«Помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего».

«Я дам тебе свой ответ, клянусь. Но не сейчас, Юнги».

Погода за несколько дней не улучшается. На улице так же еле тепло, а всё, что успело выпасть в виде снега, растаяло и пало жертвой снегоуборочных машин. Чимин снова курит, но зато начал курс антидепрессантов. Намджун пообещал, что те поставят его на ноги, только вкупе с ними надо бы походить на терапию. Чимин, честно, не спешит. Он несколько дней проводит в тишине и одиночестве внутри своей квартиры, откуда ни ногой за всё это время.

Мужчина задумчиво всполаскивает чашку, из которой минутой ранее хлебал остывший чёрный чай. Вспоминает про одежду, которую собирался перестирать за время своего отпуска. Ставит чашку на полку и идёт в ванную, рассматривая, что есть в корзине.

Рабочая форма и пара халатов грустно лежат на верху всей кучи одежды, и Пак решает постирать их первым делом. Он закидывает брюки и пару рубах в барабан, а халаты прощупывает, чтобы случайно не уничтожить содержимое карманов. Чимин нащупывает что-то небольшое и твёрдое, суёт руку в карман и достаёт оттуда флешку. Он удивлённо моргает, смотря на предмет, который до этого никогда не видел. Вертит его в пальцах, но на ответы это всё равно не наводит. Пак жмёт плечами, прячет флешку в карман домашних брюк, и, убедившись, что больше ничего лишнего там нет, кидает и халаты в стирку, запуская нужный режим.

Чимин вставляет флешку, что не даёт покоя, в разъём, попадая не с первого раза. Ноутбук уведомляет о новом устройстве, предлагает проверить его на наличие вредоносных файлов. Чимин соглашается. Мало ли, что это за флешка, и как попала к нему в карман. Ничего потенциально опасного там не оказывается, и он открывает папку с одним единственным аудио файлом.

«Чимину».

Что же, это выглядит как минимум странно. Никто никогда не делал ему подобных посланий, и Пак, не зная, чего ожидать, жмёт на файл. Программа грузится некоторое время, открывая окошко с проигрывателем.

«Кхм… привет. Надеюсь, меня хорошо слышно. Я знаю, это глупость — то, что я сейчас делаю. Но по-другому ты меня слушать не станешь, а я, если честно, устал бегать и умолять услышать».

Чимин в ужасе жмёт на паузу. Голос Юнги звучит чуть искажённо сквозь динамики, но тембр и лёгкая хриплость сохраняются. Чимин не знает, хочет ли он услышать то, что скажет ему Мин. Обвинит? Выскажет всё, что скопилось внутри? Пошлёт куда подальше? Что он хочет ему сказать? Пак сжимает губы в линию и всё-таки неуверенно запускает аудио дальше.

«Я расскажу, что было сразу после той нашей ночи. Что случилось после того, как ты исчез из моей жизни раз и навсегда. И то, как всё это чувствовалось. Послушай до конца, ладно? Тебе необязательно давать мне какой-то ответ на это, но сил нет больше держать всё в себе. Четырнадцать лет, знаешь ли, немаленький срок.

Но даже теперь, спустя столько лет, я могу совершенно чётко представить твоё избитое лицо и то, как ты умоляешь взять тебя. Ты был в ужасе, отчаянии. Был опьянён испугом.

Моя память со временем меркнет, многие моменты я уже и не вспомню, половина жизни стёрлась под чистую. Но всё-таки память — занятная штука. Я почему-то всё ещё отчётливо представляю свои чувства в день, когда мы начали встречаться. Огромное счастье и тепло, растекающееся от груди к кончикам пальцев. Я могу вспомнить твоё лицо до мелочей, когда рассматривал его, а ты спал на пляже у меня на коленях. Клянусь, у меня даже сейчас от того, что я произношу это вслух, внизу живота всё стягивается в один комок нервов. Это такие невероятные чувства, которые я никому не позволю у меня отнять».

Чимин всхлипывает, снова останавливая аудио. Он жмурится, вдавливая подушечки пальцев в закрытые веки. Не надо слёз. Они лишь убедят его в том, что он и сам до сих пор полон этих юношеских горячих чувств. Пак решает больше не останавливать аудио и дослушать полностью. Если уж погружаться в это, то без оглядки нырять на самую глубину. Он жмёт на плэй и откидывается в кресле, запрокидывая голову.

«Когда ты сбежал, я, конечно же, искал тебя. Мне в голову не могло прийти, что ты по собственной воле ушёл с утра. Я был в твоём полупустом доме, опрашивал общих знакомых. Пытался звонить тебе, но ты ведь, мудак, симку сменил. Я спрашивал учителей и директора, но никто ничего не знал. Ты просто в один момент забрал документы из школы и испарился в воздухе. Я был в отчаянии и растерянности.

Меня одолевали мысли одна за другой, они метались от лютой ненависти к пониманию, что, может, тебя заставили. Может, ты и не хотел исчезать. Может, это обстоятельства, и ты не хотел бросать меня. Но меня всё равно не покидали мысли о том, что я что-то сделал не так. Обидел тебя, сделал больно. Причинил вред.

Я медленно сходил с ума, анализируя каждое своё слово за те последние дни, что мы виделись. Не обиделся ли ты на меня за то, что я допил твой сок без спроса тогда в парке? Или, может, тебя задело, что я посмеялся и назвал тебя дураком, когда ты сказал, что волнуешься из-за лишнего веса? Или тебе не понравился секс со мной, а сказать ты постеснялся? Тебе было неприятно?

Сейчас уже с высоты своего опыта я понимаю, что мы много ошибок наделали в ту ночь, я бы ни за что этого не допустил, будь более подготовленным. Я винил себя за каждое кривое слово в твой адрес, за неоднозначные взгляды и за ту ночь. Всё, что угодно, могло стать причиной твоего ухода. Что угодно, боже, я был на грани, раз выдумывал все эти идиотские теории вместо того, чтобы забыть тебя и отпустить, как мертвеца. Исчез и исчез, ну и чёрт с тобой!

Я ходил к тебе домой, но там всегда было темно, как будто бы никто больше не жил в этом доме. Как будто бы он пустовал без хозяев. Позже я понял, что так оно и есть.

Вероятно, вы с семьёй переехали. Но это же не делается за один день. Мне стал напрашиваться вывод, что переезд был запланирован давно, но ты ничего не рассказывал. Поэтому и говорил мне в ту ночь, что завтра тебя уже не станет, что завтра тебя заберут у меня. Так ты знал?»

Чимин отчаянно мотает головой. Не знал! Он не знал! И хотя Юнги его сейчас не видит, Пак реагирует на речь слишком живо.

«Я ждал, что ты позвонишь. Скажешь вроде «эй, милый, — я был в тихом восторге, когда ты называл меня так. Прости, что не говорил раньше, — я в порядке. Жив и здоров. Не волнуйся обо мне и жди под покровом ночи на пляже у нашего пирса». Но ты не позвонил.

Если честно, я до сих пор жду. У меня всё ещё есть та раскладушка со старой симкой. Я исправно кладу деньги на этот номер, чтобы не заблокировал оператор. Исправно заряжаю телефон. Жду, что в один день ты позвонишь и скажешь «милый, я в порядке, прости, что заставил ждать», — смеётся, срываясь на тихий всхлип. — «Прости. Дай мне секунду…» — ставит запись на паузу. Аудио тут обрывается, но продолжается, когда у Юнги снова спокойный, не дрожащий голос.

«Я начал много пить. Мне было так плохо, что единственным способом пережить всё это, было лишить себя ясного сознания. Однажды и алкоголь перестал помогать. От него только болела голова, и раздражительность повышалась, но не более. Мне было нужно что-то посерьезней. Я решил найти своё утешение в ночном клубе. И сам не знаю, что именно искал там тогда. Но я познакомился с мужчиной, который сильно повлиял на всю мою будущую жизнь.

Он подсел ко мне, когда я пил за баром. Предложил расслабиться и протянул таблетку. Тогда меня уже ничего не останавливало, тормоза больше не срабатывали.

И я наконец получил своё утешение в виде внезапной лёгкости и отсутствия мыслей вообще. Так пристрастился к наркотикам. Пустота в голове мне нравилась. Она была ненавязчивой и многообещающей, а это именно то, что я искал. Для того, чтобы не сойти с ума от ужасов реальности, мне требовалось лишить себя возможности трезво смотреть на происходящее.

Я употреблял ещё, если совсем честно, потому что мог представлять вместо других тебя. Я был настолько далёк от реальности, что мне едва удавалось видеть что-то. Помню, что зрение всегда отключалось в такие моменты, как и мозг. Ничего не соображал, ничего не видел. И был счастлив этому. Я был так испуган твоим уходом, что в итоге мне потребовались наркотики, лишь бы внушать себе, что любые ласкающие меня руки — твои.

Первое, что я попробовал, был ЛСД. Но меня после него кошмарно тошнило. Позже я подсел на морфин. Он был легче, действовал мягче, быстрее растворялся в алкоголе.

Крошишь порошок в бутылку пива, осушаешь её, а потом несколько часов в забытьи.

Тогда у меня возникли проблемы с тем, что я стал попадать в идиотские ситуации, потому что был совершенно безвольным под кайфом. Я побывал в то время в большом количестве чужих холодных постелей, но ни одну не запомнил, потому что жил где-то в другом мире, где всегда был ты. Словно и не уходил. Живой, горячий, ласкающий меня и усмехающийся над каждый моим невнятным признанием. Всё было прекрасно, только с утра голова раскалывалась, иногда тело ломило от того, что со мной в почти что бессознательном состоянии могли вытворять незнакомцы. Как ты мог уже понять, ни разу я не был в сознании, а значит всегда был снизу. Но об этом позже.

Тот мужчина, о котором я упоминал ранее, предложил мне работу. Кажется, он разглядел во мне что-то. Но из-за того, что я забросил учёбу, ударился в ежедневный поиск отвлечения от реальной жизни и совсем не стремился к большему, он меня пожалел. Знал, что мой выпускной балл будет на уровне размазанной по асфальту жвачки, знал, что я просто обдолбаюсь и сдохну в один день в толчке грязного клуба на чьём-нибудь члене.

Да, он меня пожалел. Это я сейчас понимаю, жалость — худшее, что любой из нас мог бы получить. Но тогда для меня эта жалость стала спасением.

Он предложил мне продавать наркотики в школе. Травку там, дешёвый и разбавленный кокаин, на котором дилеры навариваются только так. Травка среди школьников пользовалась бо́льшим спросом, потому что проще в применении, и легче последствия. На неё сложнее подсесть и проще бросить.

Я отнёсся к этой работе со всей серьёзностью и уже через неделю толкал в школьном туалете подросткам наркотики, получая с этого карманные деньги на свою дозу или проезд. И даже на рамён в хорошем кафе!» — смеётся хрипло, — «Боже, я был школьным наркотическим магнатом.

Он был прав. После школы я никуда не поступил. Листом с моим средним баллом мама отхлестала меня по лицу и выставила на улицу, как позор семьи. Теперь им можно было подтереть задницу и без зазрения совести выкинуть в мусорку.

Мама… мы не общаемся сейчас. Но она была свидетельницей моего падения. Она одна была всегда рядом, когда я после очередного загула возвращался в лохмотьях, в хлам обдолбанный. Она первая узнала о том, что мне нравятся мужчины. Она так сильно переживала и громко плакала, когда я сказал это. Постоянно твердила своё «где Чимин?», словно ты был единственным удерживающим моих демонов внутри. С тобой я был человеком, так она думала. И она была права.

Звонить мне ей стыдно до сих пор. Мы не общались уже… около одиннадцати лет.

Что ж… Я стал жить с тем мужчиной. Стал его протеже. И только тогда понял: всё, что я делал до этого, было детским лепетом. Взрослая игра началась, когда мне объяснили, какое место я занимаю в цепочке жизни. Низшее. Чёрт, я был в таком дерьме.

Мне сразу объяснили, что востребованным дилером мне не стать, пока я сам зависимый. Толкачи не употребляют наркотики. Они их пробуют, знают, какая партия разбавленная, а какая чистая и самая дорогая. Знают всех поставщиков, знают, где прятать и где забирать. Наиболее деятельные даже сами принимают участие в процессе изготовления. Дилеры умеют читать людей и места: где продать, кому и за сколько. Но они не наркоманы. Это табу, ведь обречён тот торговец, что крадёт свой товар.

Поясню ещё один момент. Не хочу, чтобы ты думал, что я был тем торчком, который стоит ночью в капюшоне под гаражами и рукопожатием передаёт пакетик с коксом. Это удел грязных барыг с подворотен.

На улицах продают дешёвое синтетическое дерьмо, которым можно убиться на раз-два. Эти улицы называют клоакой Пусана. На них можно найти всё: от проституток до доступной наркоты. И ещё раз, мне повезло переступить через этот этап. Я изначально оказался в руках человека, у которого там ещё помимо убогого меня были деньги, связи, знания и опыт.

Меня научили изготавливать хороший товар. Для того, чтобы разбираться в качестве, я должен знать, как он изготавливается. Знать технологию, особенности, производителей. Это почти что искусство, разве что построенное на разврате, смерти и грязных деньгах.

Но я очень долго не мог слезть с наркотиков. Вот ты не принимаешь неделю, вот уже две. Всё тело чешется, вены пульсируют, кости ноют. Хочется позволить мышцам расслабиться, а голове опустеть. Но я знаю, к чему приводят мечты о подобном удовольствии.

Меня страшно ломало по началу. Прямо как в том фильме с Джаредом Лето, где ему ещё руку отрезали из-за заражения, знаешь? Смотрел? «Реквием по мечте», вроде. Ты весь бледный, потеешь жутко, голова раскалывается. И тебе физически больно, трещит всё тело. Словно кости выжимают, как половую тряпку. Скручивают жгут, а потом выдавливают все соки. И ты знаешь, что можешь прекратить эту пытку только одним известным тебе способом — новой порцией дофамина, пущенной по трясущимся в судорогах венам.

Ладно, это всё жутко неинтересно и как-то даже жалко. Бросил я резко, нужна была только причина, как оказалось. В тот момент я понял, что у меня нет зависимости. Несмотря на то, как долго я принимал, как долго мне говорили, что я торчок-неудачник, но нужна была всего одна причина. Бросить оказалось легко.

Тот мужчина, кому я по гроб жизни обязан, но и который самого меня втаптывал в грязь, пока я не сравнялся с уровнем земли, стал этой причиной.

В один момент я осознал, что меня насилуют. То есть… боже», — он выдыхает, наверняка зарываясь пальцами в волосы, не зная, как правильно сформулировать то, что хочет сказать. — «Есть всякие извращенцы, которым вкатывает, когда девушка в отключке. Когда она не сопротивляется, и с ней можно делать, что угодно. Он был таким же, но по мальчикам. А я, как уже говорил раньше, слишком восприимчив к наркотикам.

Они меня просто срубают, и я лежу по нескольку часов без движения. А потом ещё и очухиваюсь с провалом в памяти. Идеальная жертва. Изнасилование — и так не сильно благородное дело, а тут ещё и втихую, пользуясь случаем и подбрасывая мне лишний раз таблетку, чтобы я отключился.

Тот мальчишка, Чонгук, ты его знаешь, увидел однажды эту сцену. Вернулся домой раньше и увидел, что я вяло, но сопротивляюсь. Он избил его, а я нашёл в себе силы найти под диваном давно припрятанный там пистолет и направить дуло в лицо своему учителю. Своему хёну. Своему насильнику и человеку, которому я лично когда-то вложил в руки собственную жизнь.

Когда я осознал, что меня на протяжении четырёх лет или около того насиловал собственный хён, специально склоняя к новой дозе, я завязал. Вот так вот просто. Я понял, что уязвим, когда под кайфом, поэтому больше мне не хотелось.

Если раньше я спокойно относился к любой из позиций в сексе, то сейчас… Не думаю, что смог бы быть снизу. Наверно, это называется травмой. В один момент, когда ты узнаёшь что-то подобное, когда ты именно осознаёшь, в каком был положении, как это мерзко, больно и неправильно, мир переворачивается. Ничто больше не выглядит таким, как раньше. В какой-то степени, мне повезло так легко отделаться от серьёзной зависимости, способной свести меня в могилу. Но осадок остался, как видишь. Мне всё ещё нравятся мужчины больше женщин, но я никогда не смогу снова оказаться под кем-то в трезвом сознании.

Кстати, тебе, наверно, интересно, как мы познакомились с Чонгуком? Я упомянул его уже, но нашу историю так и не рассказал», — он усмехается, и его тон моментально меняется на радостный, когда речь заходит о мальчишке. — «Думаю, я стал кем-то вроде отца? Или старшего брата.

Чонгука я нашёл на улице, уже когда познакомился со своим учителем. После одной неудачной сделки, разъезжая по городу, я наткнулся на него и понял, что мне жизненно необходимо позаботиться о нём. Он был грязным тринадцатилетним малышом, и я почувствовал что-то вроде… материнского инстинкта? Я могу это так назвать? Чувство, что надо срочно взять под своё крыло и уберечь.

У Чонгука были серьёзные проблемы с контролем гнева, и его выперли из детского дома. А я взял к себе. Тогда я только съехал от своего учителя в небольшую квартирку. Но у меня уже были машина, деньги, хороший компьютер и опыт работы дилером. Поэтому я был уверен, что смогу помочь мальчишке.

Я по началу старался держать его подальше от всех дел, но позже он, конечно, узнал, чем я занимаюсь. Сам же делал всё по дому, готовил и занимался автомойкой. Я заставлял его учиться. Ну и учебников у нас тогда из окна в порыве гнева улетало!

Маленький бесёнок совершенно не хотел учиться. Но потом пошёл в школу. Ему очень повезло с преподавателями, которые каким-то просто сказочным образом повлияли на Чонгука. Он стал спокойнее и вообще оказался мальчиком старательным, всегда желающим быть на первом месте. Так он и закончил школу с отличием, но это уже далеко-далеко в будущем. Я до сих пор отправляю цветы двум его любимым преподавательницам, что слепили из уличного ребёнка человека, не представляю, что бы мы делали, не случись они в нашей жизни. Возможно, Чонгук превратился бы в меня.

Когда он застал меня под хёном, пытающимся мне присунуть, мы собрали вещи и уехали. Прямо в те же дни взяли и съехали. В Сеул.

Тяжёлые были времена. Я стал работать самостоятельно, с нуля, и мне требовалась помощь в производстве, а Чонгук стал моим протеже. Мне пришлось научить его всему, что знал сам. Иначе нам было не выбраться. Знакомых в Сеуле у меня практически не было, ни у кого не было желания вытаскивать из дерьма двух потерявшихся парней.

У меня, конечно, был выбор выйти на улицу, перекупать товар у толкачей, разбавлять и продавать как две дозы. Но на этом дальше клоаки не уехать. А у меня Чонгук, я всё ещё хотел для него большего будущего, чем просто сторчаться вместе со мной. Пришлось пораскинуть мозгами.

Я начал работать под покровительством одного человека… О, нет, эта информация тебе точно не нужна. Всё, что ты должен знать, это то, что Южная Корея и Япония существуют благодаря нескольким богатым дядькам. У них в руках большая власть, и наркотики — основной их доход. Помимо проституции и сбыта контрабандного оружия. Поэтому мой учитель и привёл меня к ним под крыло, но работал я непосредственно с ним самим, а с главными никогда не встречался. После того инцидента и переезда в Сеул мне пришлось взять себя в руки и начать самостоятельную деятельность в чужом городе.

Я нашёл поставщика сырья — опия — из Японии. Приходилось под покровом ночи принимать поставки. Затем начинался долгий химический процесс, которому меня научил хён. Я изготавливал мет и морфин. Разработал технологию со временем, которая не уступала ни одному товару на рынке, поэтому босс присмотрелся ко мне. Главный дал мне новое имя. Я больше не был Мин Юнги. Чонгук всё ещё звал меня так в пределах дома, но больше безопасных зон для этого имени не было, поэтому мне пришлось стать другим человеком. Босс стал получать с меня наибольшую прибыль, а затем приблизил к себе. Но это уже потом.

В начале нужно было втираться в доверие, пронюхивать будущую клиентскую базу. За некоторую информацию приходилось спать с богатыми и влиятельными. Пожалуйста, не думай обо мне плохо. Я и так в твоём представлении монстр какой-то. Но это часть моей работы. В данном случае секс — это не более, чем сделка. В нём чувств нет. Лишь холодное желание получить наслаждение, сравнимое разве что с теми же первоклассными наркотиками.

Наркотики — это такой бизнес, в котором важно, чтобы за тебя замолвили словечко. Здесь важно не только то, что ты продаёшь, но и кому. А ещё, кто твои друзья. Считаться будут, конечно, с теми, кто дружит с наркоотделом и якудза, а не с теми, кто торчит сутками на улице, толкая гашиш.

Со временем дело пошло в гору. Стали появляться постоянные клиенты, я стал обрастать хорошими связями. Появились лишние деньги. Я, наконец-то, смог дать достаточно карманных Чонгуку, чтобы он набил себе татуировку, которую давно хотел. Чтобы он купил себе одежду, не оглядываясь на бюджет. Я был так счастлив в тот момент, можешь себе представить? Грязные деньги, но какая разница, если я могу сделать дорогого мне человека счастливее?

Я слышал, что счастье за деньги не купишь, но понял на собственном опыте, что это возможно. Люди, выдумавшие эти слова, просто не знают, где и что покупать.

Я влился в местные криминальные круги, как родной. Пришлось, правда, переспать с парочкой шишек, но зато на руках у меня было право толкать свой товар в определённых точках и клубах. Я фактически завладел подпольным миром Сеула в одночасье. Это было чудом, о котором я и мечтать не мог.

Затем случилось просто что-то невероятное. Денег было столько, что мне больше не нужно было таскаться по клубам и встречаться с клиентами лично. Я нанял толкачей, и они делали это вместо меня. Сам сидел дома, пока деньги капали мне на счёт.

Представляешь? Я был так счастлив. Всё было хорошо, жизнь налаживалась. Теперь я был тем, кто правит другими.

Я не принимал четыре года до тех пор, пока мне не показалось, что я увидел тебя в толпе. Это так сильно напугало меня, что я сорвался. Чонгук откачал меня.

Я сорвался и снова нашёл спасение в наркотиках, потому что не смог перенести этого сам. Мне было нужно что-то, что дало бы мне время на осмысление произошедшего. Сейчас я даже не знаю, был ли это ты. Или, может, силуэт был похожим. Но мне хватило этой секунды, чтобы оказаться при смерти.

Ладно, дальше… Всё шло своим чередом. Я занимался музыкой, даже живописью, мать её. Думал, что стал человеком. Отправлял деньги маме, но она так ни разу и не вышла на связь со мной за все эти годы после школы. Чонгук закончил колледж. Я оплатил ему всё обучение. Это сделало меня таким уверенным в себе.

Но я однажды просто… Я увидел тебя в телевизоре? Кажется, девять лет жизни прошло уже в Сеуле, а тут ты. Я не помню, что это было. Вроде какое-то интервью из-за государственной награды. И ты в белом халате. Улыбаешься, красивый. Благодаришь правительство. Тебе орден цепляют на грудь. Все восхищаются твоим возрастом. Слишком молод для такого успеха. Но в твоём лице не было ни капли сомнения. Ты уверен, статен, красив и достоин этой сверкающей бляшки на груди.

А я прямо там же плеснул себе виски и засыпал сверху порошком, потому что невозможно смотреть на то, что преследует твои мысли так долго и так основательно, не имея возможности этого коснуться.

Ты же основание меня, фундамент. То, на чём я построен. Ты сам меня вылепил, Чимин. Сам создал монстра, а ответственности никакой не несёшь.

Я был так расстроен. Я не хотел тебя видеть. Я ненавидел тебя. Это было… около трёх недель назад? Буквально через сутки или около того, как я увидел это интервью, то попал к тебе на операционный стол. Какое нелепое стечение обстоятельств!

Чонгук снова оказался рядом вовремя. Боже, никто, кроме этого мальчишки, больше не совал мне пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту. Серьёзно, мой бесёнок… я так люблю его. Я сам вырастил его, но он слишком хороший для меня. И тем более, для тебя. Он лучше каждого из нас и даже вместе взятых.

В тот день была крупная сделка, на которую я должен был прийти лично. Меня желали видеть, а я был совсем плох после срыва. Меня постоянно тошнило, я едва стоял на ногах, потому что ничего не ел, чтобы не переводить продукты. Чонгук возился со мной, как с коматозником. Но я пошёл на сделку. Угадай, чем всё это закончилось? Операционным столом и встречей с тобой, верно.

Мой учитель знал, что я буду там. Он знал и приехал из Пусана, чтобы избавиться от меня. Причём мотивы были довольно православными — зависть. Я достиг в разы больше, чем он. Ведь он — всего лишь крошечная шестёрка в громоздкой системе из сетей механизмов. И если он заглохнет, то система не сломается и не рухнет. Она продолжит работать исправно, просто вместо испортившейся шестёрки поставят новую. Он был, как я сейчас уже понимаю, не более, чем толкач, каких я нанимал еженедельно. Таких, как он, тысячи», — вздыхает облегчённо, но горло его слышно дрожит, отчего воздух выходит неравномерно. Чимин внимательно вслушивается. Запись длится уже очень долго. Близко ли конец этой истории?

«Это было неприятно. Человек, который однажды поднял меня, устроил на меня охоту, потому что сам облажался.

Ладно, на этом история пока что обрывается. Но, знаешь… когда я увидел тебя в том холле и ударил, я понял, что не взбешён. Не так, как думал. Что не хочу убить. Я, скорее, как Хатико, дождавшийся своего хозяина. Столько лет минуло, и вот ты невозмутимый передо мной, а я не злюсь, хвостом виляю и расцеловать щёки хочу. Абсурд, бред, глупость и сюр. Ты сломал мне жизнь. И хотя я самостоятельно поддался этому безумию, ты столкнул меня в него ногой.

Раньше я думал, если мы вдруг снова встретимся, то пройдём ли мимо? Посмотришь ли ты на меня? Промелькнёт в твоём взгляде хоть что-нибудь? А сейчас понимаю, нам суждено было столкнуться и ввязаться в этот растянувшийся на годы спор.

Я думал, невозможно чувствовать что-то такое к человеку, что бросил тебя, да ещё и четырнадцать лет назад. Но, кажется, я исключение из правил и однолюб. Потому что все эти годы меня не покидали мысли о тебе, о том, в порядке ли ты и не болеешь ли. А когда увидел, то лишь облегчённо выдохнул. Ты жив и здоров. Я думал, нельзя любить человека, которого ты не видишь, так долго…

Но я так чертовски сильно люблю тебя до сих пор, что прямо сейчас ладони потеют от волнения, будто мне снова семнадцать. И самое страшное, это то, что я очень сильно боюсь забыть тебя и веснушки на твоих плечах. И то, с каким пиздецки скучающим видом ты всегда сидел на биологии. Боже, ты же врач! Где был твой энтузиазм тогда?» — хрипло смеётся.

«Я тебя так сильно ненавижу. Но с точно такой же силой люблю. И это самое отвратительно прекрасное, что со мной происходило. Эти терзания, сомнения и тёплые чувства, похожие на долго тлеющие угольки в камине, которые всё никак не погаснут. Это песчаная буря в стакане.

Как бы я ни заставлял себя думать о том, что ты сломал хребет моей жизни своим позорным, воровским побегом, я не могу думать о тебе никак иначе, чем как о льющемся на солнце горячем мёде. Мягкий, липкий, с поблёскивающими кристалликами воздуха внутри. Хочется лизнуть и зажмуриться от терпкой сладости. Вот такой ты по меркам моих воспалённых мозгов.

Прости мне это.

Я сказал, что тебе необязательно отвечать на это, но… Хотя бы дай знать, что прослушал. Буду приходить в храм до тех пор, пока ты не послушаешь мою исповедь».

Чимин молча пялится в потолок, когда шум в динамиках стихает. На квартиру наваливаются сумерки, купая комнату в тенях. Чимин лежит на постели, на которую он переместился с кресла. От глаз к ушам нарисованы мокрые дорожки. Слишком много чувств вызывает эта исповедь. Вот уж и впрямь, иначе не назовёшь.

Только сейчас, пожалуй, Чимин до конца понимает, через что вынудил пройти их обоих. Сломал не одну жизнь, а сразу две. Или три, если брать в расчёт маму. Вряд ли она тоже о такой жизни грезила. Наверняка ей хотелось чего-то простого: любящего мужа, ребёнка с высшим образованием и стабильной работой, внуков и спокойное бытие домохозяйки. Хотела бы состариться с близкими и родными людьми, как и любая женщина послевоенного времени, не ищущая заработка, а лишь простого человеческого счастья. Пак медленно вытирает слёзы, улавливает шум работающей стиральной машинки.

— Что мне делать? — шёпотом спрашивает он у темноты. Тишина в ответ. — Я чувствую, что мне не плевать на Юнги. Как бы я ни хотел, не могу выкинуть из сердца.

Он молчит, смотря в потолок, будто ожидая от него какого-то знака. А затем вдруг подвисает. Судьба давала ему тонну знаков с тех пор, как Юнги снова пересёк его жизненный путь. Было глупо не замечать этого. Он резко садится, а затем рыскает в темноте, нащупывая недавно стиранную рубашку, и по привычке цепляет на воротник галстук, ведь идёт в храм. В коридоре, снова спотыкаясь о кроссовки и тихо матерясь, накидывает пальто, выбегая из дома.

_______________________

Чимин лениво открывает глаза, не сразу понимая, где находится. Он медленно шевелится, но вовремя чувствует кольцо чужих горячих рук чуть выше талии, замирает. А затем различает глубокое спокойное дыхание. Пак задирает голову и утыкается взглядом в спокойное спящее лицо Юнги со слегка приоткрытыми губами. Чимин облегчённо выдыхает, возвращая голову на место. Поглубже тянет запах ещё спящего тела, в котором намешаны ароматы из ночи и полутонов остаточной любви. Пак прикрывает глаза, уткнувшись кончиком носа в молочную, чуть влажную от духоты шею. Коротко касается губами красного пятна у основания ключицы. Кажется, он сам оставил его тут несколько часов назад. Хотя совсем этого не помнит.

И всё же, Чимин, превозмогая боль в пояснице и между ног, поднимается с постели, решив сбегать домой и забрать некоторые свои вещи, чтобы скрыться где-нибудь подальше от родителей до момента, пока те не успокоятся. Проблем с тем, чтобы пробраться домой, не должно было быть, ведь родители с утра уходят на работу и возвращаются ближе к вечеру.

Поэтому Чимин натягивает худи Юнги, висящее на спинке стула в его зоне досягаемости, подбирает аккуратно сложенные, точно не им самим, с вечера джинсы, и, укрыв поплотнее простынёй Юнги, мягко касается губами его лба. Мин не реагирует. Спит крепко.

До дома идёт нехотя, убеждает себя вернуться и дождаться пробуждения Юнги. Но эго берёт своё, говорит гордо забрать вещи из дома и дать родителям понять, что он не собирается выслушивать их недовольства происходящим. Но меньшее, что он ожидает увидеть дома, так это маму, сидящую в гостиной и ждущую его. В доме царят тишина и спокойствие, словно не тут вчера были побои, крики и слёзы. Словно не тут вчера сломалось сразу несколько жизней.

— Мама? — неуверенно обращается он к ней.

— У тебя полчаса на сборы.

— Какие сборы?

— Мы уезжаем. Пока никто ничего ещё не узнал. Закончишь школу в Сеуле.

— Мама, нет. Я никуда не поеду. Почему мы не можем спокойно поговорить и решить проблему как-то иначе? — Чимин делает ей навстречу пару шагов, стараясь звучать дружелюбно и без агрессии, хотя та и подползает к горлу от непонимания корня злости родителей.

— Мы решим эту проблему там, — Чимин вздыхает, жмурясь. Весь его план летит к чертям собачьим, теперь он точно не может вернуться к Юнги и подвергнуть того опасности.

— Мам, пожалуйста.

— Хватит! — кричит до этого спокойная женщина. И на её лице сразу же отражаются все последствия вчерашнего инцидента. Под глазами очерчиваются мешки, губы от сухости едва не трещат, отёчность уродует её кожу. Пак дрожит, отшатываясь назад. — Где ты вообще шлялся всю ночь? И чем занимался? Чьи это следы на твоей шее? Скверный ты мальчишка! — женщина резко подскакивает с кресла, и, словно озверев, подлетает к сыну, хватая того за ухо и разворачивая шею удобнее к себе.

Юнги оставил несколько алых следов и укус на плече, что хорошо было видно, если оттянуть ворот худи.

— У трахаря своего был? Ты что, проститутка, чтобы вести себя так и спать с мужчинами? Пак Чимин! — воет она в конце, резко дёргая того за ухо и отступая чуть в сторону. — Ты должен быть благодарен, что Бог дал тебе мать, которая готова лечить тебя и быть рядом, пока ты борешься с недугом. Поэтому просто сделай уже, что тебе говорят: собери свои вещи! Живо! — она практически визжит, что заставляет Чимина сжиматься в ужасе, словно маленького мышонка.

В глазах стоят слёзы, Чимин прижимает к груди руки, опасливо смотря на размытый от влаги силуэт матери. Только он решается сделать пару шагов в сторону лестницы, ведущей в его комнату, как мать снова обращает на него внимание.

— Где фотокарточка?

— Я не знаю, — он мотает головой, заводя руки за спину.

— Ты забрал её вчера, когда убегал из дома.

— Я потерял её.

— Не ври мне. Просто… не ври мне, чёрт бы тебя побрал! — снова отчаянно выкрикивает она. Кулаки её сжимаются. Казалось, она сдерживается, чтобы не напрыгнуть на него и не расцарапать собственному сыну всё лицо. Она протягивает руку к нему. Лицо её напряжено, видно, что она старается сдерживать свой гнев и быть рассудительной.

— Отдай мне её.

— Пожалуйста, мама. Я обещаю, её никто никогда не увидит! Раз мы уезжаем, дай мне хотя бы что-то оставить на память, прошу, как ты не пони…

— Прекрати ныть, как же ты надоедаешь, боже, — женщина раздражается моментально, хватает за руку и залезает в задний карман его джинсов, выуживая оттуда фотографию.

— Нет! — он пытается вырвать у неё снимок с Юнги, но та отталкивает его, и, свернув на кухню, поджигает уголок карточки зажигалкой. Та вспыхивает. Чимин смотрит на то, как изображение медленно исчезает на глазах, как обожжённая часть изгибается. Слёзы текут с двойной силой, и он, не выдерживая вида сжигаемого любимого, срывается в свою комнату.

Там, захлопнув дверь, со всей злости хватает стул и с размаху кидает в стену, снося им тумбочку и лампу на ней.

— Чёрт! — он, двигаясь дальше, сметает всё на пол с рабочего стола. Швыряет рюкзак об стену, издавая нечеловеческие крики. Всхлипы душат, он почти захлёбывается от злости.

Тело наполнено ею до краёв, она плещется и вытекает наружу. Чимин не может держать её в себе. Если сейчас же он не потратит силы на то, чтобы перевернуть полку со школьными наградами и коллекционными статуэтками, или на то, чтобы разбить кулаки о белую стену, то он накинется на мать, честное слово.

Дверь хлопает. Кто-то хватает его за волосы и со всей силы прикладывает лицом об стену. Пак ничего не успевает понять, как вдруг слышит громкий вой, уже позже понимая, что этот жуткий отчаянный звук издаёт он сам, и грохается на пол без сил. Из носа с новой силой хлещет кровь. Нос болел ещё со вчера, Юнги еле остановил ему кровотечение. И вот опять всё по новой.

— Не смей себя так вести. Молча. Собрался. Сейчас же! Или я соберу все твои вещи сама, и попробуй только вякнуть, если тебе не понравится, когда я что-то забуду сложить, — мать возвышается над ним. Её лицо необычайно спокойно. Словно не она только что толкнула собственного сына лицом в стену.

Пак прикрывает глаза, глотая слёзы и пытаясь успокоиться. Кажется, у него действительно нет выбора.

— Собирай. Я не буду делать этого.

Мать смотрит на него долгую минуту. Но затем хмыкает.

Женщина достаёт из шкафа серую спортивную сумку, с которой Чимин обычно ходит на тренировки, и начинает скидывать в неё всё, что попадается на глаза. Какие-то футболки, пара тетрадей, штаны, старый ноутбук. Она кидает сумку ему в ноги и уходит из комнаты, бросив напоследок, чтобы тот скорее спускался в гостиную и не заставлял её ждать.

Всхлипнув ещё пару раз, он приподнимается с пола и дрожащими руками помогает себе опереться о стену позади него спиной, чтобы сесть. В глазах стоят слёзы, видимость практически нулевая. Губы подрагивают, когда в голове всплывают воспоминания о тёплых касаниях ночью, об объятиях, в которых было душно и жарко, но из которых не хотелось выпутываться. Он без сил склоняет голову, видя, как крупные капли быстро впитываются в ворот чужого худи. Он плачет тихо и тоскливо. Ладони все мокрые от слёз, их он старательно размазывает по раскрасневшемуся лицу. Молчаливо хнычет, хлюпая носом, но всё же берёт пару статуэток с любимыми супергероями и кладёт в сумку, а после поднимается на трясущихся ногах.

Впервые хочется быть похожим на своих сверстников, на тупых одноклассников. Чтобы крутиться вокруг девчонок, дымить вместе со всеми в одной курилке, спорить на банку энергетика, кто глубже затянется, сидеть за общим столом в столовой. Быть как все гораздо проще. Меньше мороки. Меньше внимания. Почему же он другой?

В гостиной тихо. Мать чем-то гремит на кухне, Чимин ставит сумку у входа, неуверенно оглядываясь по сторонам, старается запомнить каждый уголок дома, в котором ему довелось прожить всю свою жизнь до сегодняшнего дня. Исключая вчерашний вечер, жизнь его тут не была обременена ничем по-настоящему тяжёлым.

Родители всегда готовили вкусные обеды и ужины, он часто мог зависать с ними и смотреть старые фильмы по телевизору. В углу гостиной они всегда ставили рождественскую ёлку, соблюдая европейские традиции. Даже носки развешивали над камином. И у этого же камина Чимину так сильно нравилось греться зимними вечерами. Он даже мечтал иногда о том, как приведёт сюда Юнги и будет кутать вечно мёрзнущего парня в плед, мягко целовать в щёки под треск поленьев, обнимать со спины и вдыхать его запах, смешанный с ароматами еловой смолы и горящих щепок. Но этой мечте не суждено сбыться, её удел быть загнивающей узницей в его голове.

Пак осматривает камин, с тоской дуя губы. Но вдруг замечает там что-то среди поленьев. Оглядывается на кухню, убеждаясь, что мама занята перебиранием содержимого холодильника. Сам же на цыпочках подходит к очагу, заглядывает внутрь. Белый уголок призывно торчит, и Чимин тянет за него, вытягивая почти что целую фотокарточку с Юнги. Он тихо охает.

Видимо, мама бросила снимок в камин, надеясь, что тот самостоятельно догорит, но огонь едва дошёл до середины. И хоть опалённый край почернел и отвалился, юношеского красивого лица он не перекрывает, даже их переплетённые руки видно. Чимин не знает, куда можно её быстро спрятать, чтобы мама точно не нашла и не выбросила с концами. Поэтому, поборовшись с собой некоторое время, наскоро запихивает карточку в нижнее бельё, чувствуя себя полным придурком. Но он хотя бы уверен, что мать не полезет к нему в трусы в случае чего.

— Ты готов? — женщина появляется за спиной внезапно. Чимин вздрагивает, отшатываясь от неё. Она смотрит спокойно, вытирает руки полотенцем.

— Д-да, — он неуклюже кивает, облизывая пересохшие вмиг губы.

— Сейчас поедем на вокзал, — она окидывает его странным взглядом, но уходит к себе, чтобы после вернуться с сумкой собственных вещей.

— А отец? — неуверенно спрашивает Чимин, поднимая свой багаж и сжимая ручку. Мать криво ухмыляется, выталкивая сына наружу.

— Ты лишил себя отца, — женщина закрывает за ними дверь, спрятав ключи под коврик.

Чимин гулко сглатывает, понимая неизбежное. Он может прямо сейчас убежать. Куда-нибудь вдоль по улицам, скрыться в переулке за мусорным баком. Но страх держит в узде. Перечить маме кажется ужасом, сравнимым, разве что, со смертью. Терять последнего члена семьи страшно. Поэтому Пак плетётся за мамой, смотря себе под ноги.

Прощаться с городом не хочется, поэтому весь путь до вокзала он старается не забивать себе голову навязчивыми мыслями, пару раз едва сдерживает слёзы. Получается с каждым разом всё лучше и лучше глушить собственные эмоции. Но грустное лицо Юнги всё равно неотступно мелькает в каждом пейзаже за окном несущегося поезда. Чимин чувствует перед ним огромную вину. Он сам совершил эту ошибку, сломав жизни обоим.

_______________________

До храма приходится взять такси. Чимин понимает головой, что если Юнги в самом деле ждёт его, то независимо от того, придёт Пак пешком или долетит сюда на самолёте, Мин будет сидеть всё там же. Другой вопрос — как повлияла на это решение Юнги их последняя встреча? Чимин просто сказал, что они всё обсудят позже, и ушёл. Ушёл после признания и чужих слёз. Поступил дерьмово, оправдания себе он уже не ищет. Но теперь так хочется извиниться перед Мином, хочется рассказать всё, как оно было. Хочется, чтобы тот, наконец, перестал винить себя в чём-то и больше не жил одним лишь Чимином.

К счастью, Юнги оказывается упрямее. Он снова в храме совершенно один.

— Юнги! Юнги… я… — Пак запыхался. Он тяжело дышит, смотря на, чуть изогнувшего в удивлении брови, Юнги. Он и правда, как обещал, ждёт в храме. И сколько уже? А сколько бы прождал, потеряй Чимин флешку? — Я послушал… ту запись. С флешки, уф, — он упирается ладонями в колени и сгибается, пытаясь успокоить сердцебиение и привести дыхание к нормальному.

— О… думал, она уже безвозвратно канула в небытие. Долго же ты, — он коротко усмехается, пряча горящий взгляд. Он успевает только засунуть внезапно задрожавшие ладони в карманы, чтобы не выдать своего волнения, как вдруг…

— Юнги… — Чимин опускается на колени прямо посреди длинных скамей храма. Его предплечья ложатся на холодный камень пола, он склоняется к сведённым вместе ладоням лбом. Юнги охает, испуганно дёргаясь в его сторону.

— Что ты делаешь? — смущённо шипит Мин. Какое бы дерьмо Пак ни сделал, такого поклона Юнги не заслужил. Он тянется к нему, не решаясь коснуться. Что он может? Поднять Пака и прервать поклон будет сродни унижению. Пока Чимин сам не выйдет из этой позы, Мин касаться его не может.

— За всю боль, за все испытания, за чувство вины и слёзы… Я сломал тебе жизнь. Знаю, глупо сейчас просить прощения за всё это спустя столько лет, но знай, что мне безумно жаль. Мне так-так жаль.

— Чимин, — умоляющим тоном зовёт Юнги, — прошу тебя, поднимись, — он сам опускается к нему, касается ненавязчиво ладони. Пак неловко отрывает лоб от рук и смотрит красными заплаканными глазами в ответ. Мин тянет его за руку на скамью, где сидел минутой ранее, а затем осторожно гладит предплечье, говоря так «всё хорошо». Он усаживает Пака, у которого такой траур на лице написан, что хочется щекой к груди того прижать, приласкать и пообещать, что всё правда, правда будет хорошо.

— Четырнадцать лет назад я не хотел уходить. Не хотел бросать тебя. У меня и мысли не возникало, клянусь, — шепчет он, жадно облизывая верхнюю губу от волнения. — Я пошёл утром за вещами, думая, что родители как всегда ушли на работу. Я должен был вернуться к тебе. Я хотел пожить какое-то время вместе, пока родители не остынут, или пока мы не найдём решение, клянусь, Юнги, — тараторит Чимин, нервно хватая пальцы Юнги, но резко выпускает, понимая, что это может быть лишним.

— Но? Что произошло? — взволнованно спрашивает Юнги, впервые слыша подобную версию и вообще поражаясь внезапному раскаянию Пака. Он поворачивается к Чимину, хмурясь, но внимательно слушая.

— Мама была дома. Она сразу с порога сказала, что мы переезжаем. Только время, чтобы собрать вещи, дала. Я… боже, я так хорошо помню тот момент, — вздыхает Чимин. Он сутулится, сидит, свесив голову. Его взгляда Юнги не видит, но смотрит в район затылка, не перебивая. — Она была сильно зла, на её лице были следы побоев отца. А когда она увидела меня, то из несчастной превратилась в действительно некрасивую и пугающую. Мама злилась, и от того, как же сильно ей хотелось ударить меня, едва кровь не шла носом. Она увидела твои следы на мне, взбесилась ещё сильнее, — он выдыхает и жмурится, прогоняя из головы яркие картинки.

Память его со временем теряла фрагменты, но некоторые детали он мог настолько точно воспроизвести, вспомнить цвет стен и выражение лица другого человека, что это даже пугало.

— Я не знаю, что на меня тогда нашло. Какой-то удушающий страх и паралич. Весь дух выбило одной пощёчиной. Я словно голый стоял перед ней, беззащитный. И такого меня отчитывали, унижали. Сил на сопротивление тогда не нашлось. Я струсил. Думал только о том, как бы они и до тебя не добрались, до твоей мамы. Они не должны были испортить жизнь и тебе. И тогда моё желание уехать внезапно укрепилось мыслью о том, что так ты останешься в безопасности. Чем дальше мы будем друг от друга, тем проще будет тебе. О чём-то таком я думал тогда, — он вздыхает, резко выпрямляя спину и запрокидывая голову, чтобы сморгнуть быстро подступившие от болезненных воспоминаний слёзы. — Я хотел позвонить, клянусь, я почти сделал это. Но ведь знаю тебя. Примчишься, будешь спасать, как принцессу из башни с драконом. И не стал. Не смог. Я просто не смог подставить тебя.

Юнги молчит. Он с сожалением смотрит на Чимина. На такого убитого собственным горем, на испуганного и взволнованного. Но слов не находится. Юнги смотрит на него и понимает: такой исход был вполне себе очевиден. Юнги знал о проблеме с родителями, он догадывался, что исчезновение Чимина, конечно же, было по большей части принудительным. Но он думал, что тот мог бы и найти способ связаться. Телефоны никто не отменил, таксофоны, интернет появился в свободном доступе в конце концов! Но Чимин так и не позвонил, не дал о себе знать. Вот это и бесило Юнги больше всего. Чимин не просто бросил его физически, он порвал с ним и эмоционально.

— Ты думал, что, оставив меня в неведении, поставив на наших отношениях свою точку, будет лучше? — Чимин кивает. А Юнги хмыкает. — Не знаю, кому стало лучше, но точно не мне.

Они молчат, сжираемые каждый своими размышлениями. Но Чимин вдруг спохватывается.

— Смотри, что у меня осталось, — он тянется к карману пальто, а затем достаёт оттуда фотокарточку из полароида, обклеенную защитной плёнкой. Юнги удивлённо вздыхает, беря ту в руки. Снимок очень пострадал от огня, одного угла нет вообще. Но он может рассмотреть собственное лицо на этой фотографии, собственную шею, часть груди и кончики переплетённых вместе с Паком пальцев.

— Когда это было? — спрашивает он, всё ещё удерживая взгляд на своём совсем юношеском и пухлом лице. Мама хорошо кормила его тогда, и, хотя у него всегда был дефицит веса, лицо вечно было щекастым и пухлым, из-за чего глаза казались мельче, а уши по-дурацки торчали из-под кепки. Сейчас, Юнги надеется, что больше не выглядит так. Его лицо должно было заметно вытянуться, а детская припухлость пропасть.

— Вечером, когда мы впервые страшно напились. А потом поцеловались, — напоминает Чимин, судорожно вздыхая. Он тоже смотрит на фотографию, вспоминая о чём-то далёком, но неизменно приятном. Для него все эти воспоминания — один давно минувший эпизод. Смазанная картинка в памяти. Но для Юнги всё наверняка не так. Тот ежедневно мучается в догадках, мыслях, раздумьях. Может, для него это было как месяц назад. Уже не так чётко, но суть ещё помнится.

— И точно, — хмыкает вдруг Мин, с тоской продолжая рассматривать несчастную фотокарточку. — Что с ней случилось?

— Изначально… из-за неё всё и началось, — вздыхает он, вспоминая, как зашёл в дом, а родители были настроены зло. И на столе лежала эта фотография. — Родители нашли её, потому что кто-то из одноклассников настучал на нас. Возможно… ты ещё помнишь его? Чи Сухо? Он видел нас, кажется, — задумывается Чимин. — Они покопались в моей комнате и нашли. Плохо спрятал. А потом мама пыталась сжечь. Она лишь чудом не догорела, а потом… — Чимин мнётся, — я привёз её в Сеул в нижнем белье. Иначе бы она снова нашла и точно бы проследила, чтобы та догорела до конца. Пришлось заламинировать, чтобы она полностью не рассыпалась.

Юнги смеётся, возвращая взгляд на Чимина. Тот смущается под прямым вниманием, и его пробирает волнением от этого.

Мин отдаёт карточку Чимину, и тот неуверенно сжимает её кончиками пальцев, а затем снова прячет в тот же карман.

— Как жизнь связала тебя с религией? — продолжает спрашивать Юнги, понимая, что вот прямо сейчас он может узнать вообще всё. Что Чимин расскажет что угодно, если Юнги только спросит.

— Мама, — он жмёт плечами. — Она всегда была верующей, но никогда не принуждала ни меня, ни отца. Но потом словно с ума сошла. Заставляла учить псалмы, причащаться, каяться, исповедоваться. У меня был свой Святой Отец здесь в этом храме, который отчитывал меня, как щенка. Говорил, что я позорю свою страну, семью и человечество в целом. Я много язвил им, сопротивлялся, за что часто был избит. Даже, когда я уже учился на врача, всё ещё боролся с ними.

— И в конце ты…?

— Да. Я сдался.

— Почему? — тихо спрашивает Юнги, стараясь заглянуть ему в глаза.

— Я так много и долго боролся, что в конце концов моя борьба стала напоминать предсмертные судороги крошечной рыбки, по-дурацки выпрыгнувшей из аквариума. Чужие убеждения казались мне совершенно бессмысленными, как если бы над рыбкой встал хозяин и сказал: «Ну раз выпрыгнула, учись дышать». А я понял, что не могу — у меня жабры. И выходит, мне надо было экстренно перекраивать всего себя. Но остатки кислорода исчезали так быстро, что у меня не осталось ни минуты на размышление. И конечно, я сдался. Но я сдался, зная, что боролся до самой смерти.

Чимин снова замолкает на мгновение. Юнги ждёт продолжения. Сегодня диалог ведёт не он, а Пак.

— Всё закончилось на службе. Ты служил? — тихо уточняет Чимин, бросая взгляд на Мина. Тот вздрагивает от неожиданно адресованного ему вопроса. А потом мотает головой отрицательно.

— Мне помогли откосить.

— Понятно. У меня была альтернативная служба из-за специфики профессии — я был медработником при армейской базе под Ансаном. Неделю работал там, неделю был на практике от университета. И так длилось целый год. Обрабатывал раны и ссадины сослуживцев, с которыми должен был бегать и тренироваться, но мне повезло. Потом уже я понял, почему именно мне повезло. Мой главный, надзиратель, тот, кто должен был засчитать мне службу, оказывается, неровно дышал ко мне. Он весь год крутился возле меня, делал неоднозначные намёки. Я понимал, к чему он ведёт, но не подавал виду.

Просто игнорировал и отшучивался. К концу службы он, видя, что я никак не поддаюсь, а время на раскачку кончается, поставил ультиматум: либо мы переспим, либо он не засчитает мне службу. Конечно, я отказался. Тогда он перешёл к угрозам и шантажу. Я был на взводе, у меня была сессия. Незачёт по службе мог отправить меня в горячую точку с его-то связями, я был не в себе. И предложил ему встречу, чтобы всё обсудить, решить что-то. Он согласился. Но между нами была колоссальная разница, потому что я рассчитывал на разговор, а он — на секс. Думал, я так завуалированно согласился на его предложение. Тогда в том же кабинете, где я работал последний год штатным медиком, он попытался изнасиловать меня.

— Но он не…? — почти одними губами спрашивает Юнги, испытывая такую мешанину из чувств, что выбрать что-то и дать ему волю, было бы неподъёмной задачей.

— Не. Нас застукали. Как я был тогда рад, что какому-то парню сломали нос в ночной потасовке в казарме, словами не передать. И у того мальчишки в глазах было столько ужаса от увиденного, столько отвращения, что я всё понял. Вмиг. У меня мозги встали на то место, куда их так долго пыталась поставить мать. Я понял, что в этом мире выживают только изворотливые сволочи. Я стал звать на помощь и кричать, что меня пытаются изнасиловать. И мне помогли. Они всем взводом не постеснялись набить морду главнокомандующему, рискуя вообще всем, на самом деле. Но, не подними они вовремя шумиху, мы бы уже давно все отбывали в местах не столь отдалённых. — Чимин задумывается и усмехается. — Меня тогда трясло, но не из-за произошедшего, а из-за того, что я впервые принял на себя роль того, кем была моя мать. Парни успокаивали меня, свидетельствовали против начальства, что обеспечило мне железобетонный успех в этом деле.

— А тот ублюдок? Что с ним стало?

— Мне удалось засудить его за нарушение условий службы, за шантаж и попытку изнасилования. Его лишили звания и осудили на десять лет.

— Так, и в чём же тогда суть религии для тебя? — тихо спрашивает Юнги, не смея более нарушать сакральной тишины этого места. — Это было искренне с твоей стороны?

— Несмотря на то, что меня буквально к ней принуждали, религия — это тот фриковатый друг, который оказался рядом, когда больше никого не было. Она помогала мне пережить то, с чем я не справлялся в одиночку, — доверительно отвечает Чимин, не поднимая взгляда. Но движения и жесты его стали увереннее и спокойнее.

— И ты веришь в Бога? — осторожно интересуется Юнги, сводя пальцы рук вместе и поглядывая на Чимина. В этом золотистом сиянии его профиль особенно драгоценно смотрелся. Пак усмехается. Предсказуемый вопрос верующему, и Юнги знает это.

— Скорее, — начинает Чимин, поднимая взор выше — на распятого и измученного Иисуса, — я нашёл в нём утешение. Пристанище. С ним можно разговаривать, и никто не скажет тебе, что ты сумасшедший, — он смеётся своей шутке, но затем серьёзнеет. — Когда вокруг не было никого, кто мог бы выслушать и помочь, мне осталось только найти поддержку в священном образе. Да, Господь милостивый, но пидарасов не прощает, однако он единственный принимает нас, даже если это перечит его принципам.

— «Нас»? Так ты всё-таки относишь себя к геям?

Чимин устало трёт глаза. Это сложно.

— Мне по-прежнему страшно. Страшно, что кто-то посмотрит на меня и сразу всё поймёт. Но сейчас, смотря на тебя, — он затихает, поворачивая лицо на задумчиво рассматривающего его Юнги, а затем поджимает губы и сглатывает, — понимаю, что во мне ничего не изменилось. Я всё так же чувствую это. Ну, трепет… И волнение, — неуверенно выдаёт Чимин. На губах Юнги растягивается улыбка, когда он слышит это. А затем усмехается, опуская голову. — Прости, что я так вываливаю всё. Столько времени прошло, конечно, уже ничего не может быть, как раньше. И как можно чувствовать что-то спустя четырнадцать лет? Так что… я просто хотел всё-таки извиниться. Ты заслуживаешь знать правду, а я столько боли тебе приношу. Не представляю, как мне теперь заслужить твоё прощение.

— Вся Вселенная пашет на контрастах. Это значит, что без невосполнимых потерь не будет и прощения.

— Значит ли это… — вдруг задыхается Чимин, — что ты можешь простить мне тот ад, в который я тебя утянул? — Юнги по-прежнему не поднимает головы.

— Раньше думал, что не прощу. Что ударю, накричу, послушаю твои раскаяния, но не прощу. Слишком уж дерьмово ты поступил. А на деле я… простил сразу, как встретил. Как только увидел тебя по телевизору. Думал, сойду с ума, что мой мозг отказывается заносить тебя в чёрный список. Так и есть, я бы не смог злиться на тебя вечность, тем более, другой жизни для себя и не вижу.

Чимин кивает на это, рассматривая носки своих ботинок. Они молчат некоторое время, и когда Чимин замечает Святого Отца, вздыхает тихо.

— Нам пора. Мне нельзя тут быть, — Чимин встаёт со скамьи, прячет руки в карманы и идёт к выходу.

— Стой, — Юнги догоняет его, хватая за плечо и разворачивая к себе. — Спасибо, что рассказал. Ты был ребёнком, как и я. И ты испугался. Я могу это понять, правда.

Чимин смотрит неотрывно в глаза напротив, подбородок предательски дрожит, и, Чимин, не смея сдерживать слёзы, стыдливо всхлипывает, опуская голову.

— Ну, не плачь так горько, — вздыхает Мин и руку тёплую на плечи кладёт, притягивая к себе. Чимин неуверенно хватается за его куртку, стискивая зубы от отчаяния. Юнги пальцами ерошит волосы на затылке, гладит плечи другой рукой, пока Чимин не приходит в себя. Они стоят так около нескольких долгих и тихих минут. После Пак утирает наскоро слёзы, бросает извинение и тянет Юнги на выход. Они здесь и так задержались.

Они вместе выходят из храма, медленно спускаясь по ступеням. Чимин чуть отстаёт, шагая медленнее, смотрит на затылок Мина, на его широкие плечи, которые однозначно с юношества стали ещё шире. Он улыбается своим воспоминаниям и тому, что они, вроде как, многое обсудили и пришли к шаткому миру.

Пак отвлекается на знакомый силуэт, который целенаправленно идёт к ним. Юнги этого не замечает, направляясь к автомобилю, припаркованному неподалёку. А Чимин замирает от ужаса, когда видит налитые кровью и яростью глаза.

Женщина огибает Юнги, что удивлённо оборачивается на такой обозлённый взгляд, направленный ему за спину. Она с размаху бьёт Пака по лицу, тот не успевает отшатнуться. Только через секунду он хватается за скулу, где совсем недавно зажил синяк от кулака Юнги.

— Эй! Что происходит? — недоумённо восклицает Юнги, очевидно, вообще ничего не понявший. Он испуганно переводит взгляд с одной на другого. Женщина игнорирует его, осыпая плечи сына истеричными шлепками.

— Скотина! Какой же ты пидарас! Ты лгал мне всё это время! Как же я тебя ненавижу, — верещит она, замахиваясь на него ногтями. Чимин едва успевает прикрывать лицо. — Ты! С ним, да? Говори! — она не успевает полоснуть по коже ногтями. — Убила бы, убила бы честное слово, своими же руками!

— Что происходит, я спрашиваю? — рычит Юнги, перехватывая руку женщины. Она, наконец, обращает на него внимание, исследуя отдалённо знакомое лицо.

— Воспитательный процесс, не лезь, щенок, — она пытается вырваться, но Юнги крепко держит её и ловит вторую руку. Чимин в ужасе отшатывается, совершенно потерянный и напуганный. Ему так стыдно перед Юнги за это, но тот сейчас крепко держит его мать, не даёт ей ударить ещё раз. — Ублюдки! Вы мне всю жизнь испортили! Оба! Приходилось скрываться от всех знакомых, лишь бы не умыться позором! А всё из-за тебя, — кричит она в лицо Мину.

— Вы вообще кто? — уточняет Юнги, кривясь лицом. Он видит эту сумасшедшую впервые и совершенно не понимает, как он мог так перейти ей дорогу. — Я вижу Вас в первый раз.

— Мама, прошу, хватит! Хватит всего этого! Просто уйди, ладно? — умоляет Чимин, выставляя перед собой ладони. — Я просил уже, так какого чёрта?

— Мерзкий слизняк, лучше бы у меня был выкидыш, чем ты! — выплёвывает она в его сторону.

— Пожалуйста, не говори так, — всхлипывает он, опускаясь на корточки. Чимин выслушивал подобное миллионы раз, но сейчас, да ещё и перед Юнги — сил впитывать всё это больше нет. Может, ему в самом деле было лучше не рождаться?

— Мама? — в отвращении кривится Юнги. — Что у Вас в голове… — начинает было он, продолжая удерживать вырывающуюся женщину. Но затем вспоминает всё, что рассказал Чимин. О том, почему уехал, о том, что ему приходилось терпеть всё это время. Побои, ругательства, вот такие слова, что лучше бы он умер, ещё будучи эмбрионом. — Вы не мать. Не смейте вообще так называться больше, — говорит громче он. — Самое время Вам исчезнуть. У меня кулаки чешутся ударить и оттаскать Вас за волосы в качестве воспитательной меры. Поэтому проваливайте подальше, пока я в самом деле не сделал этого, — рычит он и отталкивает от себя женщину. Смотрит так грозно, насупив брови, что женщина сначала хочет кинуться на него, но вовремя стопорится.

Она волком смотрит на Мина, скалится и наверняка очень хочет наброситься, но понимает, что перед ней мужчина больше и крепче, а потому не рискует.

— Чимин, — тихо зовёт его Юнги, наклоняется и обнимает за плечи, но тот не реагирует. Он сидит на корточках, дрожит, дышит поверхностно. — Уйдём отсюда, ну же, — Юнги подхватывает его под мышками и тянет к себе, обнимает за плечи, и, обернувшись пару раз на женщину, ведёт того к автомобилю. Чимин сам усаживается на пассажирское сиденье и сворачивается клубочком. — Я не шучу. Ещё раз появитесь на горизонте — я убью Вас. Я не сделал этого раньше, значит сделаю сейчас, — обращается он к ней. Та отплёвывается и уходит, всё ещё ругается на них, но больше себе под нос.

Юнги садится за руль и выезжает с парковки, сворачивая на главную улицу. Но много он не проезжает, лишь пару кварталов, чтобы припарковаться у какой-то неприметной кафешки.

— Чимин, — зовёт он его тихо, — Чимин, посмотри на меня, — просит он, ненастойчиво касаясь плеча.

— Ты не должен был этого видеть, — шепчет тот, поворачивая лицо с расцветающим синяком и крошечной царапиной под глазом, вокруг которой кожа покраснела и припухла.

— Она больше не тронет тебя, я позабочусь об этом. Хорошо? Мы справимся, — мужчина крепче сжимает его плечо, давая понять, что он рядом и готов помочь. Чимин этот жест ценит, но отреагировать на него сил нет никаких.

— Отвези меня отсюда. К метро. Хочу домой.

— Куда?

— На станцию Нэбан, — бурчит Чимин, складывая руки на груди и забиваясь в угол пассажирского сидения.

Эта встреча с матерью оставила неприятный осадок. Чимин напряжён, ему хочется домой, где он будет один и сможет закутаться в тёплое одеяло, возможно, немного поплакать, посетовать на судьбу и поспать. А когда проснётся — чтобы всё встало на свои места само по себе.