что она проникла в квартиру сына.
— Нет! Нет же! — кричит он и подаётся вперёд, нависая над женщиной. — Это как раз и не важно! Прекрати лезть в мою жизнь! Хватит! — он делает паузу, ощущая в груди такую огромную бурю, что если он не выпустит её сейчас же наружу, она убьёт его изнутри. Разобьёт его на осколки, которым больше никогда не вернуть прежний вид. — Мне не восемь лет, и даже не пятнадцать, когда мальчики только начинают жить половой жизнью. У меня не пубертат, я не курю травку и не тащу деньги у тебя из сумочки! Хватит! Я больше не мальчик! — он отшатывается в сторону, едва не снося полку для обуви. Но вовремя опирается о стену и смотрит волком на мать с глазами, в которые так отвратительно смотреть. Она смеётся над ним. Будто бы он щенок, что впустую тявкает на мать, что не прав, но движим своим наивным желанием казаться взрослее. — Я не нуждаюсь в твоём надзоре! — кричит он, наконец. — Мне тридцать один год, мама, и я устал от твоей гиперопеки. Мне не нужны твои попытки сделать из меня человека. Это нужно одной только тебе, чтобы доказать себе же, что не зря прожила, что слепила что-то приемлемое из единственного сына. Ты убиваешь меня! Убиваешь меня, залезая в мою постель, в мои штаны, в мою голову в конце концов!
Женщина смотрит снизу вверх и улыбается, наблюдая с удовольствием за тем, как злые слова обиды одно за другим срываются с губ сына.
— Что ты вечно смеёшься? Что смешного? Что тут смешного?! Ты убила меня! Убила во мне человека! Как ты можешь по-настоящему желать мне несчастья и мук? Ты же моя мама, так какого чёрта ты проклинаешь меня изо дня в день?
— Глупый, — встревает она, говорит заметно тише. — Бог тебя не любит. Вот ты и мечешься в ужасе. Мама твоя ни при чём, ты сам себя убил.
Чимин молчит долгие, лениво ползущие секунды, а затем не выдерживает и со всего размаху бьёт кулаком в стену. Женщина чуть вздрагивает, подбирая острые коленки, прижимая к груди и обнимая те. Кисть прошивает дикой болью, но сейчас он её почти не чувствует.
— Такой же идиот, как и отец. Бесхребетное существо, способное жить только по указке. Ты по-другому не умеешь. Можешь только следовать за кем-то, подчиняться кому-то, у тебя ничего своего, кроме эгоизма.
— Заткнись. Просто… заткнись ты уже! Я больше не надеюсь на твоё понимание и разумность. Исчезни из моей жизни, я больше не хочу иметь ничего общего с тобой.
— Ты же не от меня убегаешь сейчас. А от самого себя ты никогда уже не убежишь, Чимин-и, — её глаза совсем закрываются, и она, кажется, засыпает. Женщина клонит голову в сторону, руки её слабнут и соскальзывают на пол.
Чимин стоит ещё некоторое время, рассматривая подпорченное временем женское лицо, но после чертыхается и опускается перед ней на колени, залезая руками в карманы чужого пальто. Он нащупывает там кошелёк, телефон и ключи. Выуживает их, а найдя дубликат своего, отсоединяет тот и кладёт в карман. Роется в телефоне с одной целью — удалить свой номер телефона. Вряд ли она знает его наизусть, а так хоть названивать не будет.
Он задумывается, когда мама успела сделать дубликат его ключа? Неизвестно. Его трясёт от мысли, что она была у него дома, рылась в его вещах, ходила по комнатам, когда его не было. Что её отражение застыло в зеркалах, в которые он смотрится каждый день. Что она прикасалась к его постели, что выдвигала ящики тумбочки и комода. Тошнота подкатывает к горлу моментально.
Он брезгливо передёргивает плечами, и, окинув напоследок взглядом женщину, так и оставляет ту сидеть на полу в коридоре.
Домой едет в таком жутком напряжении, что все мышцы скованны, ведь злость требует выпустить её наружу, а он держит ту внутри. Он стискивает поручень крепче, смотря в собственное отражение. За стеклом проносятся провода метро, а он в этой скорости различает лишь собственные глаза. Неживые, уставшие и опустошённые. В них только боль и детская обида плещутся.
Домой он врывается так, словно не живёт тут, а пришёл с ордером на арест преступника, как спецназ. Плечом толкает дверь, и, не разуваясь, идёт в спальню. На полу полоска пыли — коробку вытаскивали.
Он шипит, и, наклонившись, тянет за ручку картон на себя, тут же сбивая крышку. Всё, как и раньше, лежит на своих местах. Он зло копается в коробке, проверяя вещи на наличие повреждений, вертит фотографию в руках, но ничего подобного не замечает. Не скажи мама о том, что была в его квартире, он бы даже и не понял этого.
Злость охватывает всё его тело, всё сознание. Его мозг будто в огне, голова трещит, а внутри такой пожар разрастается, что потушить тот одним лишь выровненным дыханием уже не получится. Он опрокидывает коробку, а после хватает покрывало на постели и скидывает на пол. Выдвигает ящики комода, ища что-нибудь, что бы указало на наличие чужого человека в его квартире. Он перебирает собственное бельё, как сумасшедший, выворачивая ящики.
Вещи летят на пол, на кровать ящик за ящиком. Он с рыком бросается в ванную и, схватив там корзину для грязного белья, распахивает шкаф, а затем скидывает всё без разбора. Все футболки, все рубашки с плечиков срывает и отправляет в корзину.
Когда добрая часть его гардероба оказывается смятой в корзине, он агрессивно впихивает всё это вместе в стиральную машину. Часть не влезает, и он психует, захлопывая дверцу и задавая самый долгий и агрессивный режим. В данный момент ему плевать, что бо́льшая часть одежды испортится, рубашки окрасятся, что-то сядет, а на каком-нибудь кардигане появятся катышки или разводы.
Машинка пищит, сигнализируя о перевесе.
— Блять! — кричит Чимин, и, едва не вырывая дверцу, хватает торчащие уголки полотенец и воротники рубашек. Всё комом перепутано между собой: за одной вытянутой рубашкой вываливается половина барабана. Чимин воет истерично, едва не падая от усилия, а после топчет всё, что выпало, обувью. — К чёрту всё! К чёрту!
Машина перестаёт пищать, и он, наконец, запускает её, сбрасывая пальто, в котором стало жарко, прямо тут же на пол.
Вразвалку идёт в гостиную, сметая с дивана все подушки. Рука не поднимается опрокинуть стеклянный кофейный столик, но пустую вазу с него он всё-таки хватает и замахивается, бросая в стену напротив. Та с грохотом разбивается и оставляет вмятину в стене.
На кухне он пыхтит и всю посуду достаёт из шкафчиков. Включает горячую воду и пальцами водит под напором по посуде, словно отмывая от чужих отпечатков. Он остервенело трёт каждую тарелку, каждую миску, тщательно промывает металлические палочки до своего полного изнеможения.
Когда посуда перемыта, он устало выдыхает и опускается на пол, прикрывая веки. Упирается на свои руки, что дрожат от избыточного адреналина. Где-то на фоне шумит стиральная машинка, и он вдруг отчётливо всхлипывает, теряя всякую силу.
Опускается лбом в пол и хнычет. Руки до кулаков сжимает, но сил ударить в пол не остаётся. Он лишь плачет обессиленно, частично избавившись от бушующей злости. Отмыть полностью ощущение чужого присутствия в квартире не удаётся, как бы Чимин ни старался.
Он лежит так долго, проточная влага на руках успевает обсохнуть и чуть стянуть кожу. Мокрые манжеты рубашки неприятно холодят, и Чимин раздражённо расстёгивает пуговицы, стаскивая с себя одежду и снова громко всхлипывая.
Холодно.
Звонок телефона отрезвляет. Ему думается, что, если это мать, он разобьёт телефон о кухонный кафель. Но это оказывается Юн Джиан, и Чимин вспоминает, что вообще удалил свой номер из контактов матери. Он чуть медлит, но всё-таки молча принимает звонок.
— Чимин? Я готова встретиться сегодня вечером. Скажем, в семь вечера.
— Да.
— Ты согласен? — неуверенно уточняет она.
— Да, — выдыхает Пак, остекленевшим взглядом рассматривая шов между напольными плитками, в котором скопились пыль и пара рисинок. Он понимает, что давно не прибирался так, чтобы тщательно и капитально.
— Хорошо, я отправлю тебе адрес.
Чимин опускает руку с телефоном на пол, зажмуриваясь и прогоняя отвратительное чувство паники от всего, что происходит в его жизни.
В голову приходит абсолютно дурацкая мысль, на которую он распахивает глаза. Судорожно размышляет и думает, что да. Эта идея стоит проверки. Получится — значит, не всё потеряно. А не получится — значит плакала нормальная жизнь Пак Чимина.
Он на несмелых ногах поднимается с пола и идёт в душ, чтобы привести себя в порядок, а после собраться для встречи с Юн Джиан и быть во всеоружии сегодня вечером.
_______________________
Чимин вываливается из подъезда ошарашенный. По его лицу сейчас можно было бы решить, что он увидел самого Дьявола. Мужчина, запнувшись о свою же ногу, идёт прочь, борясь с желанием поймать такси и свалить к чёрту как можно дальше отсюда куда-нибудь на край света. Уверяет себя, что ему требуется подышать морозным воздухом, чтобы северо-западным циклоном выдуло из головы все страхи.
Он кутается в пальто, игнорируя наспех криво застёгнутые пуговицы рубашки. Прохожие не обращают внимания, а это важно. Под их взглядами он бы чувствовал себя ещё более ничтожно и униженно. Он думает об обнажённых тонких лодыжках, что остались теперь позади, и его передёргивает от стыда. Чёрт возьми, он действительно облажался, как подросток.
Чимин не может не представлять себе её натянутую улыбку, в которой было столько жалости к нему, столько презрения.
«Ты представляешь, по началу мне не хватало уверенности смотреть на тебя, но теперь я мечтаю хотя бы о капле твоей отрешённости».
Чимин чертыхается, когда звонит телефон. Игнорировать звонки он не может — любой может оказаться из больницы. Поэтому телефон из кармана достаёт, щурится, смотря в экран сквозь начинающийся снегопад.
— Да, Тэ, — со вздохом отвечает Чимин.
— Я ничему не помешал? Как твоё гетеро-свидание?
— Откуда ты знаешь? — хмурится Пак, идя дальше по свежему снегу, который под подошвой вмиг размягчается до грязной кашицы.
— Вся больница спорила сегодня, получится у вас что-то или нет.
— Какого чёрта, — шипит Чимин, останавливаясь и смотря перед собой. — Я такой идиот, Тэхён, такой идиот.
— Что произошло?
— Мы… господи… — всхлипывает Чимин. Всё его мужество, которое он по крупицам собирал перед этим свиданием, снова рассыпалось и обратилось в пыль. В нём уже ничего не осталось, кроме желания придушить себя же. Он садится на корточки посреди улицы и лицо свободной рукой закрывает. Терпеть себя уже нет сил. — Я не смог. Не смог. Представляешь? Не смог.
— Приезжай. Мы в кафе с Хосок-хёном и Намджун-хёном. Приезжай, пожалуйста, — говорит настойчиво Тэхён. И Чимин соглашается. У него уже не осталось гордости, на ней уже все потоптались, сплюнули и размазали носками сопли. В нём от него самого только оболочка осталась, поэтому позориться ещё и перед двумя коллегами ему уже не так страшно. Хочется посмотреть им в глаза и сказать жалостливо «добейте, пожалуйста».
Тэхён такси ему вызывает, и Чимина, всё так же сидящего на корточках, подбирает автомобиль, а затем привозит в нужное место. Пак в мокром от первого снега пальто входит в кафе, пошатываясь. Тэхён замечает его сразу, поднимается и навстречу идёт. Чимин хватается за него, как за спасательный круг, тихо воет, пока друг обнимает его крепко и ведёт в уборную.
Не сразу, но понимает, что Тэхён его наспех заправленную и кое-как застёгнутую рубашку из брюк достаёт, расстёгивает и перестёгивает за него. Чтобы косо-криво сцепленные пуговицы и петельки все были на своих местах, и мужчина не выглядел так, словно только что сбежал с неудачного рандеву.
— Спасибо, — шепчет Чимин, сухие губы жадно облизывая. — Спасибо, спасибо.
— Всё плохо? — Тэхён взволнованно осматривает его, воротник поправляет, смахивает с пальто густые капли талого снега. Чимин смотрит как сквозь него, но честно пытается сфокусироваться на лице невролога.
— У меня не встало.
— Что?
— Член. Он не встал, — уточняет Чимин.
— Я понял, что не солнышко с утра, — вдруг хмурится Тэхён. — Ты что, пытался переспать с ней? С Юн Джиан? — встряхивает его вдруг Ким. Чимин моргает часто и кивает, как болванчик. — Ты… ты же гей. Вот и не встал.
— Я не гей.
— Да, точно, — устало вздыхает Тэхён, закатывая глаза и языком в щёку толкаясь от досады. Он не представляет, как помочь другу. Он может только быть рядом вот в такие моменты, но настоящей помощи оказать даже не представляет как. — Точно. Тебе надо напиться. Идём к Хосоку и Намджуну. Поешь с нами и выпьешь, расслабишься и забудешь об этом.
— Я не гей, — повторяет Чимин, но в этих словах уверенности столько же, сколько в его матери любви к своему ребёнку.
— Идём, — шепчет Тэхён и поторапливает его.
— Чимин-щи, — встают Намджун и Хосок со своих мест, когда невролог с хирургом появляются в их поле зрения. Чимин вяло кланяется и садится на свободное место рядом с Тэхёном. Ким тут же просит хозяйку принести ещё рюмку, закусок и несколько бутылок соджу.
Пак избавляется от пальто и рукава рубашки закатывает, шмыгает носом. Взгляд на коллег поднять сил нет. Он просто берёт палочки и маринованную редьку цепляет, похрустывая ей. Хосок наливает всем, и, кивнув, они молча выпивают по рюмке.
— На чём мы остановились? — спрашивает Тэхён, не желая пока трогать Чимина и вводить его в разговор. Скорее всего, тот просто отсидится молча за столом, наклюкается и отключится. И пускай. Пускай побудет тут, под присмотром, послушает болтовню ни о чём. Может, хоть немного расслабится. Намджун кивает на вопрос и пальцем указательным в воздухе водит, показывая, что нить разговора он не утерял и может продолжить, только надо дожевать кимчи.
— Хосок-щи, как твой пациент? Которому недавно дозу обезболивающего повысили? — говорит он, всё ещё с кимчи во рту. Чон вздыхает, облокачиваясь на спинку стула.
— Ненавижу говорить это, но жаль его.
— А что произошло? — спрашивает Тэхён, ставя локти на край стола. После он тянется за мясом на гриле и кладёт Чимину на тарелку, чтобы тот ел не только одни закуски.
— У него последняя стадия рака, мучается он по страшному. Каждый день просит убить его, — раздосадовано восклицает Хосок. — Серьёзно, я как не приду к нему, вместо приветствия слышу «прикончите меня, убейте, полосните скальпелем». Сил нет к нему ходить, прошу медсестёр, — он складывает руки на груди, но говорит с экспрессией. Его брови выразительно изгибаются, а ноздри вздуваются от силы эмоций. — Сегодня попросил увеличить дозу обезболивающего, потому что с этой уже не выдерживает. Постоянно кричит, и, если бы не слабость, лез бы на стену.
— Кошмар, — вздыхает Намджун, запрокидывая голову. — Я ненавижу эти моменты. Сами подумайте: животных мы усыпляем, если те страдают от неизлечимой болезни. Но почему людей усыпить нельзя? Почему человек должен до последнего терпеть боль, умирая в муках?
— Это закон, мы не можем так делать, — мотает головой Хосок.
— Конечно! Но представьте, как было бы прекрасно, существуй бумажка, которую пациент подписал бы и освободил себя от нужды терпеть адскую боль сутками до желанного момента смерти. Тогда бы один укол и всё, и человек больше не чувствует всего этого, — говорит Намджун, и, огладив пальцами подбородок, выпивает соджу.
Все вздыхают, каждый думает о своём. Чимин наливает себе ещё соджу и в одиночку выпивает, закусывая мясом. Он словно не замечает их, сидит сам с собой. Когда разговор мужчин возобновляется, то наливает себе ещё под слегка удивлённые взгляды и Хосока, и Тэхёна. Но те тактично молчат и не акцентируют на поведении коллеги внимания.
— У меня много лет назад, когда я ещё работал в другой клинике, был пациент. Он пережил невероятное количество операций на мозг. Под конец своей жизни мужчина едва соображал, — рассказывает Намджун, подзывая хозяйку параллельно и прося ещё каждому по миске риса. Чимин просит также принести тофу, которое он давно задолжал Хосоку. Тот хихикает довольно, подмигивая хозяйке. Она сладко улыбается, и, поправив свитер, опоясанный ремнём на талии, уходит за стойку, покачивая бёдрами. — Так вот. К нему приходили уже взрослые дети, ухаживали за ним, кормили, выносили из-под него судно. Он мог только шептать двусложные слова и чуть мотать или кивать головой. Всё. И я пришёл как-то к нему, как оказалось потом, за день до смерти. Стоял, показания записывал и задумался: «что это за жизнь была? И о чём он сейчас, лёжа в койке с помутневшей головой, думает, глядя на меня?» Вот об этом я говорю. Мы не можем спасти всех, но можем облегчить страдания, позволь государство нам это.
Плавно разговор перетекает с работы на личную жизнь. Они разговаривают о том, как сильно устают на работе, что большую часть выходных просто спят. Намджун же говорит, что неизменно раз в месяц посещает личного психолога, потому что порой ситуации, в которых оказались его маленькие пациенты, заставляют содрогаться от ужаса. И держать всё это в себе — большая ошибка.
Чимин пьёт ещё и ещё, пока перед глазами не начинает плыть. В момент, когда желудок набит, а голова кажется настолько тяжёлой, что Пак сдаётся, он опускается лбом на стол, и, всё ещё держа руку с палочками на столе рядом с тарелкой, плачет. Слёзы сами наполняют его глаза, а затем капают на поверхность стола.
Разговор вмиг затихает. Чимин чувствует на себе взгляды коллег, но ему так искренне плевать сейчас на это. Он молча дрожит, чувствуя, что горло стискивает желание в голос разрыдаться, как младенца, которого только что вытащили на яркий свет из тёплого и безопасного места.
Его плечи трясутся в плаче, пока он до бледных пальцев сжимает палочки. Кто-то осторожно забирает у него металлические приборы, а на плечи ложатся сразу две ладони. Очевидно, Тэхёна и Намджуна, между которых он сидит.
— Молодец, — говорит Намджун тихо, и его большая ладонь мягко хлопает хирурга между лопаток.
— Чимин, ты не один, — вдруг говорит Хосок. — Мы, может, и не самые твои близкие люди, но ты не должен вести эту войну в одиночку.
Чимин плачет громче, уже привлекая взгляды других посетителей кафе. Несколько человек оборачиваются, но, нахмурившись, снова возвращаются к своему ужину, решая не лезть не в своё дело.
— Я всё порчу. Всю свою жизнь я только и делал, что портил её, доводя себя до предела, — говорит он дрожащим голосом. Тэхён ладонь сильнее сжимает, массируя плечо друга. Он губу закусывает, совершенно не представляя, чем может обернуться пьяная исповедь его друга для него же самого. Будет ли он потом ненавидеть себя ещё больше? Нужно ли Киму сейчас остановить его и отвезти домой? — Что я должен ещё сделать, чтобы не опуститься совсем на дно? Что?
— Ты же мужчина, Пак, собери всё своё мужество в кулак, ну же! — шутит Хосок, сжимая показательно ладонь в кулак. Он улыбается неуверенно, а после получает удар в плечо от Тэхёна. Ким крутит пальцем у виска, а Чимин приподнимает лицо и мокрыми, покрасневшими глазами смотрит прямо на онколога. Тот сжимается весь, уже понимая, что сморозил глупость. — Чимин…
— Кто вообще такие эти ваши «мужчины»? Кто вы все? — говорит он и усмехается. — Я вот уже не уверен, кто я. Может, расскажешь мне, Хосок-хён? — старается выговаривать Чимин. Алкоголь развязал ему язык, и он не стесняется пренебрегать уважением к коллегам и формальностью. Он поднимает вверх ладонь и продолжает. — Что, если мне нравится иногда быть слабым? Что, если иногда я не могу сдержать слёз? Что, если иногда я хочу побыть damsel in distress? Что, это умаляет мою маскулинность? Хочешь сказать, что я гей? Или что? Что мне делать со своей эмоциональностью и тонким каркасом, который так легко можно пробить одной криво брошенной фразой? Думаешь, это делает меня меньше мужчиной?
— Чимин, я не то имел в виду, — оправдывается Хосок. Договорить он не решается, слов не находит. Чон неловко трёт лоб, заливаясь румянцем стыда.
— Рот закрой, а то рис сыпется, — кивает ему Тэхён, и Чон виновато чешет затылок, отводя взгляд в сторону. — Изначально, — продолжает Ким, цепляя палочками редьку, — хороших мужчин не существует.
— Неправда, — говорит Намджун, чуть хмурясь.
— Правда. Хороших мужчин создают женщины. Мужчина, воспитанный мужчиной, останется уродом на всю жизнь.
— Не в моём случае. Я уродом родился, меня как урода и воспитали. Живу я, как урод, поступки делаю, как урод.
— Все люди совершают ошибки, не думай, что ты один такой. И мужчины, и женщины. Все без исключений, тут нет правил или градации эмоциональности, — вступает Намджун, внимательно вслушиваясь в речь Пака. — Ты совершенно прав, Чимин. Определение «настоящего мужчины» глупое и размытое, ты не обязан соответствовать ничьим ожиданиям.
— Своим. Я не могу соответствовать даже своим ожиданиям. Я опять не смог, — вздыхает он, и, наклоняя вбок голову, снова позволяет слезам течь по щекам. — Не смог и опозорился. Мне так стыдно, и я так устал. Больше не могу бороться с самим собой.
— Что ты не смог, Чимин? — продолжает Намджун вкрадчиво.
— Переспать с женщиной.
За столом воцаряется тишина. Все размышляют над ответом Пака.
— С Юн Джиан-щи? — осторожно уточняет Хосок.
— Блять, да откуда все знают подробности моей личной жизни? — воет он, закатывая глаза, а после трёт прикрытые веки пальцами.
— Может, потому что в больнице сегодня делали ставки, переспите вы или нет?
— В больнице что? — ошарашенно переспрашивает Намджун. Тэхён поджимает губы.
— Чимин, она ставила ваш разговор на громкую связь, когда приглашала встретиться. Многие делали ставки.
— Отлично, значит завтрашнюю смену мне опять придётся терпеть смешки в свою сторону, косые взгляды и новые надписи на шкафчике о том, какой я, чёрт возьми, гомик. Завтрашнюю смену и все следующие.
Хосок разливает алкоголь по рюмкам, и Чимин, не дожидаясь остальных, быстрее всех осушает рюмку, хмурясь и громко опуская ту на стол.
— Подожди, ну, допустим, больничные байки — это глупость, которая быстро утихнет. А что касается тебя… — продолжает Намджун. — Ты что скажешь об этом? Почему у вас не получилось?
Чимин молчит недолго, губы кусает, а затем и щёки изнутри. Ему страшно признать, но и молчать, раз уже разговор зашёл за это, смысла нет.
— Я не смог. Физически.
— Ты не смог эмоционально, — встревает Тэхён, перебивая его и исправляя. — Чимин, для некоторых это важно — испытывать эмоциональную близость к человеку, с которым они собираются разделить постель. Не чувствуя ничего к Джиан, как к женщине и как к человеку, конечно, у вас ничего не получится.
— Подождите, — тормозит их Намджун. — Давайте больше конкретики: ты не возбудился? — Чимин кивает. — Ну, в этом нет ничего особенного. Такие ситуации иногда случаются.
— Да не, это бред какой-то, — говорит Хосок, — что вы так рассуждаете, будто ничерта не знаете о мужской физиологии? Ты можешь не так встать из-за стола, и член вместе с тобой подскочит. Вызвать у мужчины физическое возбуждение достаточно просто, особенно, если тот ещё и заинтересован в процессе.
— Хорошо, допустим Тэхён и Хосок могут быть правы. Тогда как думаешь, если бы Юн Джиан сильно привлекала тебя внешне. Если бы ты был даже влюблён в неё, у вас бы получилось переспать? — спрашивает Намджун, и у Чимина щёлкает что-то в голове.
— Нет.
Ким кивает, хлопая его по плечу. Хосок непонятливо хмурится.
— Подумай на досуге, каким должен быть человек, чтобы тебе захотелось с ним близости. Попредставляй себя с разными людьми, разных полов, разных цветов и с разной внешностью. Но если совсем ничего не получится — нет ничего постыдного в асексуальности. Не испытывать сексуальное желание — нормально. Главное не пытайся никому ничего доказать.
— Понятия не имею, что со мной, — бормочет Чимин, широко распахивая глаза. Потому что у него только одно единственное лицо всплывает в памяти при упоминании сексуальной близости.
— Ты прекрасно знаешь, что с тобой. Тебе только надо принять это, — тише говорит Тэхён, располагающий гораздо большим количеством информации. Чимин губы поджимает, и, туго втянув воздух, наливает себе ещё.
— Послушай, попробуй вообразить себе, что вся твоя жизнь — это нить. Но из-за проблем, стресса, ссор, недопониманий и огромного количества других причин эта нить запутывается всё больше. В итоге образуется комок, на который даже смотреть страшно. Но истина проста — у нити есть начало и есть конец. И что посиди чуть подольше, попотей, и клубок этот обязательно можно распутать, отделив концы нити, — объясняет Намджун, жестикулируя. Его голос действует успокаивающе, но Чимину на его слова хочется хмыкнуть.
— Моя нить не запуталась в клубок, она затянулась в петлю, — шёпотом отвечает Чимин. Намджун хмурит брови, задумываясь. Он не успевает ничего ответить, Пак убирает его руку со своего плеча, а Хосок задевает другую тему.
— Я думал, тебе нравится Юн Джиан. Но после сегодняшнего представления, мне кажется, она та ещё змея, — хмурится Хосок. — Надо поговорить с ней с глазу на глаз, чтобы совсем-то уж дуростью не занималась в стенах больницы. — Все кивают, кроме Чимина. — Не парься из-за неё, мы решим, что сделать, если она вдруг вздумает распространиться о том, что произошло.
А Чимину уже не смешно, не больно и не страшно. В данный момент он пуст, все его негативные эмоции вылились вместе со слезами и пламенными речами о собственной никчёмности. Перед ним лица насмешливо смотрящей Джиан и заботливо оглядывающего Юнги. Чимин прикрывает глаза, опускает лицо на ладони и протяжно мычит, утопая в водовороте звуков вокруг.
_______________________
Чимин стоит перед жилым домом, а когда присматривается к написанному в смс адресу, понимает, что там в самом деле номер квартиры, а не название кафе или ресторана. Его пригласили в гости. «Что ж, так даже лучше», — думает Чимин, когда поднимается на нужный этаж.
Юн Джиан стоит в одном домашнем халате, словно только что из душа и вообще гостей не ждала, а Чимин завалился беспардонно, прерывая вечерние процедуры хозяйки квартиры. Пак натягивает на губы улыбку, женщина отвечает ему тем же, а затем приглашает на кухню.
— Вино? — уточняет она, беря в руки бокалы и показательно позвякивая стеклом.
— Не откажусь, — улыбается он и принимает наполненный бокал. Они молча чокаются и пьют, не сводя глаз друг с друга. Джиан всё улыбается так хитро, смотрит с вызовом.
— Только не говори, что пригласила к себе и стоишь в одном халате только за тем, чтобы в самом деле накормить меня едой на вынос, — говорит он, когда женщина кивает на пакет с заказанной едой. Она усмехается, распуская волосы.
— Конечно, нет, — Юн опускает бокал на стол, и Чимин, сделав то же, не медлит и не растягивает момент на половину вечера. Он сразу кладёт ладонь на талию, перетянутую махровым поясом, тянет на себя и к шее губами прижимается. Женские пальцы обхватывают его за плечи. Чимин скользит по тонкой шее вниз, и цепляя ворот халата, оттягивает, сразу оголяя грудь. Он целует ключицу, а тёплой ладонью подмышкой обхватывает, большим пальцем упругую кожу груди разглаживая.
Она тянет его в спальню, параллельно расстёгивая мелкие пуговицы на рубашке, а когда оказывается на постели, то сама развязывает пояс, позволяя мужским рукам распахнуть халат и сразу же очертить талию.
Чимин не спешит целовать её в губы, но ласкает кожу шеи и груди, пальцами проходится то от рёбер к груди, то соскальзывает вниз, оглаживая мягкое бедро. Его чуть пробирает дрожь — здесь прохладно, будто бы недавно проветривали комнату. И от чужого взгляда снизу его чуть передёргивает, обнажённое по пояс тело покрывают мурашки.
Оказавшись между её разведённых ног, он словно попал в ловушку. Ногами ему опоясали поясницу, а женские руки, схватившие за волосы, с жадностью прижимают к груди, ласкать которую у него не было никакого опыта.
Сколько они так провозились в сухих ласках, быстрых поцелуях и холодных прикосновениях, неизвестно. Чимин уже отчаялся, потому что каждая минута длилась по ощущению час. Они ещё толком не начали, а он уже мечтал поскорее закончить, сбежать отсюда и промыть рот с мылом.
Первый тихий вздох он услышал, когда зубами случайно проехался по самому чувствительному месту женской груди. Пальцы в волосах сжались сильнее, и Чимин едва не зашипел на это.
— Знаешь, между мужчиной и женщиной всегда происходит химия, — тихо говорит она, когда Чимин мнёт бёдра неумело, но вида не подаёт, что её голос пугает его. Он словно ждал всё это время упрёка за свою неопытность. — Остаточные инстинкты всегда подсказывают, что и как нужно делать. Нас тянет друг к другу на элементарно гормональном уровне.
Чимин приподнимает лицо, в замешательстве моргая.
— И вопреки всему, иногда происходят ситуации, как у нас сейчас. Ты же не был никогда с женщиной, Чимин? — и пока тот не успевает возразить и придумать легенду, женщина с силой стискивает его пах ладонью. Чимин давится воздухом, приподнимаясь и хватая её ладонь своей. — У тебя даже не встал. Ни намёка. И что это значит?
— Это не происходит за секунду, чёрт возьми! — смущается Чимин, но прикрывает свой стыд агрессией.
— Происходит, для этого и нужны предварительные ласки. Ты просто бракованный, — Чимин ошарашенно сползает с постели, оглядываясь в поисках рубашки. — Признай, что никогда не спал с девушками.
— Какая разница? Мы собрались тут, чтобы обсудить мою личную жизнь? Если уж решила поговорить про идиотские слухи, что гуляют по больнице, то мы могли бы сделать это в самом деле за едой на вынос, — рычит он, поправляя ремень на брюках. Женщина усмехается, не спеша прикрыть обнажённое тело.
— Даже сейчас, когда перед тобой абсолютно доступное голое женское тело, ты не возбуждаешься. Всё ещё думаешь, что нормальный?
— Ты же отчитываешь меня, как школьника у доски, где уж тут взяться возбуждению, — он хмурится. — И кто из нас ещё ненормальный, если именно ты затеяла всё это представление. Ты со всеми устраиваешь разбор полётов, когда приглашаешь к себе в кровать? — он, наконец, различает в темноте ткань рубашки, и, дёрнув за рукав, наскоро надевает ту. Пальцы от ужаса не слушаются его.
— Нет, только с теми, кто пытается использовать женщину как прикрытие тому, что предпочитает члены.
— Иди к чёрту с такими заявлениями, — выдаёт в ответ Чимин и, кое-как справившись с пуговицами, уходит в коридор, где спешит обуться.
— Ты представляешь, по началу мне не хватало уверенности смотреть на тебя, но теперь я мечтаю хотя бы о капле твоей отрешённости, — раздаётся снова женский голос. Джиан стоит на пороге спальни, запахивая халат. — Ты всегда такой… бесцветный. Я внушила себе, что смогу сделать тебя счастливым. Но сейчас понимаю, что тебе никогда это не было нужно, тебе комфортно в твоём маленьком несчастье. А имей ты хоть каплю желания выздороветь, я бы без раздумий спасла тебя.
— Выздороветь? — уточняет Пак, стоя на пороге квартиры.
— Ты болен, Чимин. Мужчина не может любить мужчину. И пока ты смотришь на меня через свою боль, я скажу тебе, что будет дальше: в твоём сердце ничего не изменится.
Чимин не смотрит на неё, только хватает пальто и выбегает из квартиры. Его сердце бьётся так быстро, руки дрожат и едва справляются с тем, чтобы не уронить пальто. Ноги подгибаются, пока он бежит по лестнице вниз. И в какой-то момент ему приходится остановиться в пролёте, чтобы облокотиться о стену и унять эту тяжёлую тревогу внутри. От неё тошнит, глаза бегают из стороны в сторону, а всё тело кажется тяжёлой, горячей и чужой тушей, которой он совсем не умеет управлять.
Чимин с трудом просовывает руки в рукава пальто и вываливается на улицу, где идёт первый в этом году снег. Он жадно хватает холодный воздух и с отчаянием голову задирает, словно просит у неба какого знака. Но там ничего, пусто. Чимин идёт по улице шаг за шагом, вдох за выдохом. Что делать дальше?